андр Ланской был моложе ее на тридцать лет. Он вышел из обнищав-
ших дворян. Парень крупного телосложения. Держался прямо. Цвет лица имел
здоровый. При вступлении в "должность" (иначе тут не скажешь) получил от
императрицы коллекцию медалей и собрание книг по  истории.  Теперь  одни
лишь пуговицы на его кафтане стоили 80 тысяч  рублей.  Ланской  оказался
любителем искусств, он постигал книги Альгаротти, на токарном станке вы-
тачивал камеи, столь модные тогда в кругу аристократии.  Ланской  всегда
оставался равнодушен ко всему, что лично его не касалось, и очень  доро-
жил своей карьерою. Фавориту казалось, что привязать к себе Екатерину он
может лишь прыткостью, почти воробьиной, ii Ланской обратился  к  помощи
врача лейб-гвардии Григория Федоровича Соболевского; выслушав его  мужс-
кие опасения, штаб-доктор заверил молодого человека:
   - Я сделаю из вас античного Геркулеса...
   - Вы мой спаситель! - сказал фаворит Соболевскому,  который,  излишне
возбуждая Ланского, мечтал таким путем обрести придворное звание гоф-ме-
дика, камер-медика и даже лейб-медика.
   Дисциплина в народе поддерживалась наказаниями.  Если  кто  украл  не
больше 20 рублей, сажали в "работный дом" и томили до тех пор, пока сво-
им трудом не возместит потерпевшему эту сумму. Кто стянул вещей или  де-
нег больше чем на 20 рублей, тому в начале "трудового воспитания"  зада-
вали хорошую встрепку, а по отбытии наказания секли уж "через палача"  -
кнутом, чтобы помнил, почем фунт лиха! Уголовный  люд,  обретя  свободу,
спешил укрыться от гнева Божия в трактирах Охты и деревни Автовой,  рас-
текался по злачным вертепам кварталов Коломны. Порядочные люди  сюда  не
заглядывали. А если кто из господ и был охоч до  "клубнички",  но  делал
это аккуратно, одевшись простенько, чтобы его там не приметили.
   Петербург досыпал. Под утро бравый сержант по фамилии  Дубасов  начал
ломиться к Таньке, давно им облюбованной.
   - Танька! - стучал он кулаком в двери. - Или отворяйся, или весь  дом
взбулгачу. Ты меня знаешь: я есть сержант Преображенской лейб-гвардии...
Нам ждать нельзя: мы дворяне!
   Танька уже имела при себе гостя, да столь невзрачного и  так  "подло"
одетого, что Дубасов девку пристыдил:
   - На што тебе эка рожа-то сальная? Добро бы хоть купца какого  избра-
ла, а то ведь и глядеть-то на этого хряка страшно. А ты, чучело  горохо-
вое, каким побытом сюда проник?.
   - Через двери, - отвечал гость, молотя зубами от страха. - По доброму
согласию.
   - Вошел в дверь - через окно выйдешь... За борт!
   И с этими словами сержант просунул любителя в  окошко  и  выронил  со
второго этажа - прямо на грядки с клубникой: шлеп! Танька помогала  сер-
жанту ботфорты снимать.
   - Да я, миленький, и не звала его, - говорила девка, ласкаючйсь. -  Я
ведь одного тебя жду. Изнылась уж! А он этаким  змием  под  одеяло-то  и
вполз. Сказывал, что по таможне службу имеет. Ежели не покорюсь, так  он
меня, бедную, в Кизляр или в Моздок отправит. Я со страху-то  покорность
и явила ему... Ну-кась, и впрямь меня в Кизляр?
   В обитель любви вдруг явилась хозяйка заведения.
   - Погубил, погубил! - застонала Гавриловна. - Кого ж ты, злыдень ока-
янный, в окошко-то выкинул?
   - По таможне кого-то. Не велик барин!
   - Свят-свят... Да ведь это сам Безбородко был.
   Дубасов выглянул в окно: там клубника вся измята.
   - Какой еще Безбородко? Уж не тот ли...
   - Тот! Он самый и есть. Ой, лишенько накатило!
   Дубасов поспешно натянул ботфорты, стуча зубами не  хуже  Безбородко.
На всякий случай дал Таньке кулаком в ухо:
   - А ты чего заливала мне тут, будто он из таможни?
   Танька ударилась в могучий рев:
   - Да откель мне знать-то, господи? Несчастненька я! Вот и верь опосля
мужчинкам-то. Говорят одно, а сами...
   Гавриловна вцепилась ей в патлы:
   - В науку тебе, в науку! Будешь чины различать... Я те сколь раз  те-
мяшила: по чинам надо, по чинам, по чинам!
   Сержант, готовый как на парад, спешил к двери:
   - Ой беда! Ведь завтрева к Шешковскому вызовут. А там уж такие  узоры
разведут на спине, будто на гравюре какой...
   - Обо мне ты, нехрись, подумал ли? - кричала Гавриловна.  -  С  места
мне не сойти: вынь да положь полтину за волнения мои. Танька,  не  пущай
яво, держи дверь. Комодом припирай!
   С третьего этажа стучали в пол.
   - Дайте поспать, сволочи! - вопили соседи. - Нешто ж  нам  из-за  вас
кажиную ночку эдак маяться?..
   Ровно в семь утра Безбородко был в кабинете царицы.
   - Слышал лир-спросила  Екатерина.  -  Прибыл  посол  царя  грузинско-
го-князь Герсеван Чавчавадзе, любимец Ираклия... У тебя, надеюсь,  готов
ответ мой для Тифлиса?
   Безбородко, держа перед собой бумагу, внятно  и  толково  зачитал  ей
текст ответа грузинскому царю, обещая от имени России помощь в  солдатах
и артиллерии. Екатерина внимательно выслушала и осталась довольна:
   - Только в одном месте что-то не показалось мне  убедительно.  Дай-ка
сюда бумагу свою - я поправлю.
   Безбородко рухнул на колени:
   - Прости, матушка! Лукавый попутал. Всю ночь не спал, с грациями  за-
бавлялся, лишку выпил... Уж ты не гневайся.
   Екатерина взяла от него лист: он был чистый.
   - Импровизировал? Талант у  тебя.  За  это  и  прощаю.  Но  зажрался,
пьянствуешь, блудишь... свинья паршивая! Иди прочь. Домой езжай. Да выс-
пись. Я сама за тебя все сделаю...
   Вечером того же дня сержант Дубасов впал в меланхолию.  Дивный  образ
Степана Ивановича Шешковского в святочном нимбе венков  погребальных  не
шел из памяти - хоть давись. "Не, не простят..."  В  конуру  жилья  сер-
жантского явился фельдфебель.
   - А ну! - объявил он. - Коли попался, так и следуй...
   Все ясно. Вышли на ротный двор. Там уже коляска стояла, черным колен-
кором обтянутая. Дубасов, псрскрсстясь, головою внутрь ее сунулся, чтобы
ехать, но его за хлястик схватили:
   - Не туды! Это казну в полк привезли...
   Привели в полковое собрание. А там господа офицеры супчик едят, и ма-
йор с ними - гуся обгрызает. Майор очки надел, из конверта бумагу важную
достал.
   - Слушай, - объявил всем суровейше.
   Дубасова вело в сторону. "Ой, и зачем это я с Танькой связался? Гово-
рила ж мне маменька родная: не водись ты, сынок, с девами блудными..."
   - "...сержант Федор Дубасов, - дочитал бумагу майор, за достохвальное
поведение и сноровку гвардейскую по указу Коллегии Воинской  жалуется  в
прапорщики, о чем и следует известить его исполнительно..." Подать  стул
господину прапорщику!
   Стали офицеры Дубасова поздравлять:
   - Скажи, друг, что свершил ты такого?
   - Было, - отвечал Дубасов кратко. - И еще будет...
   Майор указывал перстом в потолок.
   - Это свыше, - говорил он многозначительно. - От кого - знаю. Но про-
износить нельзя. Не спрашивайте.
   - А и повезло же тебе, Дубасов! - завидовали офицеры.
   - В карьере жду большего, - важничал прапорщик.
   Облачась в мундир новый, он взял извозчика:
   - На Мещанскую - к Таньке... прах и пепел!
   - Чую, - сказал кучер и тронул вожжи...
   Танька обнимала купца со Щукина двора; от  "щукинца"  пахло  снетками
псковскими. Был он дюж - как Илья Муромец.
   - Тихон Антипыч, - сказала ему Татьяна,  -  мужчинам  верить  нельзя.
Глядите сами: рази ж такое бывает? Побожусь, как на  духу:  с  утрева  в
сержантах был, а ввечеру офицером стал... Опять меня, бедненьку, в чинах
обманывают. Уж вы, милый друг, не дайте мне  опозориться:  примите  его,
как положено.
   - Счас бу! - сказал щукинский торговец снетками...
   Соседи по дому молотили в потолок, в стенки:
   - Чумы на вас нету! Когда ж уйметесь, проклятые?..
   Что с ним приключилось, Дубасов даже по прошествии полувека  (уже  на
покое, в отставке генералом) вспоминать не любил.
   - Одно скажу вам, внуки мои, - говорил он потомству, - у  Шешковского
всяко делали, но комодами не били. Благородство дворянское  свои  законы
блюдет. Ты, конечно, пори. Но за комод не хватайся. Потому  как  у  меня
герб имеется. А энтот, который снетками вонял... у-у-у! -  И  генерал  в
отставке зажмуривался.
   ...Отныне Безбородко в Коломну сопровождали двое: полтавский дворянин
Судиенко и столичный кавалер Вася Кукушкин. За верную  службу  в  сенях,
подворотнях и на лестницах оба они дослужились до чина статского  совет-
ника. А про Таньку история памяти не сохранила. Если же она и впрямь со-
седям прискучила, так, может, и отправили ее  в  Моздок  или  в  Кизляр.
"Чтобы себя не забывала!" - как тогда говорилось.
   Дашкова поступила умно, заехав к Эйлеру на дом, где  и  просила  его,
чтобы именно он представил ее академикам.
   - Обещаю никогда более не тревожить вас подобными просьбами, - сказа-
ла она ему и, появясь в Академии, извинилась перед ученым  синклитом.  -
Но я свидетельствую уважение к науке, а предстательство за мою  скромную
особу Леонарда Эйлера да послужит ручательством моих слов...
   Сенат запрашивал Екатерину: приводить ли Дашкову к присяге,  как  чи-
новника государства! "Обязательно, - отвечала императрица, - я  ведь  не
тайком назначила Дашкову".
   Прогуливаясь с императрицей в парке Царского  Села,  княгиня  Дашкова
завела речь о красотах языка русского, о  его  независимости  от  корней
иностранных. Екатерина охотно соглашалась:
   - С русским языком никакой другой не может, мне  кажется,  сравниться
по богатству.
   Из беседы двух гуляющих дам возникла мысль: нужна Академия не  только
научная, но и "Российская", которая бы  заботилась  о  чистоте  русского
языка, упорядочила бы правила речи и составила словари толковые... Вводя
в обиход двора русский национальный костюм, Екатерина желала изгнать  не
только чуждые моды, но и слова пришлые заменить русскими. Двор переполо-
шился, сразу явилось немало охотников  угодить  императрице,  ей  теперь
отовсюду подсказывали:
   - Браслет - зарукавьс, астрономия - звездосчет, пульс - жилобой, ана-
томия - трупоразодрание, актер - представщик, архивариус  -  письмоблюд,
аллея - просад...
   Екатерина долго не могла отыскать синоним одному слову:
   - А как же нам быть с иностранною "клизмою"?
   - Клизма - задослаб! - подсказала фрейлина Эльмпт.
   - Ты у нас умница, - похвалила ее царица...
   В честности Дашковой она не ошиблась: Романовна стерегла финансы  на-
учные, у нее копеечка даром не пропадала. Однажды,  просматривая  табель
расходов Академии, княгиня обратила внимание, что две бочки спирту  ухо-
дят куда-то... уж не в сторожей ли? Она позвала хранителя кунсткамеры:
   - Куда спирт девается?
   - Нередко подливаем его в банки, в коих раритеты хранятся, ибо истоп-
ники да полотеры иногда похмеляются.
   - Принесите сюда эти банки, - велела Дашкова.
   В голубом спирте, наполнившем банки, тихо плавали две головы -  мужс-
кая и женская, тоже ставшие голубыми.
   - Какие красавцы... кто такие? "
   - Издавна помещены в Академию, одна голова фрейлины  Марьи  Даниловны
Гамильтон, другая - Виллима Монса...
   На ближайшем куртаге в Эрмитаже княгиня выставила эти банки на  стол,
чтобы гости императрицы полюбовались.
   - Красивые были люди! - заметил Строганов.
   - История старая, как мир, - ответила Дашкова.
   Мария Гамильтон была фавориткой Петра I, который и отрубил ей  голову
за измену, а потом отсек голову и камергеру Виллиму Монсу,  который  был
любовником его жены, императрицы Екатерины I, - история,  конечно,  ста-
рая. И довольно-таки страшная.
   Екатерина велела эти головы, из банок не вынимая, тишком вывезти  ку-
да-либо за город и на пустыре закопать.
   - Однако, - сказала она, - во времена давние галантное усердие  фаво-
ритов было профессией опасной. Не так, как в веке нынешнем, когда монар-
хи сделались просвещенными...
 
 
   2. "БЫСТЬ МОР НА ЛЮДЕХ"
 
   Иван Евстратьевич Свешников вернулся на Родину. Шувалов удивился  его
возвращению из Англии-столь раннему.
   - Надоело! - пояснил парень. - Русскому на чужбине делать  нечего:  у
них там свои дела, у нас свои. Да и пьют милорды так, что редко с  трез-
вым поговоришь...
   Иван Иванович, прославленный опекою над Ломоносовым, пожелал увенчать
себя лаврами меценатства и над вторым самородком.  Шувалов  сказал,  что
Свешников вполне может занять кафедру в университете - хоть сейчас:
   - Не пожелаешь профессором быть, так предреку большие чины  в  службе
государственной. Что манит тебя?
   - Если бы мне сто лет жизни да библиотеку такую, какая у вас,  так  я
бы свой век почитал наисчастливейшим.
   Дни и ночи проводил он среди шуваловских книг; разложив на полу  каф-
танишко, сидел на нем и читал. Ради отдыха  душевного  иногда  составлял
мозаичные пейзажи из зерен злаков, из соломы и разноцветных  лишайников.
Получалось на диво живописно, и Шувалов развешивал эти картины среди по-
лотен своей галереи. Вельможа хотел бы обрести на Свешникова личную  мо-
нополию, но Петербург, ученый и светский, просил его не таить  самородка
в своих палатах - ради диспута открытого, публичного. В назначенный день
собрались почтенные люди, среди них была и княгиня Дашкова, горевшая же-
ланием учинить экзамен сыну крестьянскому... Екатерина Романовна сняла с
полки томик Руссо.
   - Переведи и объясни писаное, - велела она.
   Свешников не переводил, а просто читал с листа, как будто  текст  был
русским, попутно подвергая Руссо здравой критике, говоря, что "много на-
городил он несбыточного".
   - А докажи, что несбыточно, - требовала Дашкова.
   Свешников сказал: читать Руссо, наверное,  и  заманчиво,  если  ренту
иметь постоянную да жить на дармовых хлебах в  замках  у  меценатов,  но
воспитание людей в духе Руссо пагубно, ибо любая утопия далека от  жизни
и ее повседневных тягостей.
   - Да мы все с голоду умрем, ежели Руссо поверим!
   Свешникова закидали разными вопросами - из древней истории, из  лите-
ратуры и математики. Ответы его были скорые, верные.  Судил  не  поверх-
ностно, было видно, что все  сказанное  давно  им  обдумано.  Иван  Пер-
фильевич Елагин допытывался:
   - Скажи нам, как же ты,  в  подлом  состоянии  крестьянина  пребывая,
умудрился все это постигнуть?
   - А я с детства пастухом был, коров с телятами пас, мне скоты никогда
не мешали науками заниматься. Я, бывало, на рожке им сыграю, потом снова
за книгу берусь...
   Среди гостей были члены Синода и ученый раввин.
   - Поговорите на древнееврейском, - просил его парень;  раввин  охотно
исполнил просьбу. - Благодарю вас, - ответил Свешников, - я вашего языка
не знаю, однако на слух мне кажется, что в изучении он не так уж труден.
   - Он очень труден, - остерег его раввин.
   - За полгода берусь и его освоить...
   Екатерина Романовна заявила ему:
   - При множестве свидетелей предлагаю вам место при Академии  и  верю,
что на скрижалях науки российской ваше имя сохранится вровень  с  именем
ломоносовским.
   - Ломоносов свят для меня, ваше сиятельство! Но  званий  в  науке  не
ищу! Не звание, а знание для меня крашс любых академических титулов.  Вы
уж извините, что я так сказал.
   И он неловко, по-крестьянски, поклонился собранию.
   Эйлера уже не стало. Он рассуждал о планете Венере, только что откры-
той, когда ощутил сильное головокружение. Эйлер никогда  не  умирал  для
России - он лишь перестал вычислять. Среди провожавших его  в  последний
путь были и Потемкин с Безбородко.
   - Я думаю так, - сказал светлейший, возвратясь  с  кладбища,  -  ныне
возникла нужда особая учинить перед миром волшебную картину наших  успе-
хов на юге. А для сего необходимо, Александр Андреич, матушку из дворцов
ее в Тавриду вытащить.
   - В эку даль? - сомневался Безбородко. - Поедет ли?
   - Поскачет как миленькая, коли мы велим...
   Потемкин съездил до Систербека (Ссстрорсцка), где  работал  оружейный
завод, не только кующий оружие для войны, но и мастерящий из отходов же-
лезные решетки, лестничные перила и кровати. Директорствовал здесь Хрис-
тофор Леонардович Эйлер, сын покойного математика, давний приятель свет-
лейшего по жизни в разгульной Запорожской Сечи. Потемкин всем на  заводе
остался доволен, но кровати ему не понравились:
   - Хорошо ли - железо на лежанки переводить?
   - Купчихи спят на таких кроватях охотно.
   - Еще бы! Каждая бабища по двадцать пудов весом...
   - А куда же нам излишки девать? - спросил Эйлер.
   - Только на оружие! - отвечал Потемкин.
   Он быстро собрался и отъехал на юг-к чуме.
   Смерть смерти рознь: тут, в Херсоне, она смердящая, без мыслей, с жи-
вотным страхом, в зловонии падали и уксуса.  Несторы  прошлого  затупили
перья в описании лютых гладов, пожаров и  небесных  знамений.  Но  средь
прочих бедствий всенародных всегда с ужасом поминали: "бысть мор на  лю-
дех", и перед этой фразой меркли все  остальные  бедствия.  И  никто  не
знал, откуда являлась смерть неминучая, а потому летописцы находили мору
одну причину: "грех ради наших..." История борьбы с чумою не раз  являла
миру образцы жалкой трусости и примеры высокой  доблести.  Всегда  будем
помнить: когда великий врач Гален бежал из чумного Рима,  объятый  стра-
хом, другой великий врач, Парацсльс, въезжал в чумной Рим, страха не ве-
дая!
   Потемкин прибыл в Херсон - прямо в заразное гноище.
   Смерти не страшился; мужественно обходя  город  и  казармы,  верфи  и
склады, велел жечь тряпье, убирать трупы.
   - Помру, но не сейчас, - говорил он...
   Из Севастополя сообщили: скончался от чумы вице-адмирал  Клокачев,  -
кто скажет, где спасение и в чем? То ли нам водку пить, то ли  не  пить?
То ли унывать, то ли веселиться? Многие врачи были убеждены, что  воздух
насыщен мельчайшими живыми существами, которые при входе попадают внутрь
человека, отчего и гибнет он от чумы, берущей начало в краях эфиопских.
   - Так что же, и не дышать мне прикажете? - спрашивал Потемкин. - Эвон
капитан Ушаков своих матросов и артели работные за город вывел,  поселил
отдельно, у него дышат во всю ивановскую, а смертей избегают...  Чем  вы
объясните мне этот казус? Или матросы приучены не той дыркой дышать?
   В позолоченном фаэтоне он прикатил в лагерь Ушакова:
   - Здравствуй, Федор, покажи нужник.
   - Вам по быстрой надобности, ваша светлость?
   - По быстрой. Давно дерьма чужого не видел. - Заглянул он, сверкающий
бриллиантами, в яму выгребную: - Вижу, что и здесь чисто. А  мертвяки  у
тебя где?
   - Которые были, тех подальше от жилья закопали.
   - А вакантные на тот свет имеются ли?..
   За камышами были отрыты землянки, в них, полностью изолированные, из-
нывали в страхе матросы и рабочие, которых заподозрили в наличии  у  них
чумной язвы. Ушаков объяснил:
   - Еду и воду им носим. Положив, убегаем от них.
   - Ну и верно! Тут не до целовании...
   Войнович, кажется, уверовал в опасность дыхания, общаясь с людьми че-
рез дым можжевельника, сквозь угар  дыма  порохового.  Потемкин  вытащил
его, робкого, в Глубокую Пристань, велел показывать, как размещены пушки
в деках новых фрегатов. Марко Войнович просил не работать на верфях - до
окончания эпидемии.
   - Ни в коем случае! - ответил Потемкин. - Ежели все будут строго соб-
людать себя, как делано в командах  Ушакова,  чума  побита  останется...
Пусть рабочие друг друга сторонятся, от  чужих  да  больных  подалее.  И
пусть они чеснок едят!
   Иван Максимович Синельников, хороший друг Потемкина, привез  из  Кре-
менчуга доктора - Данилу Самойловича.
   - С ножом гоняемся, - сказал губернатор. -  Нсужто  не  зарежем  чуму
окаянную? Вот, светлейший, доктор тебе.
   Самойлович чумою уже переболел - еще в Москве, когда бунт случился, -
и теперь почитал себя бессмертным.
   - А что такое чума? - спросил его Потемкин.
   - Сам не знаю. Но "чума" слово не наше - турецкое,  "карантин"  же  -
слово итальянское, "сорок дней" означает...
   - Слушай! - сказал ему Потемкин. - Уже была чума в Месопотамии,  коей
султаны владеют. А не так давно эскадра Гасана хотела Тамань  брать,  но
пока плыли, все море покойниками закидали. Разве не может так быть,  что
с берегов Евфрата караваны в Турцию пришли,  чумой  зар