в монахи возьмут
и без отличий научных...
   Меделянские собаки, спутав его с прохожим,  порвали  штаны.  Григорий
Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
   - Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько  дворян  в
университет ходит, а порты у всех целы...
   И подарил ему книгу Монтекукколи -  знаменитого  полководца,  который
задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе
сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его  достоинства,
сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело  венок  сла-
вы... Начал он горячиться.
   - Мне бы еще о Валленштейне почитать.
   - Перестань метаться, - уговаривал его Рубан. - Гляди, как шатает те-
бя: то в монастырь, то в полымя бранное...
   Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
   - Догадываюсь, что при вашей живости способны  вы,  сударь,  выказать
успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь  себя,  и  я  вам
обещаю золотую медаль.
   - Поднатужусь, - обещал Потемкин...
   Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
   - У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре  на  камзоле.
Кафтанные обозначают склонения, а камзольные - спряжение. Тебе  и  знать
ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится,  это  и  будет
означать ответ на вопрос его...
   Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
   Неожиданно скончался благодетель его - дядя Кисловский, а в канун ча-
са предсмертного имел он беседу с племянником:
   - Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для  та-
ких, как ты, Волга течет вольная - вот в разбойники ты сгодился бы,  на-
верное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь  та-
ких обормотов случай любит!
   На кладбище, когда Кисловского погребали,  ради  утешения  вдовы  его
присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяр-
кой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над  могилою  дяди,
но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его  отв-
лек служка Греческого монастыря, сказавший, что  благочинный  Дорофей  к
нему интерес возымел:
   - Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага,
что в переулке Лаврентьевском?
   - Это я орал, - отвечал Гриша.
   - Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
   В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два
образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали.  Настоятель  Греческого
монастыря показал на лавку.
   - Орешь ты здорово, слыхал я тебя! - сказал он. - Ну, садись, орясина
дубовая, на мою доску липовую...
   От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старин-
ным, которых было у Дорофея великое множество.
   - О дюке Валленштейне нет ли чего?
   - Нашел ты кого вспоминать, - с укоризною отвечал Дорофей, берясь  за
графин с рябиновкой. - О погубителях рода людского,  кои  ради  догматов
изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не  содержу...  Иное  здесь
собрано, брат!
   Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские  переме-
жались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в зас-
тежках золоченых).
   - Славянство - боль моя, - признался Дорофей. - Вот был я молод и бо-
лел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от
слов моих? - спросил он вдруг.
   - Да нет. Пока не чую боли.
   - Ты глуп еще, - сказал Дорофей. - Вот ныне о Валленштейне спрашивал,
а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что  гиштории  чистенькой,
сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не  мино-
вал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то  давно  воззрилась  за
хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего
не ешь?
   - Я слушаю, отец благочинный.
   - Ты слушай, сын. Учиться надобно.
   - Так я учусь.
   - Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна,  которая  в  соху
или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет  света.
Не уроки важны, а страсть к познаниям.
   - А у меня только так и бывает! - сказал Потемкин.
   Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину бы-
ли стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя  лубками  раскра-
шенными, покрикивали:
   - А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот  был  ка-
занский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
   "Может, и мне в Сибирь уехать?" - думал Потемкин.
   На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским,  митрополитом
Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, ук-
рашенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрус-
таль. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольте-
ра и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается
ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
   - А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от  святого
Евангелия сказано?
   Потемкин отрапортовал как по писаному:
   - Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды,  той
есть тать и разбойник...
   - Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! - похвалил его Амвросий и,
увлекая студента к столу, просвещал далее: - Князья духовные на Руси пи-
ют вино маниром трояким. Первый из них - с воздержанием, егда  воздержи-
ваешь себя от падения. Второй - с расстановкой, егда сам идти не  спосо-
бен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с  расположени-
ем, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
   - Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! - подсказал  Дорофей.
- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей  волшебной
мудрости из родников эллинских.
   - Но сначала, - захохотал Амвросий, - пусть-ка  брат  наш  попьет  из
погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
   Очнулся студент под столом (с расположением).


   5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ

   Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монасты-
ря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил  его:
от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от  богопо-
добных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась  вдруг  страсть  к
сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но
Дорофей приободрил его:
   - Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна  хоть  единожды  распять
себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпи-
кур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А  у  нас
на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лба-
ми проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздно-
вать..."
   Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим  школярством.  Рубан
предложил ему навестить  Заиконоспасскую  академию,  при  храме  которой
объявился на Москве новый оракул.
   - Стар ли?
   - Да не. Как мы с тобой.
   - А кто таков?
   - Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует,  а  по  ночам
стихоблудию себя подвергает.
   - Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
   Петров был чуть постарше Потемкина,  но  бесстрашно  выковывал  перед
толпой четкие силлогизмы, бросал в  верующих  кары  небесные,  пророчил,
клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен  рыданиями  раскаявшихся...
Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
   - Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
   Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потем-
кин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
   - Слыхал, ты и стихи складываешь?
   - Могу, ежели нужда явится.
   Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он  взялся
за троих и потому ощущал себя владыкой).
   - Оставим, - сказал он, - пылание для дураков. Дураки под  лестницами
живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу  име-
нинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он  мне  через  лакея
червонец пожаловал.
   - Неужели червонец? - помрачнел нищий Рубан.
   - Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец  на  блюде  лежал
серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
   Для Потемкина это было ново.
   - Продажный ты, - сказал он проповеднику.
   Петров был достаточно умен и не обиделся:
   - Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег  сты-
дитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне  о  себе  надо
подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В каре-
те учну разъезжать...
   Стали тут разночинцы,  талантами  похваляясь,  читать  взахлеб  стихи
свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд,
а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с  требухами  свиными  -  и
аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты прис-
тавать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...
   Потемкин охотно прочел - без пафоса, обыденно.
   О ужас! Бедствие! И страх!
   Явилась дырка на штанах
   А мне исправные штаны
   Для просвещения нужны.
   Портной! Ты отложи иголку.
   Ответь, какого хочешь толку,
   Чтоб от наложенных заплат
   Не стало мне больших утрат.
   От дырки той, котора жжет,
   Бегу я задом наперед.
   И, поворачиваясь к аду,
   Я сатане кажуся с заду...
   - А где же тут паренье? - изумился Петров.
   - И где слог высокий? - спросил Рубан. - Опять же, Гриша, ты  зачина-
ешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и
не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он те-
бе совладание с лирою.
   - А зачем мне лира? - взбеленился Потемкин. - Стихи  надобно  слагать
по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь
Киприду, а сам об угол скребешься...
   - Штиль-то мужицкий, - покривился Петров.
   - Да, пиита из тебя не выйдет, - добавил Рубан.
   Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
   - Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки  в
хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и  не
надобно... Ишь Гомеры какие!
   Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина,  сломавшись
раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
   - Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков рос-
сийских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков  о  таких,  как  ты,
дельно сказывает:
   Пиитов на Руси умножилось число,
   И все примаются за это ремесло:
   Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
   И врут, и враки те друг друга критикуют.
   И только тот из них поменее наврал,
   Кто менее иных бумаги измарал...
   Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и  он
оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней,
его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала друго-
му: Екатерина переживала страстный роман с графом  Станиславом  Августом
Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
   Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу  пост-
ричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверка-
ли пряжки с дешевыми стразами.
   - Пора и за дело браться, - сказал красавец.
   Василий Петрович Петров доказал, что он  человек  мужественный  и  не
страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался,  что
сам-то желает уйти в монахи.
   - А на что другое я годен? - спрашивал уныло.
   - Видишь как! - отвечал Петров. - Я, поповский сын, из келий в светс-
кую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь,
будто там сладким медом намазано.
   - Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
   - Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! - Петров  дерзко  взирал  в
будущее. - Смотри сам, - доказывал он Потемкину.  -  Сумароков  долго  в
пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту.  А
кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Ру-
бан, - нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю
тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с  нами  ты  в  люди  вый-
дешь...
   Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Су-
санна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Су-
санна сказала госпоже Кисловской:
   - Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
   - Да нет, - отвечала барыня, не поняв ее томления, - у Гриши волосики
сами по себе вьются...
   Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез мона-
хиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев  затаи-
лась старинная женская обитель.
   - А я живу вон там. Видишь окошко мое?
   Потемкин задрал голову:
   - Ох, высоко живешь... свято!
   В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала  круглая  и  желтая,  будто
глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу,  даже  не  заметил,
как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва  светилась  изнутри,
зыбко и дрожаще, - это теплились лампады перед ликами святых  угодников.
В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил  его  на
заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену  монастыря.
Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -  на  со-
седнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой  бе-
резы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда  пригодилось
ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь,  Гриша  совершил  пры-
жок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. По-
том парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы,
начал по ней спускаться.
   Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
   Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
   Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
   - Пришел, - бормотала монахиня, - пришел-таки, бес окаянный. Господи,
да простишь ли меня, грешницу великую?..
   Потемкину было уже 17 лет. От этого времени  осталась  такая  запись:
"...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость  и
лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал  я
по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц го-
рячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей
довольно-таки представилось мне много всяких способов..."
   В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в  Пе-
тербурге примерно то же самое, что проделывал в  Москве  недоросль  дво-
рянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да  и
приемы посла отличались от  потемкинских  воистину  дипломатическим  лу-
кавством... 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый  ве-
чер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на  запятках  кареты  лакея,
посвященного в его интриги. В лесу их задержала  кавалькада  подвыпивших
всадников. Посол узнал среди  них  и  великого  князя-Петра  Федоровича,
крикнувшего из седла:
   - Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
   Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток  отве-
чал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпусти-
ли, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот
и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.
   - Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.
   Екатерина втянула дипломата внутрь павильона,  где  стояла  громадная
ванна...
   Когда Понятовский - уже под утро - выпрыгнул из окна и пошагал к  ка-
рете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили  его  бе-
жать к беседке, в которой сидел великий князь.
   - Попались, граф? - спросил Петр. - А ну, пошли...
   Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему  вяжут
на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там - в  Монплезире
- Петр без обиняков спросил:
   - Вы решили принять ванну вместе с моей женой?
   - Как вы могли подумать! - возмутился дипломат.
   - Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..
   Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в
соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаво-
ритки - графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовско-
му:
   - До выяснения дела я подержу вас под арестом...
   К дверям приставили караул. Над морем  уже  светало.  Вдруг  появился
граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления  ужаса,
- писал Понятовский, - природа наградила  его  нервными  подергиваниями,
безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сра-
зу понял, что государыне Елизавете все уже известно"). Положение Шувало-
ва было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагива-
лась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов  буркнул  нечто
такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился  перед  ним  в
поклоне:
   - Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для  моей  чести)
желательно покончить с этим без излишней огласки...
   Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:
   - Эй, подать сюда карету посла варшавянского...
   В Петров день Петергоф обычно праздновал память  его  основателя.  Из
Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимо-
ходом нашептала Понятовскому:
   - Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном  -  будьте
крайне любезны с фавориткой моего проклятого...
   В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:
   - Одна вы можете сделать меня счастливым.
   - Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире...
   Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров  се-
ребристым плащом голштинского офицера.
   - Там курят трубки. Натабачатся, и начнем...
   Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые  клубы
зловонного кнапстера. Наконец  Лизка  сказала,  что  можно  войти.  Петр
встретил Понятовского с веселым видом:
   - Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя
любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на
такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с то-
бой большими друзьями.
   "Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить  глубину
его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение  ду-
ха, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то еще недоста-
ет!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с  кро-
вати и предъявил - полуобнаженную, в одних чулках ("даже без  туфлей,  -
писал Понятовский, - даже без юбки"). Разыгрывая  доброго  малого,  Петр
сказал:
   - Забирай се, граф! Мне такие злюки не нужны...
   Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди ком-
наты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей
подливала любовница мужа. "Вот капкан"! - поняла Екатерина, присматрива-
ясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила-да,  любила!
Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шу-
точки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он
так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье  подска-
зывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с  грязью.
Муж - глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и  должен
бы понимать все неприличие этой позорной сцены...
   Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой:
   - Ну, дети, больше мы вам мешать не станем.
   - А вы не мешайте нам, - засмеялась фаворитка.
   Наедине с Екатериной посол спросил ее весело:
   - Каков анекдот! Ты довольна мною?
   Сильнейший удар пощечины ослепил дипломата. Но Екатерина тут  же  по-
висла на шее Понятовского, пылко его целуя:
   - Люблю... я все равно тебя люблю...
   Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном...
   Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов  пригласил
в Петербург лучших учеников Мос