еках воды по колено у нас.
   Молитесь! Приходит последний наш час.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу...
   - Этот парень не врет, - сказал Федор Ушаков.
   Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с  ку-
чером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков  проводил
его долгим взором:
   - Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяж-
ные да лапотные, единой репой сытые...
   На невской набережной устроили расставание.
   - Свидимся ли еще? - взгрустнул Прошка.
   - На морях люди чаще, чем на земле, встречаются...
   Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских
мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи,  где  над
кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.
   Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!


   ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
   Канун

   Можно сказать, милостивый государь мой, что история нашего века будет
интересна для потомства. Сколько великих перемен! Сколько странных прик-
лючений! Сей век наш есть прямое поучение царям и подданным...
   Денис Фонвизин (из переписки)


   1. ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ

   Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал.  Одинокий,  наблюдал
он, как через щели в ставнях сочился яркий свет наступающей весны... Ис-
торик пишет: "Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевал-
ся, редко с постели вставал, не принимал к себе никого.  Сие  уединенное
прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здра-
вое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни,
на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием".
   Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:
   - Спишь ли? Допусти до себя...
   Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.
   - Кому надобен я? - спросил в страхе.
   А из-за дверей - голос бабий, воркующий, масленый:
   - Да ты хоть глянь, как хороша-то я... утешься!
   Потемкин бессильно рухнул перед киотом:
   - Господи, не искушай мя, раба Своего...
   Утром он получил записку. "Весьма жаль, - писала ему  неизвестная,  -
что человек столь редкостных достоинств пропадает для  света,  для  Оте-
чества и для тех особ, кои умеют ценить его". Потемкин метался по комна-
там, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые  еще
предстояло прочесть... Историк продолжает: "Некоторая знатного происхож-
дения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная  дама  (имени
коей не позволю себе объявить),  ускоряя  довершить  над  ним  торжество
свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил..." Одиноким
глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии,  словно
призрак, мечется под окнами богатая коляска.
   Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:
   - Да пусти меня к себе... открой, я утешу тебя!
   Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его  повисла  Прасковья
Брюс, жарко целуя его...
   Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:
   - Форты сдались, и крепость пала.
   - Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши...
   В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на  постели  -
войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах - худой овчинный  ту-
лупчик.
   - Не слишком ли стеснил себя скудостью?
   - Эдак забот меньше, - пояснил Потемкин.
   Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее -  это  было  сочинение
Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:
   - Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. - Потом сказал Потемкину, что-
бы сбирался в Зимний ехать. - Без тебя возвращаться  не  велено,  таково
желание матушки нашей... Шевелись, братец!
   Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий  жгут,
опоясала голову, скрывая уродство глаза.
   Екатерина встретила отшельника строго:
   - Наконец-то я вижу вас снова... Из  подпоручиков  жалую  в  поручики
гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.
   Правил он в полку должность  казначейскую,  надзирал  в  швальнях  за
шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку
к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого
не взволновав, никому не нужная. А в трактире  Гейденрейха,  где  всегда
были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина:
   - Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков?
   - Яшке повезло: его князь Николай Васильич Репнин с собою  в  Варшаву
взял, он при посольстве его легационс-секретарем... Говорят, картежнича-
ет-ночи нет, чтобы в прах не продулся!
   О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для приня-
тия прошений на высочайшее имя, а самому писать  некогда.  Выбрались  из
трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте ду-
шистой ночи; на болотах города крутились винты "архимедовых улиток", вы-
черпывая из ям воду...
   - Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался?
   - Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или...
   Потемкин сказал ему, что придворная служба  уже  мало  влечет.  Жела-
тельно вкусить славы военной:
   - Даже окривевший, а вдруг пригожусь?
   Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора,  когда  слуга
доложил, что какой-то незнакомый просится:
   - Сказывал, бывал в приятелях ваших...
   Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко  на
нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку - шпажонка  дворянс-
кая (рубля в три, не дороже).
   - Или не признал меня, Гриша? - спросил он тихо.
   - Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей  обг-
лодала... Где ж тебя так прихватило?
   Это был неприкаянный Василий Рубан.
   - Да и сам не ведаю где... Год назад по делам таможенным в Бахчисарай
ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал -
еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и  обметало.  А  сечевики
усаты знай одно меня из ведер на морозе водой окачивали. Потом  землянку
отрыли, там гнить и оставили. Спасибо - еду и воду носили.  Уж  не  чаял
живым остаться. Одно ладно, что оспа эта проклятая хоть глаза не выжрала
мне... мог бы ослепнуть!
   Тяжкое чувство жалости охватило Потемкина: за этой  тощей  шпажонкой,
за этими башмаками виделась нищета безысходная, да и сам Вася  Рубан  не
стал притворяться счастливчиком:
   - Дожил-хоть воровать иди. Покорми, Гриша...
   Потемкин выбрал из гардероба кафтан поуже  в  плечах,  велел  башмаки
драные на двор выкинуть, свои дал примерить, потом выложил перед  поэтом
четыре шпаги, просил взять любую.
   - Бог тебе воздаст, Гриша, - прослезился Рубан. - Людей-то добрых не-
мало на Руси, да ведь не у каждого попросишь...
   В разговоре выяснилось, что Рубан переводами кормится.
   - Писать уже перестали - все, кому не лень, перетолмачивать кинулись.
Иногда эпитафии на могилки складываю. Приду на кладбище и жду, когда по-
койничка привезут. А родственникам  огорченным  свой  талант  предлагаю:
мол, не надо ли для надгробия восхваление в рифмах сочинить? Однажды  на
гении своем три рубля заработал. Вот послушай: "Прохожий! Не смущай  по-
кой: перед тобой лежит герой, Отечества был верный сын,  слуга  царям  и
добрый семьянин..." Мне бы самому под такою вывеской полежать!
   Потемкин спросил о Василии Петрове; оказывается, тот при Академии ду-
ховной на Москве учительствует, а сейчас тоже в Петербург приехал, возле
Елагина толчется, каждый взгляд его ловит.
   - А что ему надобно от кабинет-министра?
   - Ласки. И лазеек в масонство, благо Елагин-то шибко  масонствует.  В
ложу его попасть - быстрее карьера сделается.
   - А я был в ложах, - сознался Потемкин как о стыдном грехе.  -  Плуты
оне. Я бы всю эту масонию кнутами разогнал...
   Встретились и с Петровым; наняли ялик, лодочник отвез их на  Стрелку,
где пристань. А там базар с кораблей иноземных: матросы попугаями и мар-
тышками торгуют, тут же, прямо на берегу, ставлены для публики  столики,
можешь попросить с любого корабля - устриц, вина, омаров,  фруктов  ред-
костных... Старый нищий, хохоча, пальцем на них указывал:
   - Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый,  а  третий
корявый... Охти мне, потеха какая!
   Потемкин приосанился:
   - Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые!
   Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало.
Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали
в Неву. Потемкин спросил Петрова:
   - Клыки-то свои где потерял?
   - А как на Руси иначе? Вестимо, выбили.
   - Важно ведь знать - кто выбил и за что?
   - Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.
   От вина, еды и музыки Рубан оживился:
   - Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в  степях  провел.
Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьют-
ся, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?
   - Так ты домой вернулся, - ответил Потемкин.
   Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел  древнегреческим,
латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новог-
реческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще мо-
лодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это
- бес их ведает!
   - А ныне желаю в Англии побывать, - сказал Петров.
   - Зачем тебе, скуфейкин сын?
   - Чую сердцем - плывет по Темзе судьба моя...
   Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но  ка-
мер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:
   - Елагина не тревожь - он кучу добра насулит, а даст щепотку. На  его
же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...
   - Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?
   - Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге  великолепная
"карусель" состоится. Натяни струны на лире одической  да  воспой  славу
лауреатам ристалищным.
   Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу:
   - Не прихлебствуй со мною... постыдись!
   Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался  молодой
солдат вида неказистого, с глазами опухшими.
   - Господа гулящие, - сказал неуверенно, - вижу, что вам хорошо живет-
ся, так ссудите меня пятачком или гривенничком.
   - Да ну его! - сказал Петров. -  Пошли,  пошли,  -  тянул  он  друзей
дальше, - таких-то много, что на водку просят.
   Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему  пятачок
надобен, и тот ответил, что на бумагу:
   - Хочу стишок записать, дабы не забылся.
   - Да врет он все, - горячился Петров. - Гляди, рожа-то какая опухшая,
задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?
   Солдат назвался Гаврилой Державиным.
   - Постой, постой... - припомнил Потемкин. - В гвардии Конной  побаски
зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из
преображенцев... Не ты ли это?
   Выяснилось - он, и Потемкин рубля не пожалел:
   - Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.
   Петров и Рубан всячески избранили Державина.
   - Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой  же  поэт?
Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.
   - Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах  себя  прославим
на веки вечные... Ишь ты, - не унимался Петров, -  бумажки  ему  захоте-
лось! На што рубль такому давать?
   - Лежачего не бьют, - прекратил их споры Потемкин.


   2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ

   Лето 1765 года выдалось сырым и холодным,  с  моря  налетали  шквалы,
текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село,  где  ее  навестил
камер-юнкер Потемкин - с бумагами от Григория Орлова.
   Она спросила, что о ней говорят в столице.
   - Говорят, вы много пишете, - отвечал Потемкин.
   - Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу  исп-
равить. О том, сколько я написала, узнают  после  моей  смерти  и  будут
удивлены: когда я находила время для марания? - Помолчав, она  добавила:
- Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку  Ломоносова.
Теперь я задумала идти по стопам друга - и куплю у Дени Дидро его библи-
отеку.
   - Достойно вашего величества, - сказал Потемкин. - Вольтер был  прав,
нарекши вас Семирамидой Севера...
   Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат  (Семирамиду),
которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле.  О  том,
что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровы-
вать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.
   - Как хороши иллюзии! - сказала она. - Побольше бы нам, женщинам, та-
ких иллюзий. Проводите меня до парка...
   В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик.  Дунул  ве-
тер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над  головою
императрицы.
   - Благодарю, - отозвалась она, поворачивая к гроту на берегу озера. -
Укроемся от этого несносного дождя...
   Стоя подле нее в укрытии грота, Потемкин заметил синяки,  безобразив-
шие руки женщины, - она застенчиво прятала их под  шалью,  а  он  думал:
"Неужели она способна прощать... даже это?" Перехватив его взгляд,  Ека-
терина строго сказала:
   - Не будьте так внимательны ко мне, поручик...
   Это был ее женский секрет: Семирамиду Севера иногда под  пьяную  руку
крепко поколачивал фаворит Гришенька. Императрица сказала, что  скоро  в
Красном Селе начнутся большие маневры, но Потемкина она  не  включила  в
состав своей свиты, и он в злости сорвал тряпичный жгут со своего лба:
   - Я для вас стал уже противен?
   Екатерина медленно подняла взор к его лицу. Один глаз Потемкина  чуть
косил, а другой был мертвенно-желтый,  прищуренный,  с  жалобно  текущей
слезой... Она сказала:
   - Дождь кончается. Не будем стоять здесь. И очень прошу вас не  гово-
рить, что бумаги Ломоносова на моем столе...
   Эта женщина, осыпанная самой грубой лестью лучших умов Европы и изби-
ваемая пьяным любовником, уже начала работать над своим Наказом! Ее  му-
чила модная в то время легисломания - жажда силою закона  сделать  людей
счастливыми...
   Потемкин нес над нею раскрытый зонтик.
   Какая там Шаммурамат? Просто баба. Да еще чужая...
   Дефензива - оборона, офензива - наступление.
   - Ух, и дадим же звону! - сказала Екатерина ("дать звону" - это  было
ее любимейшее выражение). Коляска императрицы  катила  в  Красное  Село,
грачи на пашне жадно поедали червей. - Вот, - показала на них царица,  -
наглядная картина того, что сильный всегда пожирает  слабого,  а  вечный
мир - выдумка Руссо и его голодающей братии.  Смотрите,  как  эти  птицы
хватают жалких слепых червей... А по мне, так и люба драка! Но  если  уж
драться, так лучше самой бить, нежели другими быть битой...
   Показались домики Красного Села, чистые родники  звенели  в  траве  у
подножия Дудергофских гор, а на склонах их плескались разноцветными шел-
ками шатры персидского Надир-шаха. Екатерина при въезде в лагерь увидела
сына: Павел салютовал матери игрушечным палашом, возле него пыжился  ге-
нерал-аншеф Петр Иванович Панин - разгневанный и  страстный  милитарист,
желавший все в России переделать на казарменный лад,  большой  поклонник
прусских ранжиров. Екатерина сказала камер-фрау Шаргородской:
   - Это мой персональный враг. Ишь как надулся...
   Здесь, в лесах под Красным Селом, русская армия впервые начала манев-
рировать, побеждая мнимого врага.  Князь  Александр  Михайлович  Голицын
[11], прославленный в битвах с Фридрихом II, дал войскам указание:
   - До смерти никого не поражать! Помните, что противник суть  от  сути
часть воинства непобедимого. Засеянных крестьянских полей  кавалерии  не
топтать. А помятых в атаках и буде кто ранен неумышленно, таковых  отсы-
лать на бумажную фабрику Козенса...
   Дипломатический корпус встретил Екатерину возле шатров, в  прохладной
сени которых разместилась ставка.
   - Командующий здесь я! - возвестила императрица...
   Она  переоделась  в  мундир  Преображенского   полковника,   натянула
скользкие лосины из оленьей замши. Никита Панин сообщил ей:
   - Из Вены от князя Дмитрия Голицына [12] получена депеша,  начал  бо-
леть муж Марии-Терезии, император германский Франц, истощивший себя аму-
рами с нежнейшей графиней Ауэрспейг.
   - Туда ему и дорога, - грубо отвечала Екатерина.
   - Да не туда, - поправил ее Никита Иванович, - потому как, ежели  муж
умрет, Тереза венская станет сына Иосифа поднимать, а этот молодой хлюст
въедлив в политику, аки клоп в перину.
   - Клопов кипятком шпарят, - сказала Екатерина.
   К своим "коллегам", монархам Европы, эта женщина не испытывала  ника-
кого почтения.
   А вокруг пестро цвела лагерная жизнь: казаки жарили на кострах  мясо,
дым валил от полковых пекарен, конница разом выпивала целые  пруды,  ос-
тавляя биться в тине жирных карасей и карпов, которых тут же, весело го-
моня, хватали за жабры солдаты. Суздальский пехотный  полк,  пришагавший
из Старой Ладоги, заступил на охрану ставки. Командовал им маленький су-
хощавый офицер, чем-то напоминавший полевого кузнечика.
   - Я вас уже встречала, - сказала императрица.
   Это был Суворов - еще не великий! Он ответил:
   - Три года назад, осенью, был допущен к  руке  вашего  величества,  а
солдат моих изволили трактовать рублями серебряными.
   - Помню. Жаловались на вас... монахи. Зачем вы ихний монастырь  штур-
мовали, всех до смерти в обители перепужав?
   Суворов без робости отвечал, что не оказалось под рукой вражеской ци-
тадели, дабы штурмовать примерно, вот и пришлось посылать солдат  караб-
каться на стены монастырские:
   - Ученье - не мученье! Лишь бы с толком.
   - Из Кригс-коллегии тоже на вас жалуются, будто вы солдат полка  Суз-
дальского изнуряете маршами чересчур скорыми.
   - Ваше величество, читайте Цезаря! - сказал Суворов, мелко  крестясь.
- Римляне еще скорее нашего походы совершили...
   Ближе к ночи, когда догорали бивуачные огни, Екатерина легко взметну-
ла свое тело в седло. Суворов был человеком  от  двора  далеким,  потому
именно его она и выбрала в попутчики:
   - За мной, полковник... галопом, ну!
   В ночной темени их несли кони - стремя к стремени, шпора к  шпоре.  В
изложине ручья крутилась водяная мельница бумажной  фабрики;  здесь  они
спешились. Их встретил англичанин Ричард Козенс с  фонарем...  Екатерина
привязала Бриллианта к изгороди.
   - Лишних никого нету? - спросила она фабриканта. Суворову же  сделала
доверительный знак рукою, чтобы следовал за нею.
   Козенс в конторе демонстрировал образцы  бумаги,  прочной  и  тонкой.
Екатерина жгла листы над пламенем свечи, комкала их и распрямляла, писа-
ла и написанное тут же соскабливала. Ассигнации пробовали  печатать  еще
при Елизавете, но никак не давалась заготовка "нарочитой" бумаги. Екате-
рина и сейчас была недовольна.
   - Ричард Ричардович, советую  опыты  продолжить.  Надобно  добиваться
лучшего качества. Уж вы постарайтесь, дружок мой...
   Утром она сама провела рекогносцировку "противника". Под нею был нак-
рыт вальтрапом Бриллиант, три года назад вынесший ее к престолу! Впереди
марширующих колонн задвигались пушки. В конвое скакали  двести  гусар  -
сербов, грузин и казаков. В великолепных уборах кавалергардов пронеслись
Алехан и Гришка Орловы, над  их  касками  мотались  высокие  плюмажи  из
перьев страуса. Притворно враждовали дивизии - одна князя Александра Го-
лицына, другая Петра Панина. Императрица - на рысях -  сама  отвела  па-
нинскую дивизию за болотистую речонку Пудость.
   - Здесь и дадим вам звону! - посулила она.
   Но "враг персональный", свершив ретираду  за  деревню  Тайцы,  открыл
массированный огонь, заряжая пушки недозрелыми  яблоками,  которых  было
великое множество в садах красносельских.
   Голицын настегнул коня под хохочущей царицей.
   - Здесь не шутят! - крикнул он ей. - Коли попадет в  глаз  анисовкой,
так никакая примочка не спасет. Грузинцев и  сербов,  аллюром  скорым...
арш! - скомандовал он в атаке.
   Битва завершилась грандиозным пиршеством, и Екатерина была весела (не
так, как на галере "Три святителя", но все же подозрительно  хохотлива).
Тосты