ороссийском), в Стамбуле снова бунтовала чернь, требуя от Сераля  ре-
шительных побед над флотом Ушак-паши.  Но  было  очень  трудно  доказать
что-либо всем этим торговцам табаком и рахат-лукумом,  содержателям  об-
щественных бань и домов терпимости, лодочникам и  нищим,  разбойникам  и
лавочникам...
   - Вы посмотрите на Босфор, и ваши сердца обрадуются!  Ушакпаша  скоро
проснется на дне Черного моря!
   Босфор был плотно, как никогда, заставлен кораблями. На этот раз  ка-
пудан-паша созвал эскадры из Алжира, Туниса и Марокко; пиратские  кораб-
ли, наводящие ужас на всю Европу, теперь собрались воедино на водах Бос-
фора. В один из дней улицы Стамбула огласились грохотом духовых  оркест-
ров - в окружении мулл и дервишей к вратам Блаженства двинулась торжест-
венная процессия. Муллы кричали:
   - Смотрите, правоверные! Все смотрите... вот идет страшный лев  Алжи-
ра, любимый крокодил нашего падишаха!
   Адмирал Саид-Али доставил к Вратам Блаженства железную клетку,  кото-
рую и отворил перед султаном:
   - Клянусь, что в этой клетке вы скоро увидите Ушак-пашу, обезумевшего
в неверии, и будет он лизать следы ног наших...
   Он увел флот к берегам Румелии.
   Над Константинополем опустился покой жаркого летнего зноя, из  дверей
кофеен слышалось ленивое звяканье кувшинов и чашек.  Была  очень  душная
августовская ночь, когда Селим III пробудился от выстрелов с Босфора.
   - Неужели так скоро пришла эскадра из Англии?
   Но посреди Босфора стоял корабль, выстрелами из пушек умоляя о  помо-
щи. Он тонул! В темноте было не разглядеть,  что  с  ним  случилось,  но
вскоре в Топ-Капу доставили паланкин, в  котором  лежал  израненный  Са-
ид-Али; носильщики опустили паланкин на землю, падишах велел разжечь фа-
келы.
   - Если это ты, - сказал он, - то где же мой флот?
   - Прости, султан, сын и внук султанов, - отвечал  Саид-Али,  -  я  не
знаю, где флот. Корабли раскидало по морю от Калиакрии до берегов Леван-
та... Флота не стало!
   - Разве вы попали в такую страшную бурю?
   - Море было спокойно... Мы стояли у Калиакрии, когда  Ушакпаша,  поя-
вясь внезапно, вдруг ворвался в промежуток между нашим флотом и берегом,
сразу же отняв у нас весь ветер! И от самой Калиакрии он, прахоподобный,
гнал нас по ветру в открытое море, нещадно избивая наши корабли...
   - Где клетка? - закричал султан. - Если она пуста, в ней  будешь  си-
деть ты, и я велю утром таскать тебя в этой клетке по улицам, чтобы каж-
дый нищий мог в тебя плюнуть...
   Ушаков полностью уничтожил могучий флот Турции!
   Султанша Эсмэ сказала брату-султану:
   - Разве ты не видишь, что все кончено? Потемкин уже возвратился в Яс-
сы, и тебе остается одно - как можно скорее слать к нему  послов,  чтобы
заключить мир...
   Потемкин остановился в  ясском  конакс  молдавского  господаря  Гики;
здесь его навестила племянница Александра Браницкая,  которая,  узнав  о
болезни дядюшки, срочно приехала в Яссы.
   - Как ты хороша сейчас, - сказал ей Потемкин, заплакав.
   Вскоре же приехали в Яссы и турецкие послы, жаждущие завершить  пере-
говоры о мире, начатые в Галаце князем Репниным.
   - Ну их... потом, - говорил светлейший.
   Екатерина письмом от 4 сентября поздравила его: "Ушаков весьма кстати
Селима напугал; со всех мест подтверждаются вести о  разграблении  Мекки
арабами... я здорова, у нас доныне теплые и прекрасные дни". Благодатная
осень пленяла взоры и в цветущей Молдавии; лежа  под  тулупом,  Потемкин
наблюдал в окно, как тяжелеют виноградные кисти, как  играют  котятки  с
кошкою, а по воздуху летят светлые жемчужные нити паутины. От  лекарств,
подносимых врачами, он отказывался.
   - На что вы жалуетесь? - спрашивали его.
   - Скушно мне, - отвечал Потемкин.
   Могучий богатырь, он теперь быстро слабел, становясь беспомощнее  ре-
бенка. В приемной его конака продолжалась прежняя жизнь: Сарти дирижиро-
вал симфоническим оркестром, в лисьих шубах потели молдаванские боярыни,
грызущие орехи, в кружевных кафтанах простужались  на  сквозняках  фран-
цузские маркизы, ищущие его протекции, скучали турецкие паши,  здесь  же
крутились с утра до ночи католические прелаты, армянские патриархи,  ев-
рейские раввины и православные архиереи. И каждому что-нибудь надо -  от
него...
   - Пугу-пугу... пугу! - выкрикивал Потемкин в удушающей тоске, а  зак-
рывая глаза, он возвращал себя в прошлое, когда стелилась высокая  трава
под животами степных кобылиц, мокрых от пота, истекающих молоком сытным.
- Пугу-пугу!
   Очнувшись,  он  велел  Попову  вызвать  в  Яссы  своего   смоленского
родственника Каховского - героя штурма Анапы:
   - Каховскому и сдам армию... только ему еще верю!
   Слабеющей рукою Потемкин утверждал последние распоряжения по флоту  и
армии. К лекарствам он испытывал  отвращение,  три  дня  ничего  не  ел,
только пил воду. Попов сообщал Екатерине: "Горестные его стенания сокру-
шали всех окружающих, 22-го Сентября  Его  Светлость  соизволил  принять
слабительное, а 23-го рвотное. Сегодня в полдень уснул  часа  четыре  и,
проснувшись в поту, испытал облегчение".  Консилиум  врачей  постановил:
давать хину!
   27 сентября Потемкин оживился, графиня Браницкая показывала ему  свои
наряды, он с большим знанием дела обсуждал дамские моды и прически...  2
октября Попов, встав на колени, умолял Потемкина принять хину, но  свет-
лейший послал его подальше. А на следующий  день,  когда  он  еще  спал,
штаб-доктор Санковский не мог нащупать на его руке  пульса.  "Его  Свет-
лость, - докладывал Попов в Петербург, - не узнавал людей, руки  и  ноги
его были холодны как лед, цвет лица изменился".
   Наконец он внятно сказал Попову:
   - А что лошади? Кормлены ли? Вели закладывать...
   Потемкин настаивал, чтобы его везли в Николаев:
   - Там поправлюсь и тронусь обратно в Петербург...
   Снова заговорил, что вырвет все "зубы":
   - Я камня на камне не оставлю... все там разнесу!
   Страшная тоска овладела светлейшим. Флоты уйдут в моря и  вернутся  в
гавани - без него. И прошагают в пыли скорые батальоны - без  него.  Без
него вырастут кипарисы таврические, в Алупке и  Массандре  созреет  лоза
виноградная, им посаженная, забродит молодое вино, а выпьют его другие.
   - Овса лошадям! - кричал он. - Дорога-то дальняя...
   В ночь на 4 октября Потемкин часто спрашивал:
   - Который час? Нс пора ли ехать?
   Атаману Головатому велел наклониться, поцеловал его:
   - Антон, будь другом-проводи меня...
   Утром Попов доложил: турецкие делегаты обеспокоены  его  здоровьем  и
настойчиво хлопочут о подписании мира:
   - А если ехать, надо бы государыню оповестить.
   - Пиши ей за меня... я не могу, - ответил Потемкин.
   Вот что было писано Екатерине рукою Попова: "Нет сил более переносить
мои мучения; одно спасенье остается-оставить сей город, и я  велел  себя
везти к Николаеву. Не знаю, чго будет со мною..." Попов не решался  пос-
тавить на этом точку.
   - И все? - спросил он светлейшего.
   - Нс все! - крикнула Санька Браницкая и, отняв у него перо,  подписа-
лась за дядю: "верный и благодарный подданный".
   - Дай мне, - сказал Потемкин; внизу бумаги, криво и беспорядочно,  он
начертал последние в жизни слова:
   ...ДЛЯ СПАСЕНЬЯ УЕЗЖАЮ...
   За окном шумел дождь. Потемкина в кресле вынесли из дома, положили на
диване в экипаже, казаки запрыгнули в седла, выпрямили над собой длинные
пики. Головатый скомандовал:
   - Рысью... на шенкелях... арш!
   Повозка тронулась, за нею в каретах ехали  врачи  и  свита.  Потемкин
вдруг стал просить у Попова репку.
   - Нету репы. Лежите.
   - Тогда щей. Или квасу.
   - Нельзя вам.
   - Ничего нету. Ничего нельзя. - И он затих.
   Отъехав 30 верст от Ясс, ночлег устроили в деревне Пунчешты; "доктора
удивляются крепости, с какою Его Светлость  совершил  переезд  сей.  Они
нашли у него пульс лучше, жаловался только, что очень устал". В избе ему
показалось душно, Потемкин стал разрывать "пузыри",  заменявшие  в  доме
бедняков стекла. Браницкая унимала его горячность, он отвечал с гневом:
   - Не серди меня! Я сам знаю, что делать...
   Утром велел ехать скорее. Над полянами нависал легкий  туман,  карету
качало, вровень с нею мчались степные витязи -  казаки  славного  Черно-
морского войска. Потемкин, безвольно отдаваясь тряске, часто  спрашивал:
нельзя ли погонять лошадей? Николаев, далекий и призрачный, казался  ему
пристанью спасения. Наконец он изнемог и сказал:
   - Стой, кони! Будет нам ехать... уже наездились. Хочу на траву. Выне-
сите меня. Положите на землю.
   На земле стало ему хорошо. Браницкая держала его голову на своих  ко-
ленях. Потемкин смотрел на большие облака, бегущие над ним -  в  незнае-
мое... Неужели смерть? И не будет ни рос, ни туманов. Не скакать в полях
кавалерии, не слышать ему ржанья гусарских  лошадей,  разом  остановятся
все часы в мире, а корабли, поникнув парусами, уплывут в черный лед  не-
бытия... Камердинер стал подносить к нему икону, но  графиня  Браницкая,
плача, отталкивала ее от лица Потемкина:
   - Уйди, уйди... не надо! Не надо... уйди.
   - Что вы? Разве не видите-он же отходит...
   Раздались рыдания - это заплакал адмирал дс Рибас.
   Попов заломил над собой руки - с возгласом:
   - Боже, что же теперь с нами будет?
   Потемкин обвел людей взором, шевельнул рукою:
   - Простите меня, люди... за все простите!
   Он умер. И глаза ему закрыли медными пятаками.
   - Едем обратно - в Яссы, - распорядился Попов.
   На том месте, где Потемкин скончался, атаман Головатый воткнул в зем-
лю пику, оставив казачий пикет:
   - Подежурьте, братцы, чтоб не забылось место сие...
   Лошади развернули экипаж с покойным, увезли его назад - в Яссы. Попов
перерывал в Яссах все сундуки.
   - Чего ищешь, генерал? - спросила Браницкая.
   - Венец лавровый... с бриллиантами! Тот, что государыня ему подарила.
Да разве найдешь? Сейчас все растащат...
   Графиня Браницкая вызвала ювелира ставки:
   - Мне желательно иметь перстень с алмазами, и чтобы на нем было выре-
зано памятное: "К. П. Т. 5 окт. 1791 г.".
   - Это не трудно, - заверил ее ювелир.
   Чуть выше затылка в черепе  Потемкина  хирург  Массо  выдолбил  треу-
гольное отверстие, через которое извлекли  его  большой  мозг,  заполнив
пустоту ароматическими травами...
   - Не выбрасывайте сердце, - распорядился Попов. - Его  мы  отвезем  в
село Чижово, на Смоленщину, и захороним  возле  той  баньки,  в  которой
князь и явился на свет Божий... Я верю, - добавил Попов, - что  Потемкин
жил в своем времени: ни раньше, ни позже на Руси не могло бы  возникнуть
такого человека... Будем считать так: он был счастливый! Но будем ли  мы
счастливы без него?
 
 
   ЗАНАВЕС
 
   Платон Зубов после смерти Потемкина фактически стал правителем  Новой
России, подчинив себе и сказочную Тавриду. Екатерина  дала  ему  высокий
чин гснерал-фсльдцейхмсйстера - начальника всей артиллерии, он стал кня-
зем, генерал-адъютантом, членом Государственного  совета,  обвешал  свое
ничтожество регалиями и орденами. Первым делом  Зубов  решил  упразднить
"потемкинские вольности", в которых ему  виделось  зеркальное  отражение
французской революции.
   - Для того и указываю, - свысока повелел он, -  всех  беглых  вернуть
помещикам в прежнее крепостное состояние. А  тех  крепостных  Потемкина,
которым он волю дал, расселяя в краях южных, тех следует раздать помещи-
кам по рукам, чтобы впредь о воле не помышляли... Потемкинский  дух  не-
терпим!
   Край опустел. Посадки лесов засыхали на корню, погибали в полях посе-
вы гороха и фасоли, оскудели стада, в селениях, брошенных людьми,  воца-
рилось безлюдье, колодцы исчахли - цветущий  край  снова  превращался  в
пустыню, как было и при татарских ханах. Вместе с  "потемкинским  духом"
исчезала и сама жизнь! Но этого Зубову показалось мало; он, никогда моря
не видевший, пожелал быть главнокомандующим Черноморского флота, и  Ека-
терина согласилась на это... Ушаков был обречен на  бездействие,  а  его
ненавистники, граф Войнович и Мордвинов, снова заняли свои посты, подав-
ляя Ушакова своей властью.
   В один из дней, просматривая списки чинов Черноморского флота, Платон
Зубов презрительно фыркнул:
   - Странно! Ни одной знатной фамилии, ни князей, ни графов,  одна  ме-
люзга. - Палец фаворита, оснащенный блистающим перстнем, задержался воз-
ле имени сюрвайера в чине бригадира. - Курносов? Не помню  таких  дворян
на Руси.
   Услужливые сикофанты охотно накляузничали.
   - Да это, извольте знать, давний прихвостень светлейшего,  сам-то  он
из плотников архангельских, а Потемкин  любил  окружить  себя  всяческим
сбродом. С того и карьера была скорая!
   - Убрать его! Чтобы флота моего не поганил...
   Убрать дважды кавалера, да еще увечного в бою, заслужившего право но-
шения белого мундира, было трудно, и Прохор Акимович получил новое  наз-
начение - на верфи Соломбалы.
   - Все возвращается на круги своя, - сказал он.
   Но в Адмиралтействе, когда получал назначение  вернуться  на  родину,
мастеру стало невмоготу от обиды:
   - Клеотуром никогда не был и в передних не околачивался, ласки у пер-
сон выискивая. Едино оправдание карьере моей: век утруждался, да еще вот
люди мне попадались хорошие. Я покровителей не искал-они сами нашли  ме-
ня!
   Как не стало Камертаб, как погибли сыновья, все в жизни пошло прахом;
раньше никогда о деньгах не думал, а теперь, на склоне лет, и деньги пе-
ревелись... До отъезда в Архангельск он прожился вконец, обиду сердечную
вином заглушая.
   Анна Даниловна, на мужа глядя, страдала:
   - С первым маялась, и второй - с рюмкою.
   - Молчи. Сбирайся. До Соломбалы.
   - Знай я, что так будет, зачем я Казань покинула?
   - Ништо! На Севере тоже люди живут...
   Полярная ночь тиха. Архангельск в снегу, в гавани Соломбалы - недост-
роенные суда. Прохор Акимович поселился в доме покойного дяди  Хрисанфа,
работал в конторе, украшенной гравюрами с видами старинных  кораблей,  в
горшках цвели герани, за окошками сверкал иней. Ливорнский пудель Черныш
выходил вечерами на крыльцо, озирал снежные сугробы и, замерзнув,  возв-
ращался домой-отогреваться у печки.
   - Плохо тебе, брат? - спрашивал его хозяин.
   Анна Даниловна в таких случаях говорила:
   - Он еще у собаки спрашивает! Где бы меня спросить - каково мне, бед-
ной, в эдакой-то юдоли прозябать?
   Только теперь Прохор Акимович осознал ошибку: ах, зачем увел под  ве-
нец эту чужую женщину, и боль о прошлой любви Камертаб  камнем  ложилась
на покаянное сердце. Наливал себе водки, закусывал ее ломтями сырой сем-
ги. Над рабочим столом, заваленным чертежами кораблей, укрепил  лубочную
картинку "Возраст человечий": жизнь делилась тут на семь долек.
   - Ив каждой по семь годочков! Детство и юность, совершенство и серед-
ка. Затем первая седина, до которой я дожил. А затем - старость и непре-
менное увядание...
   На исходе зимы довелось Курносову прочесть стихи Державина,  писанные
на смерть Потемкина:
   Кто это идет по холмам,
   Глядясь, как месяц, в воды черны?
   Чья тень спешит по облакам
   В воздушные жилища горны?..
   Не ты ли, счастья, славы сын,
   Великолепный князь Тавриды?
   Не ты ли с высоты честей
   Незапно пал среди степей?..
   Жуть охватывала при мысли, что уже не Потемкин - тень его!  -  по  ею
пору блуждает по берегам Черного моря, исполинская,  -  ищет  светлейший
места, где бы отряхнуть прах свой, где бы кости свои оставить. Мастеру и
за себя становилось страшно:
   - Вот был я, первый и последний дворянин Курносов, а не  бывать  про-
должению моему. Одно останется-корабли, гавани да крест на  кладбище.  А
как жил, как любил, как умирал - все позабудут люди... Ладно! Не я  пер-
вый на Руси такой, не я и последний. Нс для себя жил, не для  себя  ста-
рался...
   Он скинул ботфорты - обул валенки: так удобнее.  Зябкой  рукой  снова
налил себе водки. Анна Даниловна извела мужа попреками:
   - На што мне, несчастненькой, така доля выпала? Солнышко  нс  светит,
яблок и вишен нету, все округ трескою пропахло. Зачем мне шаньги ржаные,
неужто не поем булок с изюмом?
   - Если невмоготу, так езжай отсюдова.
   - И правда, друг, отпусти доченек повидать...
   Уехала! Посмотрел он, как взвихрило снег за ее санками,  спешащими  в
неизбытное, и опять вспомянулась юность, страданьями еще не  початая.  И
первые казанские радости, когда браковал он лес, выбирая из бревен самые
чистые, самые непорочные, без сучков, без свиля, без  косослоя...  Конец
всему! "Ладно, - сказал себе в утешение, - проживем и так: без любви.  В
конце-то концов, и добра повидал немало. Спасибо людям хорошим и  добрым
- за то спасибо, что они были. Теперь их тоже не стало..."
   Он вернулся в контору, налил себе водки.
   Опьянев, он говорил по-английски и голландски, пересыпал речь словами
турецкими, ругательствами испанскими. Собака внимательно слушала  хозяи-
на. Слушала и молчала.
   - Не понимаешь меня? Да и кто поймет ныне?..
   Слоистый снег покрывал древнюю землю Архангельска.
   Утром думал Прохор Акимович: отчего маета душевная? И понял, что  вы-
дернут из души главный стержень, а стержнем этим была служба при  Потем-
кине, князе Таврическом. При нем все было  иначе:  бедово,  непостоянно,
пышно и жутко, но зато и радостно, трудолюбиво. И жить хотелось гогда  -
напропалую, тоже отчаянно и радостно. Теперь стержня не стало...
   - Ничего не стало, Черныш, - сказал он собаке.
   Он просунул ноги в валенки, мундир теснил его - Курносов облачился  в
кацавейку, что носил еще дядя Хрисанф, и стал похожим на своего покойно-
го дядю.
   - Ах, да что назад-то оглядываться? - сказал.
   Здесь же, на верфях Соломбалы, Курносов равнодушно воспринял весть  о
смерти  Екатерины,  меланхолично  пережил  невзгоды  царствования  Павла
I-вплоть до воцарения Александра I. Внук Екатерины поспешил заверить об-
щество, что возвращается на стезю своей бабки, желая исправить разрушен-
ное, поднять все уроненное, и Прохор Акимович вскоре же получил  именной
рескрипт о присвоении ему чина генерал-майора по флоту.
   Рескрипт застал мастера дел корабельных в конторе; он сидел за столом
хмельной и небритый.
   - Теперь уже поздно, - сказал он, никак не выразив ни печали, ни  ра-
дости.
   Осенью 1802 года до Архангельска дошло, что Радищев, не веря в  спра-
ведливость на свете, принял чашу смертную.
   Это известие ошеломило Курносова:
   - Вот так! Если уж самые умные люди на Руси таково из  жизни  уходят,
мне-то, сирому, сам Бог указал...
   Всю ночь в конторе горели свечи. Выстрела не  услышали.  Когда  утром
вошли к нему, он был мертв. Перед ним, прямо в доски стола, был  жестоко
врублен плотницкий топор-с такой неистовой силой, что его с трудом  выр-
вали из досок. Страшно и бедово выла собака... В завещании было  написа-
но, чтобы в гроб ему положили топор, с которого и началась  радостная  и
прекрасная жизнь человеческая.
   Мастера отвезли в Холмогоры и там похоронили.
   Собака осталась на могиле, и, как ни звали ее люди, она нс  пошла  за
ними, верная до конца, как и положено собаке.
   "Прощайте, люди! Что я мог, то и сделал. А чего не мог сделать, за то
и не брался. Пусть делают за меня другие".
 
   Январь 1982 года.
   Рига
 
 
   ПРИМЕЧАНИЯ
 
   1. А. А. Загряжский (1716-1786) был прадедом жены А. С. Пушкина Н. Н.
Гончаровой, и в этом заключалось дальнее не родство, и сродство поэта  с
Г. А. Потемкиным, личностью которого Пушкин серьезно интересовался. Брат
поэта Лев Пушкин был женат на Е. А. Загряжской. - Здесь и далее примеча-
ния автора.
   2. В исторической литературе бытует версия, согласно которой Потемкин
был удален из университета за острую  поэтическую  сатиру,  направленную
против засилья немецкой профессуры. К  сожалению,  поэтическое  и  музы-
кальное наследие Потемкина затерялось от потомства во времени.
   3. Никитин Перевоз - ныне город Никополь.
   4. В дальнейшем, говоря о Турции и  ее  правительстве,  нам  придется
именовать их  по-разному:  Выс