не бараны же...
   Потемкин вникал в запорожские неустройства с опаскою. Тронь их -  так
куда они побегут? Не к султану ль турецкому, не в мамелюки ль?
   Но Румянцев тоже был прав: внутри спаянного  государства,  в  котором
украинцы и русские все крепче сживались в единую братскую семью,  разла-
галось автономное устройство,  дикое,  неуправляемое.  Потемкин  говорил
Екатерине, что не желает проливать кровь запорожскую, сам в Сечи живал:
   - И нужды казачьи мне ведомы. А что делать?
   - Вот и делай как знаешь... Но-истреби!
   Разгромить Сечь удалось без крови и выстрелов. Многие запорожцы  рыбу
ловили, гостили на хуторах "гнездюков" (женатых казаков), пушкари дрема-
ли в тени лафетов. Запорожцев попросту разогнали, как сброд, а  все  ре-
ликвии их (бунчуки там, булавы гетманские и прочее) свалили  на  возы  и
увезли. Горланили, конечно, чубатые много. Но куреня их сгорели,  укреп-
ления их рассыпались - куда денешься? Сообща решили слать депутатов.
   Екатерина дала запорожцам последнюю аудиенцию, повелев  им  жениться,
на что чубатые отвечали ей честно: "Женатый чоловик для нас -  хуже  пса
бродячего!" Кошевые да куренные получили от нее чины офицерские. А  дру-
гие ушли - пропадать в степях да разбойничать. Но много казаков покинуло
родину: они перешли за Дунай, били челом султану турецкому. Там, за  Ду-
наем, и возникла новая Сечь - Сечь Задунайская.
   - Нажили мы себе мамелюков, - ворчал Потемкин. - Ну да пусть потешат-
ся, все равно внуками из-за Дуная вернутся...
   Петр Калнышевский, последний атаман Сечи, был навеки заточен в монас-
тырь Соловецкий, где и скончался в возрасте 112 лет.  Могила  последнего
запорожца ныне охраняется государством. Но была еще одна могила тех вре-
мен, которую неслышно затоптало безжалостное время. Ровно через  полвека
декабристы, заточенные в Петропавловской крепости, с трудом разберут  на
стене каземата выцарапанное обращение к милости Божией: "О Due..."  -  и
все!
   Допрос самозванки Голицын вел по-французски, а листы допросные женщи-
на подписывала именем "Елизавета", что особенно бесило императрицу.  Уже
поднаторевшая в политических процессах, Екатерина с пристрастием руково-
дила из Москвы следствием, указывая в Петербург - Голицыну,  как  созда-
вать "ловушки" из слов, дабы принудить самозванку к раскаянию...  Борьба
была слишком неравной: противу беззащитной больной женщины, запутавшейся
в своих фантазиях, воедино сплотились "герой Хотина", слезам не верящий,
и житейски опытная императрица, верящая только фактам. Только фактам!  О
монолиты стен Алексеевского равелина безжалостно разбивались хрупкие ил-
люзии и сказочные вымыслы, в тишине казематов угасали молитвы и  жалобы.
На защиту самозванки храбро выступил один лишь консилярий -  Михаил  Да-
манский.
   - Я страстно люблю эту женщину, которую стоит и пожалеть,  -  говорил
он князю Голицыну. - Я согласен вывести ее отсюда в одной рубашке  и  на
руках пронести через всю Европу.
   Голицын злым человеком никогда не был:
   - Я отпущу вас... без нее.
   - Без нее лучше пусть я здесь и умру.
   - Вы были ее любовником?
   - Никогда. Я только любил.
   - Скажите - кто она такая?
   - Если об этом не знает она сама, могу ли знать я?..
   Следствие зашло в тупик. Тараканова убеждала фельдмаршала, что в  го-
лове у нее давно сложился забавный проект торговли с Персией, что  князь
Лимбург мечтает о продаже сыра в Россию: и сейчас ждет ее как муж,  а  к
дому Романовых она, упаси бог, себя причислять и не думала:
   - Подобная ересь могла возникнуть только в голове  Радзивилла,  вечно
пьяного враля и хвастунишки...
   Все писанное своей рукой, все манифесты и завещание Елизаветы  самоз-
ванка объявила копиями с чужих бумаг, которые  ей  кто-то  прислал.  Она
кашляла кровью. Голицын перевел узницу из равелина в помещение комендан-
та крепости. В самый неожиданный момент князь Голицын вдруг заговорил  с
нею на польском языке. Увы, она едва его понимала.
   - Хорошо, - сдался Александр Михайлович, - тогда вот вам бумага. Сво-
ей рукой начертайте любую фразу на персидском, ибо не знать вы не  може-
те, благо вы там долго жили; в Персии, по вашим же  словам,  осталось  и
ваше великое состояние.
   Тараканова легко начертала странные  кабалистические  знаки.  Голицын
велел отнести написанное в Академию наук; ответ ориенталистов пришел не-
замедлительно:
   - Ни в персидском, ни в арабском, ни в каких других  языках  подобных
фигураций не существует...
   - Ваши ученые просто невежды, - сказала самозванка.
   Коменданту крепости Голицын жаловался:
   - Штурмовать Хотин, в крови по колено, куда как  легше  было,  нежели
дело сие волочь на себе...
   И уж совсем стало невмоготу старому воину, когда  врач  выяснил,  что
Тараканова должна стать матерью:
   - У беременной еще и легочная апостема...
   Отец известен - Алексей Орлов! Но что случится ранее - родит она  или
умрет? Фельдмаршал иногда даже хотел спасти ее, как отец спасает заблуд-
шую дочь. Напрасно он доказывал ей - даже ласково:
   - Вы еще молоды, дитя мое. За этими стенами - свобода, солнце,  пение
птиц, сама жизнь! А вы хотите умереть непременно в ранге принцессы,  не-
жели покинуть этот каземат обычной плутовкой, но без высокого титула. Вы
придумали себе знатное происхождение, с которым теперь вам страшно расс-
таваться. Однако, - говорил Голицын, - нет ничего зазорного в том состо-
янии, в каком человек родился... Наш генерал Михельсон, победитель Пуга-
чева, тоже причислял себя к древнему шотландскому роду. А недавно, буду-
чи сильно пьян, сознался, что его отец - столяр с острова Эзель.  Однако
решпекта своего при дворе императрицы сын столяра не потерял...
   Тараканова молчала. Голицын депешировал Екатерине: "Я использовал все
средства... никакие изобличения, никакие доводы  не  заставили  ее  оду-
маться!" Помощь пришла с неожиданной стороны. Посол  короля  Георга  III
сообщил Екатерине, что, по сведениям, которыми располагает  Лондон,  са-
мозванка - дочь еврейского трактирщика из Праги. "Впрочем, - добавил по-
сол, - ее отцом может быть и булочник из Нюрнберга..." Голицын,  заранее
торжествуя, вошел в камеру Таракановой и сказал, что теперь-то он  анает
о ней все. При этих словах глаза Таракановой осветились  новым  блеском.
Женщина напряглась. Но, выслушав английскую версию, рассмеялась:
   - Дочь трактирщика? Или булочника? О-о, нет...
   Струйка крови сбежала из ее рта на ворот сорочки.


   7. ПОЕДИНКИ

   Ассигнации вошли в быт страны, появились уже и  фальшивые  деньги  из
бумаги (что каралось ссылкой в Сибирь). Директором Ассигнационного банка
был граф Андрей Петрович Шуваловщеголь, с ног до головы осыпанный  брил-
лиантами.
   - Друг мой, - сказала ему Екатерина, - Швеция сама  по  себе  нам  не
опасна. Но она станет очень опасна, ежели политику свою будет сочетать с
турецкой и версальской. Ныне король Густав выехал в Финляндию и меня ту-
да завлекает, чтобы я анекдоты его выслушивали. Я занята Москвой, вместо
меня  ты  и  поезжай  до  Стокгольма:  вырази  королю  мои   родственные
чувства...
   Андрей Шувалов сочинял стихи на французском языке, он был корректором
переписки императрицы с Дидро и Вольтером. Баловень судьбы был обескура-
жен, когда Густав III, одетый в худенький мундирчик, принял  его,  арис-
тократа, на молочной ферме. За стенкою павильона мычали  коровы,  а  ба-
ба-молочница наклонила ведро над графскою кружкой, грубо спрашивая:
   - Тебе, русский, добавить сливок или хватит?..
   Екатерина в небрежении к своему посланцу  увидела  нечто  большее,  и
шведскому послу Нольксну от нее досталось.
   - Я не стану щеголять перед вами остротами, - сказала она. - Но  если
брату моему, королю вашему, пришла охота пощипать меня за хвост со  сто-
роны нордической, то я с любой стороны света в долгу не останусь.
   Над Москвою-рекою медленно сочился рассвет.
   - Гриша, давай убежим, - вдруг сказала императрица.
   - Куда? - сонно спросил Потемкин, уютно приникнув щекой к ее плечу.
   - Все равно куда. Утром моего "величества" хватятся, а  меня  и  след
простыл. Я ведь, Гриша, озорная бываю. Иногда,  чтобы  лакеев  напугать,
под стол прячусь.
   Над нею теплилась лампадка иконы "Великомученицы Екатерины",  фаворит
лежал под образом "Григория Просветителя".
   - Скажи, Катя: кроме меня, никого боле не будет?
   Она перебирала в пальцах его нежные кудри:
   - Последний ты... верь! А какой туман над полянами. Слышишь, и лягуш-
ки квакают. Чем тебе не волшебный Гайдн?
   - Сравнила ты, глупая, Гайдна с лягушками.
   - Ах, по мне любая музыка - шум, и ничего более. А вот Елизавета кон-
церты лягушачьи слушала. На этом же берегу в Коломенском слезами  умыва-
лась. До того уж ей, бедной, симфонии эти нравились... Утешься, - сказа-
ла она фавориту. - Куда ж я от тебя денусь? А что глядишь так? Или  мор-
щины мои считаешь? Да, стара стала. Куда ж мне, старой, бежать от  любви
твоей ненасытной? От добра добра не ищут...
   Утром они принимались за дела. Потемкин погружался в историю Крымско-
го ханства, Екатерина набрасывала проект "Учреждения о губерниях".  Дво-
рянская оппозиция никогда ее не страшила. Но усилением власти дворянской
провинции хотела она предупредить новую  "пугачевщину".  Здесь,  в  тиши
древних хором, женщина завела речь о том, что от власти в уездной России
остался лишь жалкий призрак:
   - Откуда я знаю, что накуролесит завтрева в Самаре воевода  Половцев,
какие черти бродят в башке губернатора казанского?
   Потемкин напомнил ей поговорку: ждать третьего указу! Первый указ ми-
мо глаз, второй мимо ушей, и лишь третий побуждал провинцию  к  исполне-
нию.
   - Так и получается, - согласилась Екатерина. - Думаю, что  провинциям
следует дать власти более. Я думаю, и ты думай!
   В августе она по-хорошему простилась с графом Дюраном, ей представил-
ся новый посол маркиз Жюинье, в свите которого императрица выделила чер-
ноглазого атташе Корберона. Екатерина спросила Жюинье:
   - Вы здесь недавно, маркиз, каковы впечатления?
   - Признаюсь, страшновато жить в стране, где  каждую  ночь  происходит
ужасное убийство, о котором по утрам возвещают жителей истошным  воплем.
"Horrible assassinat!"
   - Если перевести этот вопль с французского на русский,  -  расхохота-
лась Екатерина, - то "ужасное убийство" обернется просто  "рыбой-лососи-
ной", о чем и оповещают жителей разносчики-торговцы... А что скажете вы,
Корберон?
   - Когда я засыпаю под звуки роговых оркестров, я  невольно  вспоминаю
игру савояров на улицах Парижа.
   - Да, музыки у нас много, - согласилась императрица. - Никто на скуку
не жалуется. Кашу все едят с маслом. В садах от обилия  плодов  ломаются
ветви. Оранжереи зимой и летом производят тропические фрукты. На  каждом
лугу пасутся стада. А реки кишат рыбой и раками.  Но  довольства  нет...
Люди так дурно устроены, что угодить им трудно. Даже в  райские  времена
счастливых не будет. И как бы я ни старалась, по углам все равно шуршать
памфлетами станут: тому не так, другому не эдак...
   Корберон поинтересовался мнением посла о царице.
   - Гениальная актриса! - отвечал ему Жюинье...
   Вечером при дворе танцевали. Корберон записал в  дневнике:  "Турецкую
кадриль открыли императрица с Потемкиным; усталость и вожделение  на  их
пресыщенных лицах..."
   Прусский посол граф Сольмс информировал короля, что  великая  княгиня
Natalie, большая охотница до танцев, на этом  балу  отсутствовала:  "Бо-
лезнь ея не из тех, о которых говорят открыто. У нее тошнота, отвращение
к пище, что служит признаком беременности..." Фридрих поразмыслил.
   - Генрих! - позвал он своего брата. - Не пора ли тебе снова навестить
Петербург, чтобы застать там самый  смешной  момент  придворной  истории
русского царства...
   Екатерина при встрече с невесткой ощутила брезгливость.
   - Пфуй! - сказала она с отвращением. - Я прежде как  следует  изучила
русский язык, а уж потом брюхатела...
   Вскоре лейб-медик Роджерсон доложил императрице,  что  Natalie  имеет
неправильное сложение фигуры.
   - Не это ли сложение костей сделало из нее немыслимую гордячку, кото-
рая не способна даже поклониться как следует?
   - Возможно, - отвечал Роджерсон.
   Екатерина с безразличным видом тасовала карты.
   - "Ирод" подсунул нам завалящий товар, - сказала она...
   Глядя на свою "несгибаемую" супругу, Павел тоже разучился  кланяться,
приветствуя людей не кивком головы, а, напротив, -  запрокидывая  голову
назад, так что виделись его широкие ноздри, дышащие гневом. Он  уговари-
вал Потемкина, чтобы Андрею Разумовскому дали чин генерал-майора, и  По-
темкин дал:
   - Но об этом прежде вас просила его сестрица Наталья Кирилловна...
   В это время, на свою же беду, при дворе появился князь Петр  Голицын,
прославленный сражением с Пугачевым. Молодой генерал был скромен,  обра-
зован, женат, имел детей. Голицын был очень хорош собою, и Екатерина од-
нажды, не удержавшись, при всех выразила свое восхищение:
   - А каков князь Петр! Прямо куколка...
   Громыхнул стул, резко отодвинутый: это удалился  фаворит,  Придворные
сразу же стали шептаться:
   - Вот и конец Голиафу сему... теперь перемены будут. Ну и пущай князь
Петр, не все одноглазому лакомиться...
   Потемкин велел заложить лошадей. В кривизне  переулков  обнаружил  он
сладкое прибежище своей юности - домишко, где  когда-то  проживал  коло-
менский выжига Матвей Жуляков.
   - Стой, - велел кучеру и остался здесь.
   С выжигой он расцеловался в губы, они поплакали.
   - Эх, Гришка-студент! Величать-то тебя ныне как?
   - Без величанья хорош. Эвон,  вижу  бочку-то  старую...  Зачерпни-ка,
друг сердешный, как в былые хорошие времена, капустки  кисленькой.  Вина
ставь. Говорить станем...
   Одряхлел выжига, но водку глотал исправно. Однако он шибко печалился,
что вконец обнищал:
   - Сейчас не как раньше. Тогда и баре щедрее были. Мундиров да  кафта-
нов с покойников своих не жалели. Принесут мне: на, жарь!  Я  и  жарю  в
свое довольство. А теперь, Гришка, сами норовят позолоту содрать,  чтобы
другой не поживился...
   Потемкин смахнул с головы парик, сказал:
   - Матяша, верь, и дал бы... да с чего? По семьдесят пять тыщ в год из
казны забираю. А долгов уже на двести тыщ наскреб... Вот и  считай  сам:
где тут деньгам быть? Да что деньги - вздор, а люди - все... Чего рот-то
открыл? Подцспи-ка еще капустки из бочки.
   Они выпили. Громко жевали капусту.
   - Жарь духовку свою, - велел Потемкин.
   Он сбросил с плеч тяжелый кафтан, обшитый золотом. Оторвал с нагрудья
бриллиантовые пуговицы, даренные Екатериной. Швырнул одежду поверх желе-
за, докрасна раскаленного.
   - Жги! Чего там жалеть-то? Все дерьмо...
   Смрад пошел по лачуге - хоть беги.
   - Будто не кафтан, а меня жарят... Наливай!
   Золото и бриллианты горкой лежали на столе - промеж бутылок да  мисок
с капустой, пересыпанной клюковкой.
   - Бери все, - сказал Потемкин другу младости.
   - Гришка, да ведь спьяна ты... одумайся!
   - Твое... забирай, - отвечал фаворит.
   Вернулся в карсту - пьян-распьян, хватался ручищами за доски заборов,
весь черный от копоти, напугал кучера:
   - Эко вас, Хосподи! Ваш сясь, никак, пограбили?
   - Должок другу вернул... езжай, не вырони меня.
   Утром, когда пробудился, Москва гудела,  встревоженная.  На  рассвете
дрались на шпагах князь Голицын и Петр Шепелев, который коварным выпадом
и заколол "куколку" насмерть.
   Убийца не замедлил навестить Потемкина.
   - Ваше сиятельство, - сказал Шепелев с подобострастием, - не токмо я,
но и персоны важные приметили, что внимание особы, нам близкой, к петуху
сему неприятно вам было. За услугу, мною оказанную, извольте  руку  пле-
мянницы вашснькой...
   Григорий Александрович спустил его с лестницы.
   - Убирайся, скнипа! Иначе велю собаками разорвать...
   Панин позвал его к ужину, где были и послы иноземные. Оглядев их, Ни-
кита Иванович сказал, табакеркой играя:
   - Из Америки слухи военные: англичане тамошние расхотели  быть  коро-
левскими. Чую, вскорости Петербург обзаведется новым посланником -  зао-
кеанским. А эти фермеры, я слыхивал, чай лакают с блюдечек, по углам че-
рез палец сморкаются...
   Корберон в тот вечер записал: "У гр. Панина была княг. Дашкова... она
не терпит нас, французов, зато исполнена любви к англичанам.  Скоро  она
отъезжает в Ирландию, где и останется с сыном, воспитание которого пору-
чает знаменитому философу Юму". Потемкин спросил у посла Англии:
   - Так ли уж плохи дела в Америке?
   - Об этом предмете мой король  подробно  извещает  императрицу  вашу,
прося предоставить ему для войны в Америке русскую армию, кстати освобо-
дившуюся после войны с турками. Георг Третий обещает  платить  Екатерине
золотыми гинеями.
   - Вам, милорд, - обозлился Потемкин, - не хватит  Голконды  в  Индии,
чтобы за кровь русских солдат расплатиться!
   В поединке с самозванкой Екатерина понесла поражение. Теперь  ей  еще
более хотелось знать-кто же она такая? Фельдмаршал Голицын,  получив  от
императрицы новые инструкции, навестил в камере Даманского.
   - Государыня велела мне объявить, что она не враг вашему счастью. Вам
предоставлено право свободы. Вы можете венчаться согласно обычаям  любой
веры. Казна России берет на себя все свадебные расходы,  и  вы  получите
богатое приданое от нашей императрицы.
   - О, как она милосердна! - воскликнул Даманский.
   - Не спешите, - притушил его радость Голицын. - Вы  должны  пройти  к
своей госпоже, и пусть она честно признается перед вами, кто она  такая,
откуда родом и прочес.
   Даманский беседовал с Таракановой  по-итальянски:  через  дверь  было
слышно, как она плачет, упрекая его в чем-то, потом громко вскрикнула  -
и Даманский выскочил из камеры:
   - Она утверждает, что сказала вам правду.
   - Так кто же она такая? - рассвирепел Голицын.
   - Дочь покойной Елизаветы и Разумовского...
   Тараканова просила священника православного, но со знанием  немецкого
языка. Такого ей представили. Перед ним она каялась во многих  грехах  и
любострастии, но своего подлинного имени так и не открыла. А  в  декабре
умерла. Самозванка покоилась на плоской доске, еще не убранная к  погре-
бению, с широко открытыми глазами. Растопырив два пальца, князь  Голицын
аккуратно закрыл их... Бездонное, как океан, великое молчание истории  -
о, как оно тягостно для потомков!
   В декабре двор-длиннейшими караванами-покинул Москву, устремившись  в
столицу. До нового, 1776 года оставались считанные дни. Морозище лютовал
страшный. Лошади закуржавились от обильного инея. Дорога  занимала  пять
дней и десять часов. От старой столицы до новой было 735 верст, аккурат-
ные дощечки с номерами отмечали каждую версту... В конце поезда  скромно
катились Безбородко и Завадовский, а пьяный кучер из хохлов часто  заде-
вал боками возка верстовые столбы...
   - Понатыкали столбив, що и нэ проихать чоловику...


   8. КОМЕДИЯ БОМАРШЕ

   В карете императрицы Потемкин сам топил печку.
   - Все время загадки! - жаловался он, обкладывая берестой  поленья.  -
Дашь человеку мало прав - считаться с таким не будут, дашь много воли  -
распояшется, мерзавец, и других под себя подомнет. До  чего  трудна  эта
наука!
   Екатерина, грея руки в муфте, сидела в уголке кареты, поджав под себя
зябнущие ноги. Она сказала, что империя двигается не столько  людьми,  с
нею, императрицей, согласными, сколько умными врагами ее царствования. И
даже назвала их  поименно:  граф  Румянцев-Задунайский,  братья  Панины,
князь Репнин. Главное в управлении государством - не  отвергать  дельных
врагов, а, напротив, приближать к себе, делая их тем самым  безопасными,
чтобы затем использовать в своих целях все их качества, включая и пороч-
ные.
   - Но помни, что имеешь дело с живыми людьми, а люди - не бумага,  ко-
торую и скомкать можно. Человека же, если скомкаешь, никаким  утюгом  не
разгладишь...
   Отношение ее к людям было чисто утилитарным: встречая нового  челове-