- Возьми и меня. Побежим вместе...
   И побежали они под парусом. Ушаков имел пакет от Сенявина к  Долгору-
кому, а Прошка дел никаких не имел и потому решил прогуляться по городу.
Вышел за форштадт - длинная дорога тянулась к северу (даже страшно поду-
мать, как далеко отсель до родимой Соломбалы), недалече дымил  костерок.
Возле него расположился маркитант. С ним две турчанки. Босые, но с брас-
летами на ногах, а ногти на пальцах рук и ног  покрыты  вишневым  лаком.
Только сейчас Прошка заметил, что юная пленница, совсем еще девочка, ед-
ва сидит на земле, клонясь, как надломленный стебель. Наконец она ничком
сунулась в траву, а мужик накинул на нес суровую тряпицу.  Накинул  так,
будто хоронить собрался.
   - Где ты их достал? - спросил Прошка.
   - Туточки... женки янычарские. Брошены.
   - А куда их тащишь, брошенных?
   - До Белова, что под Тулою, сам-то я из тех краев буду.
   - А на что они тебе?
   - Барин велел. Жена, вишь ты, рано состарилась, ажно зубы все выпали.
Так он меня послал. Хочу, говорит, турчаночку молоденьку... Одна-то  ни-
чего, доберется, тока плачет. А эта хворенька! Ежели пожелаешь  ее,  так
за пять рублев уступлю... бери!
   - Как зовут се? - полюбопытствовал Прошка.
   - Бормотала она... Камсртаб, вроде. Шут ее знает!
   Парень испытал страшную жалость к этой девчонке.
   - Помрет в дороге... Пять рублев, говоришь?
   - Ага. Мне без прибыли домой как же явиться?
   Прошка попросил маркитанта отойти для расчета в сторонку. И там,  по-
дальше от костерка, быстро набил мужику морду, так что и встать  тот  не
мог. Потом подхватил больную турчаночку на руки и,  удивившись  легкости
ее тела, понес обратно - к пристани...
   - Федя, - позвал он с палубы, над люком стоя.
   - А! - отозвалось из корабельных низов.
   - Ступай на дек. Глянь, что я достал.
   - Арбузов, што ль?
   - Поднимись. Сам увидишь.
   Ушаков глянул на провисшую меж рук добычу.
   - Сдурел ты, братец! На что тебе?
   - Хворая. Жалко.
   - Возись с ней... Эдакого добра тут хватает.
   - Коли выхожу, так и оженюсь на ней.
   - Веры-то она бусурманской.
   - Вера, как и деньги, Федя, дело наживное.
   - Ты прав. Но куда с ней теперь денешься?
   - С собой возьму - в Азов.
   - В казарму-то? А кто мне позволит янычарских баб из моря в море  под
русским флагом перетаскивать?
   - Да ты, Федя, посмотри, какая она красивая...
   Он откинул кисейный яхмак с лица, и Ушаков увидел чистый  лоб,  укра-
шенный подвесками с жемчужинами, и черные глаза, Ц обведенные гримом,  -
они глянули на него с испугом, а яркие губы силились улыбнуться.  Ушаков
спросил, как ее звать.
   - Вроде бы Камертаб.
   - Камертаб... Камертаб, - прошептала турчанка.
   - Вишь? И голосок у нее приятный, певучий...
   Ушаков сказал, что для него служба на флоте дороже всякого  бабья,  а
Кинсберген не простит ему нарушения традиций флота.
   - А кто этот Кинсберген? - спросил его Прошка.
   - Голландец. Недавно на русский флот принят...
   Прошка навестил корабль, на котором держал флаг капитан третьего ран-
га Ян Генрих Кинсберген. Этому хорошему человеку никак не давался  русс-
кий язык, и Прошка заговорил с ним поголландски.
   - Мальчик! - обрадовался капитан, кидаясь ему в объятия. - Откуда  ты
знаешь язык моей чудесной родины?..
   Кинсберген не стал возражать, чтобы пакетбот "Курьер" забрал турчанку
из Кафы. Прошка сам выкопал на окраине Азова землянку,  сложил  печурку,
вмазал в нее котел, натаскал воды, устроил девке баню. Но Камертаб таяла
на глазах.
   - Не знаю, чем и помочь тебе, - переживал Прошка. - Если  б  ты  хоть
по-нашему понимала... Ладно, лежи. Может, и воспрянешь...
   Из гарнизона позвал он лекаря-немца, наградил его щедро, просил выле-
чить, и тот старался. А на верфи сторожем был  турок  Махмуд,  взятый  в
плен еще при Минихс, он приехал в Азов из Пензы; Прошка спросил его, что
значит по-турецки "Камертаб".
   - Лунное сияние, - пояснил Махмуд.
   - Выпить водки при лунном сиянии хочешь?
   - А кто из пензяков откажется?
   - Тащи огурцов. Пойдем...
   Привел турка в землянку, просил его поговорить с Камертаб, и та расс-
казала, что ее янычар на корабле уплыл в Варну, а жен своих заставил  яд
принять, чтобы гяурам такая красота не досталась.
   - Чего же не умерла? - удивился Прошка.
   - Такой судьба... кысиет! - смеялся Махмуд.
   Добрый язык оказался у Махмуда - Камертаб выжила. Прошка все эти  дни
старался на верфи, уставал шибко, но в середине дня успевал заглянуть  в
землянку, ублажал свою "янычарку" то рыбкой, то куском пирога, то кистью
винограда. С радостью наблюдал Прошка, как  оживает  молодая  душа,  как
хлопочет по дому Камертаб и что-то напевает по-своему. Но однажды пришел
Прошка с верфи злее черта после работы и вдруг видит: сидит  его  Камер-
таб, глаза у нее блестят, губы обведены ярким кармином, а она ногти  се-
бе, по гаремной моде, намалевывает. Пришлось вмешаться.
   - Я тебе не янычар какой-нибудь, - пригрозил Прошка, - я тебе  шкипер
второго ранга флота Российского, а ты что,  стерва,  вытворяешь?  А  ну!
Обскоблись скорее, не то я тебя вздую...
   Камертаб поняла его угрозы на свой женский лад: когда Прошка улегся в
постель, она гибкой змейкой пронырнула к нему под одеяло.  Утром  парень
сыскал в торговых рядах Аксинью, драчливую маркитантку, но добрую,  пока
трезвая. Упросил быть крестной матерью. А скоро пакетбот "Курьер" подва-
лил с Ушаковым - Федя охотно стал крестным отцом. В  гарнизонной  церкви
состоялись крестины, и "Лунное сияние" превратилось в Аксинью Федоровну.
   Потом бесфамильная стала госпожою Курносовой!
   Ох, и веселая же свадьба была в Азове - между  верфью  корабельной  и
погостом кладбищенским. Прошка денег не жалел. Гулять так  гулять.  Ведь
свадьбы не каждый день бывают.
   Даже несчастного Мамаева к себе залучил:
   - Иди и ты, Данила Петрович, отдохни от каторги...
   Хорошо начиналась семейная жизнь шкипера Курносова.
   Первый фрегат "Первый" сошел со стапелей на воду.


   4. SI DEUS NOBISCUM...

   Потемкин, расставшись с Прошкой, завернул в иную сторону - в Сечь За-
порожскую, в курень Кущевский. Въехав на двор коша, он дважды  произнес,
словно понукая лошадь:
   - Пугу-пугу, пугу-пугу. - Это служило паролем.
   - Пугу-пугу? - окликнули его, но уже вопросительно.
   На что Потемкин отвечал по всем правилам Сечи:
   - Пугу - казак с Лугу, а зовусь - Грицко Нечсса.
   - Заводи коня в клуню, будь товарищем нашим...
   Неясно, что делал Потемкин в Запорожской Сечи; может быть, ничего  не
делал, признавая и такой род занятий. А чуть повеяло весной, он счел от-
пуск законченным и отъехал к армии. Его удивило множество кордонов и ка-
рантинов, - Смоленск и Москва отгородились от чумы шлагбаумами и костра-
ми, бочками с дегтем и уксусом. На постоялых дворах люди говорили  полу-
шепотом, будто в присутствии покойника. Смерть гуляла рядом,  но  Потем-
кин, верный языческому фатализму, манкировал правилами - ел, что  хотел,
пил, где придется...
   Румянцев был в Яссах; Дунайская армия держала фронт  самый  решающий,
от усилий которого зависела судьба мира. Фельдмаршал спросил, что в  Се-
чи. Потемкин отвечал в том духе, что в Сечи нет связей семейных, нет об-
щественных, оттого не может быть прочных связей не только с Россией,  но
даже с Украиной...
   В сенях штаба он обратил внимание на офицеров, сидевших на полу,  за-
кованных в цепи, и спросил Румянцева, кто такие.
   - Журжу сдали... завтра их расстреляем!
   Даже из краткой беседы с фельдмаршалом Григорий Александрович  понял:
кампания не ладится. Пожалуй, она великой не станет, ибо  Румянцев  имел
нервную оглядку на свои тылы, ощущая угрозу сзади - со стороны  Австрии,
которая выстраивала на рубежах военные поселения. Фельдмаршал  признался
честно:
   - Пока у нас нет флотилии на Дунае, нам и думать  нечего,  чтобы  эту
прорву форсировать всею армией. Без кораблей тошно!..
   Потемкин получил от него корволант (летучий корпус), с которым отпра-
вился в Крайовский банат, на границу с Венгрией,  готовый  отбить  любое
нападение австрийцев. Вскоре князь Репнин привел свои дивизии  в  Турну,
подчинив себе корволант Потемкина. Николай Васильевич сообщил, что турки
освобождают Обрсскова - это хороший признак. Но, осмотрев  Турну,  князь
нашел крепость прочной и отступил, приказав ретироваться и Потемкину. Но
время ретирады тот проспал, а когда проснулся, турки сделали  нападение.
С пятью тысячами сабель корволант выдержал натиск двадцати тысяч  -  три
дня подряд бились насмерть, резались саблями, и Потемкин вышел победите-
лем. Отходя, он спалил дотла несколько магазинов и потопил вражеские ко-
рабли, завершив партизанский рейд у стен Силистрии.
   - Кажется, я начинаю понимать войну, - подумал он.
   Но едва добрался до Ясс - свалился замертво; лекарь Гензель  поставил
диагноз: чума... Потемкин услуги врачей отверг, доверясь ординарцам сво-
им - запорожцам Пискуну и Самодрыгс:
   - Лечите, братцы, как в кошах лечат...
   Была уже промозглая осень. Запорожцы раздели Грицко Нечесу, вывели на
двор и стали окатывать из ведер ледяною водой. Утром давали чарку  водки
с порохом и золою, вечером поили водкой с лошадиной мочой, и  "чумы"  не
стало. Тут Потемкин возликовал:
   - Тех бы лекарей перевешать всех, яко псов!
   За годы войны сложилось главное качество Потемкина: надменный в обще-
нии с высшими, он был душевно добр и неизменно покладист с людьми, стоя-
щими ниже его.
   Таким он и останется навсегда - до самой смерти!
   Румянцев испытывал тревогу не напрасно... Когда граф  ОрловЧесменский
проезжал через Вену, он исполнил личное поручение Панина, ознакомив двор
Габсбургов с русским проектом мирного договора. Получив такой документ в
руки, Мария-Терезия сразу собрала войска в Трансильвании, чтобы  -  сов-
местно с турками! - выступить против России.  Императрица  сказала  сыну
Иосифу II, что русский проект будущего мира с Турцией она швырнет в  Се-
раль, как бомбу.
   Ее посол Тугут вручил проект султану турецкому.
   - Русская кралица сошла с ума! - разбушевался Мустафа  III.  -  Разве
Черное море не взбурлит кипятком, появись там  корабли  гяуров?  С  чего
московы взяли, будто мы уйдем из Крыма, как шумные гости с веселого  пи-
ра? Мы еще вернемся в Кафу... Моя власть всюду там, где высятся минареты
наших мечетей!
   Графиня Дюбарри прогнала Шуазеля некстати,  и  Кауниц  тосковал,  ибо
герцог Эгильон более полугода не отвечал на его письма.  Проанализировав
обстановку, Кауниц осмелел:
   - Я не нашел в короле Пруссии ничего дурного, но и не обнаружил ниче-
го хорошего. А мы, кажется, пошли на поводу этого старого  интригана,  -
доложил он Марии-Терезии. - Еще не поздно сделать шаг назад, обратясь от
Фридриха к Мустафс Третьему... Восток реален: русские в Крыму и  на  Ду-
нае, это приводит меня в яростное содрогание!
   - Меня тоже, - прослезилась "маменька". - Не пришло ли уже время  на-
бить наши сундуки пополнее?..
   Тугут получил новые инструкции: Австрия поможет Турции  одолеть  Рос-
сию, султан вернет себе Крым; в залог этой неугасимой дружбы Мустафа III
должен уплатить Марии-Терезии 12 миллионов флоринов... Турки клюнули  на
эту приманку и торопливо привезли в Землин первые три миллиона  -  зада-
ток! При этом они нижайше просили австрийцев как можно скорее  ратифици-
ровать договор.
   Кауниц снова навестил императрицу.
   - Если деньги попали в наши сундуки, - рассудила Мария-Терезия, - так
зачем спешить с ратификацией? Договор наш абсолютно  тайный,  а  значит,
Мустафа не станет трезвонить по Европе, что мы его обокрали.  Не  таковы
сейчас дела Сераля, чтобы он полез в драку с нами  из-за  каких-то  трех
миллионов.
   Кауниц заметил, что Мустафа, собирая для них флорины, пустил в переп-
лавку золотую посуду и заставил своих жен отдать все свои кольца,  агра-
фы, браслеты и серьги.
   - У него голова болит о своих женах, а мне всегда надо помнить о сво-
их детях, - отвечала Мария-Терезия...
   Выходя из ее кабинета, канцлер торжественно заверил  придворных,  что
Австрия останется верная своей миролюбивой политике:
   - Мы заставим Россию убраться на те рубежи, с которых она начала  эту
войну. Мы накажем и поляков за их строптивый характер. Кроме того,  Вена
рано осушила слезы: мы еще не смирились с  потерей  нашей  Силезии...  -
Сейчас он шантажировал и Россию и Пруссию!
   - Немецкая река Дунай, - плотоядно бормотал Кауниц, - издревле  течет
в русле германской истории... нам нужна еще Висла! Австрия по горло сыта
этой славянщиной... Довольно уступок! Мы никогда не откажемся  от  своих
заветов...
   Каждый день отныне доставлял ему радость.
   - Ваше величество, - обрадовал канцлер императрицу, - Бог снова заод-
но с нами. Имею очень приятное сообщение: Россия  вымирает  от  чумы,  а
Яицкое войско охвачено восстанием.
   Мария-Терезия, хлопнув в ладоши, ответила:
   - Si Deus nobiscum, quis contra nos? [23] Пусть эти русские, заражен-
ные схизмой, перемрут все до единого...
   Английский посол в Стамбуле, отличный шпион, навестил драгомана  Мав-
ромихали и сказал, что ему известно о тайном сговоре султана  с  венским
двором. При этом он выложил кисет с деньгами.
   - Здесь сто пиастров. Я жду от вас копии трактата.
   - Мне отрубят голову, - сказал Мавромихали.
   - Но сто пиастров вы уже взяли...
   С копии трактата он снял еще две копии и переслал одну Фридриху II, а
другую в Петербург. Открылась неприглядная картина свирепой жадности Ма-
рии-Терезии: она хотела обладания Польшей - до самых стен Варшавы,  цеп-
лялась за Галицию с Буковиной, жаждала виноградной Молдавии и мясной Ва-
лахии... Никита Иванович Панин даже не удивился:
   - Странно, что наша "маменька" не захотела Киева!
   А король Фридрих переслал Кауницу письмо, в  котором  выделил  фразу:
"Осмелюсь заметить, у вашей Вены отличный аппетит..."
   Потемкин снова обрел аппетит и поглощал сырые бураки, заедая их  неж-
ными вафлями. Ему повезло - лекарь Гензель ошибся. Но в Москве врачи то-
же ошиблись, и судьба города была решена. Дворянство выехало в  деревни,
войска спешно вывели в летние лагеря, народ же остался чуме на съедение.
Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков жаловался генерал-поручику Еропкину:
   - Вот хвороба какая! Нс знаешь, когда и кого ухватит. Того  и  гляди,
что зайдешь ты, Петр Митрич, завтрсва ко мне на кулебяку, а тебе скажут,
что я... Вернее, братец, случится так: зайду я к тебе завтрева на  куле-
бяку, а мне доложат, что ты уже... ау!
   - И такое возможно, - не перечил ему Еропкин...
   Московский архиепископ Амвросий Зсртис-Камснский настаивал на  закры-
тии общественных бань и базаров, которые считал рассадниками заразы.
   - Что ты, что ты, - всполошился "фельдмаршал...
   Он был против карантинов, сообщая правительству:  "Почти  весь  город
питается привозным хлебом; ежели привозу не будет, то голод будет, рабо-
ты станут, за семь верст никто не пойдет покупать, а  будет  грабить,  и
без того воровства довольно". Салтыков писал, что свои ворота  запер,  в
канцелярии уже болеют, а в доме Еропкина лакеи вымерли.  На  базарах  же
между покупателем и торговцем горел костер, подле стоял чан с уксусом. О
цене сговаривались под надзором полиции. Затем покупатель кидал монеты в
уксус, а торговец протягивал хлеб или мясо через пламень  костра,  после
чего выгребал деньги из чана...
   Амвросий, покидая Салтыкова, сказал ему веще:
   - Эвон, у Варварских ворот иконка Богоматери древняя. О ней  и  забы-
ли-то, а ныне лесенку приставили и знай себе ползают по лесенке да  чмо-
кают. Будь моя воля, я бы из пушки - трах!
   Первым забил тревогу доктор Шафонский: на трупах солдат Военного гос-
питаля он доказывал коллегам, что люди умирают от чумы.  Но  медицинская
комиссия высмеяла его: признать наличие чумы в Москве - значит испортить
себе карьеру. Вот имена этих дипломированных остолопов: Эрасмус,  Скиди-
ан, Кульман, Мертенс, фон Аш, а главный над ними -  штатс-физик  Риндер,
заявивший, что чумы нет:
   - Народ о том знает. Одни мрут от "перевалки", иные от моровой  язвы,
а пятна на трупах - не доказательство!
   Шафонский, человек честный, перевернул труп:
   - Господин Риндер, пощупайте у него железы за ушами.
   - Не стану я щупать каждого пропойцу...
   Салтыкову, очень далекому от науки,  Риндер  внушил,  что  московский
климат развитию чумы не способствует. Но вскоре  умерли  пленные  турки,
умер и офицер, прибывший из Бендер, а прозектор Евсеев, вскрывавший его,
быстро последовал за офицером. Москва шушукалась: мертвых погребали  те-
перь по ночам, тайно от полиции. Салтыков  послал  Риндера  на  Суконную
фабрику:
   - Там семья сторожа вымерла, рабочие имеют пятна на теле нехорошие, и
за ушами у них вспухло... Езжай-ка!
   На фабрике обнаружили восемь трупов. Салтыков, кипя негодованием пра-
ведным, снова созвал комиссию олухов Царя небесного:
   - Если не от чумы, так от чего же Москва мрет?
   Но упрямые немцы не желали порочить свои служебные формуляры и потому
горой стояли за свой первый диагноз. Салтыков велел удалить  из  столицы
рабочих Суконного двора и запереть наглухо в стенах монастыря Николы  на
Угрсше. Но когда стали фабрику оцеплять, рабочие разбежались  по  городу
быстрее зайцев... Генерал Еропкин пощупал у себя за ушами:
   - Здоров! Теперь в лесах Муромских разбойника Кудеяра  пымать  легше,
нежели в трущобах московских чумных выявить...
   Дальше - больше. Салтыков внове потребовал от врачей "назвать  точным
именем оказавшуюся на Суконном дворе болезнь". Но врачи уперлись как ба-
раны, и ни один не произнес этого слова - чума! Истину  же  упрятали  за
"перевалку" и за некую "язву". Один лишь Шафонский говорил прямо:
   - Чума! Самая обычная. Такая же и на войне...
   Но мнение авторитетных невежд уже опрокинулось в народные толпы,  вы-
зывая в москвичах возмущение строгостями и карантинами. Ведь  если  чумы
нет, так зачем же нас хватают и по  больницам  растаскивают?  Варварские
ворота, над которыми висел образ Богоматери, стали трибуной  для  попов,
не в меру ретивых:
   - Нам виденьицс уже было! Христос хотел за грехи наши дождь  каменный
на Москву наслать, но Богородица явилась вчерась и заменила дождь из бу-
лыжников язвою... Не жалей денег, народ!  Вон  кубышка  отверста:  кидай
все, что имеешь, так Богу угодно...
   Шестеркою лошадей к воротам подъехал Амвросий.
   - Не верьте козлам вонючим! - возопил он. - Я священник выше рангом и
ближе к Богу. Однако до седых волос дожил, а видения не  посещали  меня.
Галлюцинации только одних придурков да пьяниц навещают - и вы таковы  же
есть, шарлатаны брюхатыс!
   - Не русский он! - раздались тут крики. - Гляди, рожа-то какая масля-
ная, а глазами зыркае, ажио страшно...
   - Чего там? Бей колдуна! - И полетели камни.
   Амвросий спасся в доме генерал-губернатора Москвы.
   - На все воля Господня, - сказал он Салтыкову. - Но икону с  Варварс-
ких ворот я ночью стащу и кубышку поповскую разломаю.
   Еропкин жаловался, что Москва имеет всего две пушки:
   - Ежели на меня полезут толпою, как мне отстреляться?
   - Смотря чем заряжать пушки, - отвечал Салтыков. - Ежели ядрами,  так
башки две с плеч снимешь, а картечью всех повалишь...
   Салтыкову принесли пакет из Петербурга; секретарь надел вощеные  пер-
чатки, ножницами разрезал пакет и швырнул его в печку, а  письмо  окурил
можжевеловым дымом. Екатерина писала: никого в городе  больше  не  хоро-
нить, всех покойников погребать в оградах загородных церквей. Но  испол-
нить указ стало теперь нсвозможно: жители скрывали заболевших от врачей,
боясь отправки в больницы, прятали от полиции и мертвых. Хоронили их са-
ми - где придется, лишь бы никто не видел. Москва ежедневно лишалась де-
вятисот жителей, а народ был так запуган, что за два месяца полиция  по-
лучила официальную справку лишь о двух умерших. Жизнь и  смерть  ушли  в
подполье, но чума доставала люден и в укрытиях, покрывала гнилыми  бубо-
н