звучали
последние слова: - Коли отца увидишь, так передай  ему,  что  приходила,
мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся  в  жилищах  гор-
них... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная...
даст Бог тебе счастья!
   Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
   - Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился  ви-
ном на святках и помер... Все икал пред часом смертным.  Так  разыкался,
что в дому никто спать не мог.
   Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами  в  пролежни
колеи, легко увлекали санки вперед.
   Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал  у  соседей  земельные
угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не  оставались  в  долгу,
отнимая у него пашни да выпасы, - шла обычная дворянская свара, от кото-
рой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не  стало,
начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем  запуталась  в  тяжбах
судейских, горевала почасту, что свои же - Потемкины! -  оказались  хуже
соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
   - Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все рав-
но лучше нашего суды не умаслишь...
   Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным  дядей,  гене-
рал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой  вдове,
чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и  без  них  невест  хватает,
озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица - так и быть!  -
вези к нам, в присмотре не откажем.
   - Делать нечего, - вздохнула Потемкина. - Ох я  несчастненька!  И  на
што разлакомилась быть в ранге маеорском?  Лучше  бы  отвековала  вдовой
Скуратовой на чинах мичманских...
   Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи  отчего  дома  -  запахи
скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, - прямо
перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не  ведал  он
(как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав  в  летнюю
жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и  рытвинах,
всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы  щелка-
ли. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
   Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На  пос-
тоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со  снетками  псковскими.
Лес тянулся по бокам дороги - багряный, красивый, весь в шумах ветреных.
Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран.  Изме-
нился и облик крестьян: подмосковные мужики - в высоких шапках, у каждо-
го лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла
колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину хол-
ма, перед мальчиком открылась Москва.
   Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом.  Гриц  По-
темкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие  куполов  церков-
ных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за  го-
родом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга  и
поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окна-
ми прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью,
лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого,
разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы  -  барбары...  Набежали
лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, от-
куда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.
   Кисловский встретил родственников любезно.
   - А зваться тебе Грицем уже не надобно, - сказал он.  -  Будь  просто
Гришей или Григорием, здесь тебе не задворки смоленские, а Москва-матуш-
ка, свет очей наших, стародавнее сердце Отечества...


   3. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ

   Дабы уберечь от истребления леса, императрица Елизавета совсем  отме-
нила выделку дегтя на экспорт, хотя от этой крайней меры в бюджете стра-
ны образовалась солидная брешь. Ради сохранения природы  и  живности  на
целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, сте-
кольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чис-
тый - как в деревне, изобилие  садов  и  тропических  оранжерей  напояло
древнюю столицу дивными ароматами.
   Дворянская Москва всегда была довольна собой,  противопоставляя  свой
уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в  кривых  переулочках,
во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен  Петра
I затаилась глухая  незлобивая  оппозиция  невской  столице.  Московское
барство расселось широко и уютно - не в пример  чеканному  Петербургу  с
его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин,
где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка  на
Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала  сразу  на  барский
стол, - все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь  воистину
раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского  гостеприимства.
Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни,  и
никто у него никогда больше не спрашивал - кто ты таков и откуда ты поя-
вился?
   А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая  вет-
хость боярства, помнившая еще царевну Софью,  бунты  стрелецкие,  головы
рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием  излишним,
отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов храни-
лись не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей
памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических свя-
зок, навсегда утерянные для  историков  позднейших  поколений.  Когда  в
Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились  до  тех
пор, пока не устанавливали - да, они меж  собою  родственники,  вот  ра-
дость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то
когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная
близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел  общего
родства, - это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
   Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
   Дядя учинил племяннику первый выговор:
   - Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
   Да, язык Потемкина не был чистым. Общение  с  порубежным  шляхетством
засорило его речь польскими словесами (которые  лишь  позднее  сделались
русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, ка-
налья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак,  заядлый  и  прочие.
Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку,  искушае-
мый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания  за  столом
не сделал, будто так и надобно поступать со всеми  тарелками,  но  потом
дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который  всем
своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа,
сверстник Потемкина (и его троюродный брат).  Первое  время  он  свысока
разговаривал только по-французски:
   - Неужели ты не понимаешь речи моей?
   - Я в лесу родился... где уж мне!
   - Как же ты собираешься карьер делать?
   - А я в монахи пойду...
   Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда  определил
и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших  до-
машнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчи-
ки ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету,
поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он  влю-
бился в геометрию и рисование, импровизировал  музыку,  вольтижировал  в
манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего
не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних
мух и слушало, как они там жужжат...
   Литке завел разговор с президентом Кисловским:
   - Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он ос-
меливается даже со мною разговаривать по-русски.
   - Извините его, - отвечал дядя, учтивый барин.
   - Могу и по-польски, - вступился за себя Гриша...
   Кое-как Потемкин начал болтать  по-французски,  однако  (назло  герру
Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он  обнаружил
в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам,  ис-
кусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем  дворе
или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин,  по-
тешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юн-
ца одной фразой:
   - Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
   - Нет, в митрополиты, - ответил ему Потемкин...
   С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни
президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями про-
сиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял  голубей
на крышах или (с явной придурью) становился на запятки  дядиной  кареты,
вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в  кабинет  Кисловского,
где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он  настолько  привык  к
зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
   - Оставим урода. Пусть живет как хочет.
   Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве,  пропадая  в
Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе  приказных,  пока  кривые  дороги
безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевс-
ком - он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми
огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора -  душевно  и  хорошо.
Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос  смоленского
парня...
   После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внима-
ние и спрашивал настоятеля храма:
   - Где вы столь утешного певчего раздобыли?
   - Сам пришел. Дворянин смоленский.
   - А служит ли где?
   - Да нет. Баклуши на Москве бьет...
   В мае 1755 года Потемкин был записан в  Конную  гвардию  -  рейтаром.
Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
   Это был год, значительный для России!
   Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию  было  стыдно  за
убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев,
какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на  тарелках  остава-
лось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь  то
корки апельсинов или ананасов) совала в  прорехи  платья,  точно  цыган-
ка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская  те-
тушка - сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну,  что  старшую
дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву
трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже  подлаживается  Ва-
сенька Энгельгардт - соседский, из шляхты смоленской.
   - Вот ужо, даст Бог, - уповала вдова, - и других дщериц по мужним ру-
кам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
   - Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
   - Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит,
а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя  богатеньку  невес-
тушку приискивать...
   Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами - морозная, солнеч-
ная, снегу навалило - душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой соб-
рались вечером родственники, стали обсуждать новый  указ  царицы.  Гене-
рал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
   - "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из кото-
рых большая часть учить не могут". Верно - не могут! Чту далее:  "Прини-
мают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными
ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! - заметил  генерал.  -
Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А  та-
ковые в учениях недостатки реченным установлением  исправлены  будут,  и
желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
   Все притихли. Ясно же и так,  что  корпуса  кадетские  (Сухопутный  и
Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину  науки  постичь?  А
где разночинцу себя образовать? -
   Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
   - Никак, снова война с турками будет?
   Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании  уни-
верситета с гимназиями - для дворян и разночинцев.
   - Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
   - А что это такое?
   - Заведение.
   - Так в заведения пить ходят, там воров много.
   - Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в  образованных
странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и  вкусами
здоровыми... Чего ж тут не понять?
   Перед сном мать сказала сыну:
   - Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкус-
но кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь.  Сам  ведаешь,
что мы с тобой бедные - чужим столом сыты...
   Потемкин отмахнулся с небрежностью:
   - Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
   Место для университета подобрали у Курятных  ворот  Китайгорода,  где
расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы ми-
нувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками.
Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась но-
вая жизнь.


   4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ

   Настал день открытия Московского университета...
   Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули  все  те,  кто
билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы  акто-
вые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину
пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на язы-
ке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего  рейтар
Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался  на  кафедру  Иоганн
Литке - с речью немецкой...
   В ряду гимназическом, ряду  дворянском,  стоял  подле  Потемкина  от-
рок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
   - У-у, ферфлюхтер вредный, - шепнул ему Гриша.
   - Никак, ты меня эдак? - оторопел отрок.
   - Не тебя, а Литке...
   Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные,  толпились,  ко
всему внимательные, родители, по стеночке  жалось  купечество  именитое,
терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым
не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. По-
темкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали,  разгля-
дел. В огнях изображен был Парнас, там  Минерва  восхваляла  императрицу
России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись  в  нау-
ках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шува-
лова, а скромный ученик с книгою восходил к  престолу  Минервы,  которая
приличным жестом одобряла его  похвальное  поведение.  Истина  повергала
символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую,  показывая
студентам венцы лавровые и медали наградные, которые,  вестимо,  получат
лишь преуспевающие в науках.
   Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана - это был толстый отрок-ува-
лень, который назвался Денисом Фонвизиным:
   - Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А
вот и приятель мой - Яшка Булгаков... люби его.
   Булгаков был Фонвизину под стать - тоже упитанный  недоросль.  Сообща
решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу  же
ввинтился четвертый малый - совсем тощий, обтрепанный, вида  захудалого,
по имени Васька Рубан:
   - Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал,  но
видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
   - Пошли с нами, - притянул его к себе Потемкин.
   - Да я же не дворянский сын - разночинный. Вам-то ништо не  будет,  а
меня разложат возле конфет и выпорют.
   - Плюнь! - баском отвечал Фонвизин. - Мы, столбовые,  правда,  гербов
на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
   На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
   - Гришка, куда целую шайку ведешь?
   - Конфеты красть.
   - Попадешься - вовек чести дворянской лишишься...
   Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей,  где
были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И,  ничуть
не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей  своего  сада,  всех
приятелей оделил.
   - Бежим, пока не поймали! - воскликнул Рубан...
   Вскоре все четверо встретились снова - в книжной лавке  университета.
Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Цел-
лария приобрел. Они и спросили:
   - А чего вы, робяты, книг не покупаете?
   - Вы богаты, а я бедный, - сказал Потемкин.
   Рубан в него вцепился, как в брата родного:
   - Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
   - Пойдем, - потащил его Потемкин из лавки. - Я у богатых живу. Разно-
солов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
   Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала.  Вася
ему потом слезно признался:
   - А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
   - Да ну?
   - Учился в тамошней академии и махнул на  Москву  босой,  три  месяца
шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней  Заиконоспасс-
кой академии прибиться, но прослышал об  университете  и  сюда  подался:
будь что будет, не боги ведь горшки  обжигают...  Одежонка-вся  на  мне!
Сношу-померзну!
   Потемкин ему валенки подарил:
   - Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
   - К стихослагательству навык имею природный.
   - Дельно ли это для жизни - вирши складывать?
   - Прогреметь можно. На весь мир.
   - Да что ты? - удивился Потемкин.
   - Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
   - Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил,
так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
   Васька Рубан притопнул новыми валенками:
   - Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
   - Бог с тобой. Носи на здоровье...
   В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из  иностранцев  писал:
"Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют
отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает,  холод  остается
прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех кост-
ров грелись...
   Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды  в
году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля).  Страшно  писано,
да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и нача-
лись у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах  бы-
вал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты  девка  силу
показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой  мужики  молотами
ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с  водкой,  а
поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял,  не
падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где  темно  от
двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так  и
шныряют!
   Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не сни-
мая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не
помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала  но-
шение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбраня-
лось бить студентов по голове "палкой или иным  инструментом".  Прохожие
на всякий случай обходили университет стороной, - здоровущие, как  теля-
та, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин  неизменно
имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и  не  терпел,  если  в  него
вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами  пох-
вастать не мог, хотя и было завидно, когда на  "акте"  ректор  Мелиссино
выделил лучших - Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин  спросил
приятелей:
   - С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
   - А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька,  мух  ноздрями  ловить  не
пристало: политика высокая дураков не жалует.
   - О высокости чина не тщуся, - вздыхал Потемкин. - А