го  никогда
не умолкнет..." Невежественное шипение слышалось по углам вельможных па-
лат, и неистовствовал пуще всех Роман Воронцов,  которого  Елизавета  за
его безбожное воровство и хапужество прозвала хлестко: "Роман -  большой
карман".
   - Когда гром грянет, - бушевал ворюга, - креститься надобно, а не ма-
шины запущать, кары небесные на себя навлекая...
   Этот Роман Воронцов был родным братом вице-канцлера Михаилы  Воронцо-
ва, он имел двух дочек - Елизавету и Екатерину.
   Елизавета скоро станет фавориткой Петра III.
   Екатерина сделается знаменитой княгиней Дашковой.
   Заслоняя других куртизанов, все выше восходила трепетная звезда Ивана
Ивановича Шувалова: молодостью, красотой и разумом он победил  иных  лю-
бимцев Елизаветы, оставшись в истории ее царствования самым ярким и  па-
мятным. Шувалов частенько повторял при дворе слышанное от Ломоносова,  а
слышанное от Ванечки повторяла уже и сама императрица...
   Петр I неловко объединил под одной крышей Академию наук со  школою  -
Ломоносов желал разъединить то, что не  должно  уживаться  вместе,  дабы
Академия осталась гнездилищем научной мысли, а университет  пусть  будет
школою всероссийской. Ученый настаивал перед фаворитом,  чтобы  во  всех
крупных городах заводились для юношества гимназии.
   - Без них университет - как пашня без семян.  А  факультетов  надобно
иметь три, - доказывал Ломоносов, - юридический,  естественный  и  фило-
софский. Зато теософского, каких в Европе уже полно,  нам,  русским,  не
надобно...
   Шувалов просил у престола для создания университета по 10 000  рублей
ежегодно, на что Елизавета - прелюбезная! - отвечала:
   - Ежели б не ты, Ванюшенька, а другой кто просил, фигу с маком от ме-
ня бы увидели, потому как казна моя пустехонька. Ну, а тебе,  друг  сер-
дешный, отказу моего ни в чем не бывало и впредь не станется...  Не  де-
сять - пятнадцать тыщ даю!
   Елизавета доказала свою пылкую любовь к Шувалову именно тем,  что  не
прошло и полугода (!), как она, поборов природную лень,  издала  именной
указ об основании первого русского университета.
   Указ был подписан императрицей 12 января 1755 года -  в  день,  когда
справляла именины мать фаворита, звавшаяся Татьяной.
   От этой-то даты и повелось  на  святой  Руси  праздновать  знаменитый
Татьянин день - веселый день российских студентов.
   В бурной жизни великого народа появился новый герой.
   Это был студент!
   И писатель Михаил Чулков, автор первого в России романа о  студенчес-
кой жизни, восклицал - почти в восхищении: "Смею  основательно  заверить
тебя, мой любезный читатель, что еще не уродилось такой твари  на  белом
свете, которая б была отважнее российского студента!"
   Появилось и звание: Студент Ея Величества.


   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
   Студент ея величества

   Детина напоказ, натурою счастлив,
   И туловищем дюж, и рожею смазлив.
   Хоть речью говорить заморской не умея,
   Но даст, кому ни хошь, он кулаком по шее...
   Которые, с тех нор как школы появились,
   Неведомо какой грамматике учились!
   Ив. Мих. Долгорукий


   1. КОРМЛЕНЬЕ И УЧЕНЬЕ

   А в сельце Чижове все оставалось по-прежнему... Правда, появление сы-
на доставило чете Потемкиных немало хлопот и огорчений. Гриц (так  звали
его родители) раньше всех сроков покинул колыбель и, не унизившись  пол-
занием по полу, сразу же встал на ноги. Встал - и забегал! Сенные  девки
не могли уследить за барчуком, обладавшим удивительной способностью  ис-
чезать из-под надзора с почти магической неуловимостью.
   Но зато не умел говорить. Даже не плакал!
   Дарья Васильевна пугалась:
   - Никак, немым будет? Вот наказанье Господне...
   Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли  дознаться,
какова причина его отказа от пищи, пока конюх не  позвал  однажды  Дарью
Васильевну в окошко:
   - Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит...
   На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам при-
никли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а  со-
бака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького  дворяни-
на...
   Папенька изволил удивляться:
   - Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь...
   Гриц еще долго обходился тремя словами - гули, пули и дули. На  расс-
вете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись,  хочет  играть,
а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего
"светлейшего" от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в
коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары
садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные  кочерыжки,  много  и
усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с  огурцами  и
вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами - лоб  в  лоб,  как  ма-
ленький античный сатир... Маменька кричала ему с крыльца:
   - Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка  с  оглоб-
лей. Или телегу по двору покатай...
   Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала  все  закоулки
усадьбы, девок послали в лес "аукать", парни ныряли в реку, шарили рука-
ми по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела.  Опять  беремен-
ная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими  черными
иконами:
   - Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка...
   А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой бере-
зы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и  по-
велось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в
гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу,
которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
   Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу  приро-
ды, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
   - Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю,  потом  на  кузню  пойду
глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает...
   Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
   - Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло  время
Грицу познать науки полезные...
   И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было
внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он  взыскан
мерою овса и пудом муки.
   - А ежели сына мово не обучишь мудростям, - добавил майор Потемкин, -
быть тебе от меня драну...
   - На все воля Господня, - отвечал пономарь, робея.
   Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком
на  доске  показал  Грицу,  как  белым  по  черному  пишется.   Началось
ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак
не мог освоить, почему изба - это не изба, а "ижица", "земля", "буки"  и
"аз".
   - Изба-то - вон же она! - показывал за окошко.
   - Так она в деревне ставлена, а на бумажке инако выглядит.  Опять  же
дом - не дом, а "добро", "он", "мыслете"... Коли не осознал,  так  опять
батюшку кликну с розгами, пущай взбодрит!
   В чаянии овса с мукою долго старался пономарь, но обессилел, за что и
был изгнан. Отец сам разложил перед собой пучки розог, раскрыл  ветхость
Симеона Полоцкого. Водя пальцем по строчкам, майор (с утра уже выпивший)
бубнил сослепу:
   Писах в начале по языке тому,
   Иже свойственный бе моему дому.
   Таже увидев многу пользу быти
   Славенску ся чистому учити,
   Взях грамматики, прилежах читати;
   Бог же удобно даде ю ми знати...
   - Смысл реченного мною внял ли ты?
   - Не, - отвечал Гриц, - не внял я.
   Майор сразу накинулся на него с прутьями:
   - У, племя сучье, так и помрешь без разума, Бога не познав, о  чем  в
сих виршах складно и открыто сказано...
   Но вскоре и отец отступился, сообщив жене:
   - Родила ты бестолочь эку!
   - Неужто и впрямь совсем без разума наш сыночек?
   - Весь в тебя, - отвечал муж, тяжко задумавшись. -  Надо  в  Дятьково
ехать. Сказывали  мне  братцы,  что  живет  там  в  отставке  артиллерии
штык-юнкер Оболмасов, который за десять рублев с харчами любого недорос-
ля берется в науки вывести...
   Сочетание слов штык-юнкер было чересчур колючим и непонятным,  отчего
Гриц заранее стал готовиться к худшему. Так  оно  и  случилось.  Однажды
въехала в Чижово телега, поверх охапки соломы сидел Оболмасов  в  драном
мундире, заросший шерстью, аки зверь библейский. А вместо  ноги  была  у
него деревяшка, жестоко исструганная с боков на лучину для нужд скромно-
го сельского быта...
   Штык-юнкеру первым делом поднесли чарку.
   - Этот, што ли? - спросил он, на Грица кивая.
   - Он, батюшка, он и есть, дурень наш, - кланялась мать. - Уж ты  пос-
тарайся, покажи ему науки всякие, чтобы умнее стал...
   - Это я вмиг! - обещал герой Полтавы, выпивая.
   Перед изначальным уроком отстегнул он свою ногу и водрузил  на  стол,
указывая на нее перстом поучительно:
   - Вот этой ногой да по башке - у-у, пыли-то будет!
   Велел он писать на доске сложение четырех к пяти, а затем коварно по-
велел из полученной суммы восемь вычислить.
   - Сколь получается? - спрашивал злоумышленно.
   - Сам небось знаешь, - опасливо отвечал Гриша.
   Штык-юнкер потянулся было к ноге, но ученик тут же выкинул ее в окно,
за ней и сам выпрыгнул. Моментально очутился на самой  верхушке  дерева.
Оттуда, неуязвимый, как обезьяна, Гриц внимательно пронаблюдал за отъез-
дом штык-юнкера, награжденного пятью рублями ("за посрамление чина"),  и
спустился на землю, лишь соблазнившись посулами матери:
   - Так и быть! Дам я тебе пенки с варенья слизать...
   Отец даже сечь не стал. Майор впал в мрачную меланхолию, которая  ис-
торически вполне объяснима. Дело в том, что по законам Российской  импе-
рии всех дворянских недорослей надобно  являть  в  герольдию  на  первый
смотр в семилетнем возрасте. От родителей строго требовали,  чтобы  дети
читать и считать умели... Долго обсуждали Потемкины эту монаршую  кавер-
зу, потом решили целиком положиться на волю божию и стали заранее  гото-
вить дары в смоленскую герольдию. Отец выговаривал сыну:
   - Ничего-то с тебя, кроме навозу, дельного еще  не  было,  а  сколько
убытков я терпеть уже должен...
   В канун отъезда служили молебны, лошадей  откармливали  овсом.  Гришу
нарядили в сапожки, подпоясали красным кушачком.  На  телегу  громоздили
дары - окорока и гусей, бочата с медом, бутыли с наливками.  Крестясь  и
поминая Бога, тронулись! Отец угрожал: дворянских смотров бывает три - в
7, в 12 и в 16 лет.
   - Сейчас еще можно откупиться, а вот на третьем смотре не  откупишься
и пропадешь на краю света... Нно-о! - понукал он лошадей.
   Смоленск был первым городом, какой увидел мальчик. Гриц даже  притих,
когда показались высокие стены крепости, из гущи  дерев  торчали  многие
колокольни. Только вблизи стало видно, что Смоленск сплошь составлен  из
малых домишек, разбросанных невпопад средь лужаек, скотских выгонов, па-
сек и огородов. Улицы были выложены  фашинником,  лишь  одна  мощеная  -
главная, вдоль нее красовались каменные "палаццо" смоленской шляхты. Ос-
тановились на постоялом дворе, наполненном грязью и  мухами.  За  обедом
сидели в ряд с такими же приезжими ради смотра; деревянными ложками дво-
рянство чинно хлебало ботвинью с луком. А рано утречком Потемкины подка-
тили к конторе герольдии. Отец пошел давать  взятку  деньгами,  набежали
верткие подьячие, вмиг раздергали все припасы с телеги.  Сумрачный  отец
привел сына в контору; там сидел чиновник, под столом у него стояла кор-
зинка с гогочущими гусями.
   - Расписаться-то сумеет ли обалдуй ваш?
   - Да уж я за него, - униженно кланялся отец.
   И внизу бумаги вывел: "Къ сей скаске Недоросыль грсгори сын  Лександ-
ровъ маеора патсмкина Руку пршюжилъ". А в сказке  было  писано,  что  до
второго смотра Гриша отпускается в дом родителей,  дабы,  пред  Богом  и
престолом обязуясь, и далее усердно совершенствовать себя к службам дво-
рянским. Чиновник схватил одного из гусей за горло и внимательно  прощу-
пал ему печенку - жирна ли?
   Спросил потом уже несколько любезнее:
   - Для какой стези чадо свое готовить желаете?
   - Пусть стезя сама его изберет, - вздохнул Потемкин...
   В конторе было много малолетних и юных дворян. Могуче рыдали здорову-
щие балбесы, когда их (по закоренелой неграмотности) записывали на  флот
- матросами! А из недорослей третьего смотра солдаты схватили дворянина,
уже бородатого, и потащили куда-то по лестнице, а он, сердешный, цеплял-
ся за косяки, вопил утробно:
   - Ой, маменька и папенька, спасите меня, несчастного! Ой,  люди  доб-
реньки, сповидаю ли я своих малых детушек?..
   Тут Гриц узнал, что всех  неграмотных,  но  достигших  возраста  пре-
дельного, по указу кроткой Елизаветы ведено посылать на безвыездное про-
живание в городе Оренбурге.
   - Оренбург... где ж такой? - спросил мальчик.
   Отец и сам-то знал о нем понаслышке:
   - В конце света город имеется. Вокруг пески да соль,  хлебушка  нету,
люди тамошни одним мясом, будто звери дикие, кормятся, а чуть из  города
высунутся - им сразу петлю на шею и тащат на базар в Хиву, где и продают
всех, как баранов.
   - На мясо, что ль, продают их, папенька?
   - Не знаю. Может, кого и съели...
   В детском сознании надолго удержались  два  понятия:  все  штыкюнкеры
имеют деревянные ноги, а Оренбург - ужасная столица дворян-мясоедов, от-
вергающих грамматику с арифметикой. На постоялом дворе отец  быстро  на-
пился и упал с лавки. Гриц волоком стащил батюшку на двор, конюхи помог-
ли ему запрячь лошадей, взвалили  пьяного  инвалида  на  телегу,  мужики
участливо спрашивали:
   - Эй, малый! Далече ль тебе ехать-то?
   - До Чижова, верст сорок отселе...
   Было уже темно, путников окружал зловещий лес, когда старый  Потемкин
очнулся после перепоя.
   - Гриц, ты ли это? - позвал он жалобно.
   - Я, я, - отозвался мальчик.
   - Везешь-то куда?
   - Домой везу тебя, батюшка.
   - Ох, умница! А с дороги не сбился ли?
   - Да не! Я дорогу крепко запомнил...
   Ворочаясь на сене, майор в ночной жути стал возиться  с  пистолетами.
Места тут были балованные - разбойничьи. За спиною мальчика крепко стук-
нули курки - взведенные!


   2. ПРОЩАЙ, ДОМ ОТЧИЙ

   А внутри дома Потемкиных вызревала семейная драма... Чем больше хилел
Александр Васильевич, тем больше одолевала его лютая ревность к  молодой
жене. После двух дочерей и сына Дарья Васильевна  принесла  извергу  еще
трех девочек (Пелагею, Надю и Дашеньку), а старик изводил  супругу  при-
дирками:
   - Отвечай, на што сына Григорием нарекла?
   - Да не я нарекла, - отбивалась несчастная, - сам же знаешь, что кре-
щен Гриц в тридцатый день сентября. Вот и глянь в святцы:  это  же  день
великомученика Григория.
   - Врешь! - наступал с плеткой Потемкин. - Нарочно  с  попом  сговори-
лась. А назвала выродка в честь полюбовника своего - Григория  Глинки...
Разве не так? Убить тебя мало...
   Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без  того-то
недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жале-
ли несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу  худого  и  жестокого
помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики
на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
   - Пущай бы горел, да Васильевну жаль - ведь родня-то потемкинская  ее
с детьми малыми по миру пустит!
   Затаясь за лесами, в мареве  хлебных  полей,  посверкивая  на  холмах
церквушками,  лежали  древние  потемкинские  вотчины  -  там  засели  по
усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые,  на-
езжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене,  а  на
Грица даже пальцем указывали:
   - Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя  ведьма  скуратовская...
Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
   Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась  в  бане.
Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
   - Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
   Мальчик поливал матери воду из ковша  на  руки,  а  Дарья  Васильевна
рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
   - Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы ши-
роко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в  боя-
рах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебе-
дя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в  реку  спих-
нул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселил-
ся.
   Гриц спросил о Потемкиных - кто такие?
   - А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в  краях
чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли  не
драться, так молиться любили...
   Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая око-
лицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
   - Маменька, а куда течет наша Чижовка?
   - В реку Славицу, сын мой.
   - А куда Славица?
   - Она в Хмость впадает.
   - А куда Хмость?
   - Прямо в Днепр, миленький...
   Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на  берегах  которого
этот мальчик станет велик, как никто!
   Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич  Кис-
ловский, барин сановитый и умный, а его положение президента  Камер-кол-
легии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое  смирение...  Не-
долго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
   - А и неучен же ты, дупло дубовое!
   - Да мы учили, - вступилась мать. - Одних припасов из погреба столько
в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
   - Кормили - да, это сразу видно...
   От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя  дочерей  боком,
сына шпынял, больно толкая его при случае.
   - Свет Васильевна, - шепнул он Потемкиной, - советую  Грица  дома  не
держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей  там  мать  Фа-
марь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене
и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей,  чтобы  Грица  пригре-
ла...
   Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда са-
ни остановились возле рубленных из  бревен  монастырских  ворот.  Чей-то
пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя  промерзлым
железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу,  посинев-
шему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с  кни-
гами и нечто удивительное - глобус... Фамарь, сухая чернавка с  шаловли-
выми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами  тронула  мальчика  за
подбородок:
   - Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними  голову.  Учись  смотреть  людям
прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый.  Предки
твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским,  как
и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее  родство  на-
ше... - Пришептывая, она вдруг заговорила  по-польски.  -  Не  понял?  А
жаль. Должен бы понимать...
   В монастыре Фамарь  собрала  много  детей,  здесь  же  Гриц  встретил
родственников - братьев Каховских.
   Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в  весе-
лом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все  то,  что
никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с  дере-
вянной ногой.
   Но однажды ночью мальчик пробудился в келье  от  непонятного  страха.
Над ним склонилась ужасная ведьма - старуха в черной схиме с белыми кос-
тями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые  космы  волос,  между
впалых и бледных губ торчали желтые  старческие  клыки...  Эта  баба-яга
жутко улыбнулась ему.
   - Не бойся, - ласково произнесла она, - я ведь не обижу тебя,  только
гляну и уйду... Нет, - добавила старуха, подняв свечу выше, -  не  похож
ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался...  да!  Красивым  бу-
дешь... курчавый ты, сыночек!
   Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
   - Прощай, - сказала она, задув свечу, и  в  полном  мраке  про