Кафа (будущая Феодосия) была освобождена - султан потерял лучшую  га-
вань в Крыму. Корабли Гасана сунулись в бухту Балаклавы - но там уже бы-
ли русские; приплыли в Ахтиар (которому суждено стать Севастополем) -  а
там русские пушки; тогда "крокодил" велел поднять все паруса и повернуть
к Варне...
   Кафа была переполнена добром и хламом, бурным весельем и трагическими
бедами. Здесь русские солдаты повстречали немало земляков  и  сородичей.
Долгорукий видел, как, рыдая до икоты, бился головою об стену сакли ста-
рый харьковский пикинср.
   - Уймись, братец! С чего эдак страдаешь?
   - Жинку сыскал, - отвечал пикинер. - Ее и детишек в  прошлом-то  годе
татары увели с хутора. И вот встретил жинку, гляжу, а вона-то... О, Гос-
поди! уже с дитем бусурманским. Что же мне теперь? Или давить его,  нех-
ристя?
   - Давить не надо, родименький. Перемогись.
   - Оно, может, и так, ваше сиятельство. Я ее, стерву, поучу маленько и
с дитем новым на хутор отправлю. Свои-то пропали в рабстве, так хоть чу-
жого щенка вскормлю...
   Этому пикинеру еще повезло! А другие навеки потеряли своих жен, детей
и невест, уже распроданных на базарах Кафы в Турцию, Алжир, Тунис и  Ма-
рокко. Прощайте, люди, Россия больше-никогда вас не увидит!
   Операция крымская имела успех блистательный! Малая армия с ничтожными
потерями взяла верх над большой армией, имевшей флот и отличные  базы  в
тылу. Из деревень далекой Рязанщины, где горланят по утрам петухи и бро-
дят в ночном стреноженные кони, из этих песенных рос, из голубых туманов
России пришли в ногайские степи сразу 5000 мужиков в лаптях.  "Трава-то!
Трава какая!.." Взмахнули они гибкими косами - и пошла  косить  матьРос-
сия, только - вжик да вжик, и ложилась трава на траву рядами,  вырастали
стога ароматного сладчайшего сена - на прокорм славной российской  кава-
лерии!
   Князь Долгорукий снова разбранил адъютантов:
   - Надо эштафет осударыне слать, а перышки опять худо очинены. Коли не
умеете перьев чинить, так пишите за меня сами...
   По скошенной стерне поскакали неутомимые курьеры.
   17 июля 1771 года прибыли  в  Петербург  один  за  другим  сразу  три
курьера. На рассвете явился из Крыма первый, князь  Одоевский,  -  взяли
Кафу, в полдень приехал подпоручик Щербинин -  взяли  Керчь,  а  вечером
примчался поручик артиллерии Семенов - привез ключи от крепостей  крымс-
ких. Екатерина первого произвела в полковники, второго - в гвардии пору-
чики, третьего - в капитаны: "Молодцы, ребята! Вы  из  Крыма  татарского
мне Тавриду легендарную возвращаете, где и быть мне новою  Ифигснией..."
Но как отличить князя Долгорукого? Пусть же в истории государства навеки
останется он с небывалым титулом - Крымский! Екатерина  дала  ему  орден
Георгия первой степени, расплатилась за долги князя, одарила  его  таба-
керкой... Старик был доволен:
   - Наградили так, что и не мечтал. А мне больше и не  надобно  ничего.
Пришел в Крым солдатом - и уйду солдатом.
   Значение крымских Гиреев в мусульманском мире было велико: прямые по-
томки Чингисхана, они являлись главными претендентами на престол Блиста-
тельной Порты, если бы род Османов пресекся в  турецкой  истории...  Все
это учитывали в Петербурге! Но не могли учесть резвой  самостоятельности
князя Долгорукого-Крымского, который самовольно посадил  Сагиб-Гирся  на
престол в Бахчисарае, а Шагин-Гирея сделал калгой и сказал ему:
   - Тебя, калга, императрица наша давно возлюбила... Будь готов  в  Пе-
тербург ехать! Высоко, сокол, летаешь, где сядешь?


   2. СПЕКУЛЯЦИЯ И НАСИЛИЕ

   Многое не ладилось, а вода и огонь собирали жертвы...
   Большое собрание голландских картин, закупленное для Эрмитажа,  цели-
ком погибло на корабле, который жестоко разбило на рифах. А в конце  мая
грандиозный пожар объял Васильевский остров столицы - кварталы  выгорали
так быстро, будто сам дьявол посыпал их порохом, сильнейший ветер разду-
вал пламя, над Невою несло горящие головни, падавшие  на  крышу  Зимнего
дворца... Екатерина, глядя на пожар из окон, вспомнила:
   - Боже, а ведь Леонардо Эйлер этого и боялся!
   Ей доложили, что дом Эйлера сгорел дотла. Ученого вытащил из  пламени
прохожий булочник, а бумаги, столь ценные для науки и мореплавания,  вы-
нес из огня сам президент Академии - граф Владимир Орлов.  Пожар  длился
два дня, черное пожарище обезобразило столицу, на берегу Невы долго  еще
догорал Морской корпус, бывший дворец графа Миниха, бездомные гардемари-
ны маялись без крыши над головой, сидючи на стопках учебников...
   - Ну что ж! Начнем отстраиваться заново - в камне.
   Екатерина не скрыла от Вольтера этого бедствия, заверяя  его:  "Ни  в
одном Европейском Государстве не могут с такой поспешностью  производить
строения, как у нас!" Панин в эти дни призывал ее к бдительности на  се-
вере. Густав III возмечтал об отторжении Норвегии от Дании (молодой  ко-
роль начинал именно там, где закончил Карл XII). В стране, в которой ца-
рило повальное пьянство, он завел "коронную" монополию, а доходы от  ви-
нокурения обращал на усиленное развитие армии и флота... Да,  многое  не
ладилось!
   ...Екатерина толкнула двери спальни и застала Григория Орлова с Прас-
ковьей Брюс. Она быстро закрыла лицо руками.
   - Свиньи! - произнесла с яростью. - Вон!
   Подруга горячо оправдывалась.
   - Като, Като! - кричала она. - Невинна я... злодей увлек во грех  ме-
ня... Като, я женщина слабая... это он... все он!
   Екатерина с размаху отпустила ей "леща", и Парашка, пискнув,  улизну-
ла. Орлов с наглой улыбочкой сидел на постели.
   - И ты ей поверила? - спросил он. - Да она сама липла. Сучка не захо-
чет, так кобель не вскочит!
   - Помолчи хоть сейчас, будь любезен.
   - А ты не ершись, - стал угрожать Орлов. - Своими же колючками и уко-
лешься. Этого-то добра и на твою долю останется.
   - Моя доля здесь самая ничтожная.
   - Ладно, ладно, - ответил фаворит. - Все-таки хоть изредка вспоминай,
кто тебе престол российский раздобыл.
   - За это я с вами уже сполна рассчиталась.
   - Э, нет! У нас с тобой счет особый...
   Екатерина отошла к окну. Царское Село было прекрасно.  По  зеркальной
глади уплывали в садок безмятежные лебеди.  В  глубине  озера  строилась
ростральная колонна с носами кораблей - в память о Чесме, из зелени  са-
дов виднелся торжественный обелиск - в знак вечной памяти  о  Кагуле,  в
глубине парка громоздилась БашняРуина, на которой высечено:  "На  память
войны, объявленной турками России, сей камень  поставлен"...  Оскорблен-
ная, она плакала:
   - Боже, сколько ж можно еще страдать мне?
   ...Потемкин получил от нее письмо. Императрица нашла  самые  простые,
сердечные слова. Очень нежно просила его поберечь себя  и  признавалась,
что все эти годы о нем не забывала; он ей нужен!
   "А сама же изгнала. Как понимать тебя, Като?"
   Но даже издалека он ощутил ее женскую тоску...
   Никто из них (ни сама Екатерина, ни тем более Орлов) не  задумывался:
отчего они оба несчастны? Между тем их разделяла незримая социальная пе-
регородка, и Орлов, при всей его бесшабашной храбрости, мог разбить  ку-
лаками крепостные ворота, но становился труслив перед преградой, которая
его, мужчину, и ее, женщину, разделяла на императрицу и верноподданного.
Понять это - значит понять и все остальное, что их  угнетало...  Фаворит
хотел бы видеть в Екатерине творение своих  рук,  потому  и  приходил  в
ярость при мысли, что, наоборот, все в мире считают его самого творением
императрицы. Гришка не был податлив: зависимости от женщины, пусть  даже
такой, как Екатерина, не выносил! Обладая ею, Орлов не обманывался:  пе-
ред ним - императрица, стоящая намного выше его, а потому он, как мужчи-
на, искал минутного забвения среди тех доступных  женщин,  которые  ниже
его... Отсюда - фрейлины и прачки, отсюда и Парашка Брюс! Екатерина про-
щала, прощала, прощала...
   Редкая женщина способна столько прощать.
   - У меня нет времени даже для страданий, - говорила она Орлову (и бы-
ла права). - У меня нет времени для всего, что принадлежит женщинам. Ес-
ли я сейчас опущу руки, забросив дела,  и  стану  заниматься  чувствами,
тогда все полетит кувырком... Пойми же, варвар! - доказывала она фавори-
ту. - Я держусь только тем, что по пятнадцать часов  в  сутки  занимаюсь
делами. А когда я падаю в постель, изможденная от усталости, ты,  отдох-
нувший и веселый, требуешь от меня страсти. Мне же в такие моменты ниче-
го не нужно, и это уже не любовь-нет, Гришенька, это насилие...
   В этом положении, которое по-человечески легко понять, Екатерина изб-
рала самый опасный путь для обретения душевного  спокойствия.  Все  муки
ревности она заглушала откупом. Тебе нравится толстая, как  бочка,  жена
Олсуфьева - даю тебе тысячу крепостных, только оставь толстуху в  покое.
Ты блудил с княжною Гагариной - вот тебе пряжки с бриллиантами,  только,
ради бога, чтобы я больше не слыхала об этой девке. Ты дуешься  на  свою
Като? Так на тебе, Гришенька, мой портрет с алмазами, быстренько поцелуй
меня и скажи, что без меня  жить  не  можешь...  Постоянная  борьба!  Но
борьба неравная, и у Орлова, конечно же, больше сил и нервов  для  того,
чтобы неизменно выигрывать эти мучительные поединки, заканчивающиеся ци-
ничной коммерческой сделкой... Но изредка  между  Орловым  и  Екатериной
возникала интимная немота. В такие минуты они одевались  попроще,  неза-
метно выскальзывали из дворца, где у подъезда их ждала скромная коляска.
Не узнанные никем, они ехали на Васильевский остров -  там  их  встречал
Василий Шкурин, бывший лакей, а ныне  камергер.  Шкурин  выводил  к  ним
мальчика, пугливо взиравшего на редких и добрых гостей, которые,  тороп-
ливо суетясь, заваливали его царскими подарками и сластями. Это  был  их
сын - Алексей, по отчеству Григорьевич - граф  Бобринский  (от  названия
имения Бобрики), плод их любви, небывалой нежности, еще  не  испорченной
никакими сделками. Свидание длилось недолго. Подавленные, они  отъезжали
обратно. Орлов пришибленно молчал. Екатерина украдкой вытирала слезы.  В
такие моменты их руки были сцеплены в честном супружеском пожатии.
   - Тпрру! - говорил кучер. - Ну, вот и приехали...
   Дворец. Трон. Корона. И все оставалось по-прежнему.
   Женского счастья не было, а материнский  инстинкт  давно  разрушен  в
борьбе за престол. Екатерина пребывала в тревоге: оставался лишь год  до
совершеннолетия сына Павла... Она вдруг нагрянула в дом,  где  проживала
вдова Софья Михайловна Чарторыжская из рода дворян Ушаковых; императрица
застала ее за пяльцами.
   - Не пугайтесь, - сказала она, усаживаясь напротив. - И  можете  про-
должать свое занятие Пенелопы... Я не хочу, чтобы мой сын искал утешения
на кухне или в прачсшных, а потому, дорогая, прощу вас обеспокоиться его
развитием.
   Вдова растерянно сказала, что она старше цесаревича.
   - Тем лучше, - отвечала императрица. - Почитайте на  досуге  хотя  бы
Брантома... Диана де Пуатье свершила  подвиг,  когда  из  мрачного  зло-
дея-меланхолика сделала сильного короля Генриха Второго, а ведь Диана на
семнадцать лет была старше его...
   Вскоре после этого Павел серьезно заболел, а Софья Михайловна  Чарто-
рыжская добилась тайной аудиенции у императрицы:
   - Ваше величество, я беременна от вашего сына...
   Одна женщина смотрела на другую. "Неужели эта вдова решила стать Диа-
ной де Пуатье? Вряд ли..." Екатерина сухо ответила:
   - Ребенка я заберу от вас, и больше вы его никогда не  увидите  [21].
За услугу же, оказанную мне, обещаю вам хорошую партию. Вас устроит  за-
мужество с одним из сыновей Разумовского?
   - Вы очень жестоки, - отвечала женщина женщине. Это  так  кажется,  -
засмеялась императрица...
   Тут совпало как-то все сразу: чума в стране, мятеж на  Яике,  болезнь
сына и работа над комедией "О, время!". В голове  уже  сложилась  вторая
пьеса "Именины госпожи Ворчалкиной", двух перьев на  день  Екатерине  не
хватало - исписывались...
   Гришка Орлов застал ее за писаниной - одну.
   - А цесаревич Павел болен, - сказал небрежно. -  И  говорят,  опасно.
Надо бы подумать, кого наследником престола объявить. Думаю,  что  лучше
нашего сыночка Лешеньки не сыскать...
   Екатерина перебрала бумаги. Депутаты яицкие прибыли в Петербург с жа-
лобами на неправды. Пошли к президенту Военной  коллегии,  графу  Захару
Чернышеву, а он, рассвирепев, депутата Кирпичникова так ударил, что чуть
жизни не лишил, остальных казаков с Яика велел плетьми пересечь и бороды
им обрезать.
   Это уже насилие!
   - Не надо злоупотреблять моим доверием. При коронации желал ты  мужем
моим стать, сейчас императора мне готовишь... Иногда, - сказала императ-
рица, - меня удерживает один лишь стыд. Но когда-нибудь я вызову  караул
и велю спустить тебя с лестницы.
   Орлов выслушал с блудливой улыбочкой.
   - А нас, Орловых, пятеро: как пальцы в кулаке. Любой  караул  в  окна
повыкидываем. Мы тебя породили! Из наших ручек пьешь и кушаешь. Не взду-
май хвостом вилять... Пока мы живы, от нас не вырвешься...
   Екатерина срочно выехала из Петергофа и два месяца подряд  демонстра-
тивно не покидала сына. Павел всегда боялся ее, титулуя мать "вашим  ве-
личеством", а сейчас она решила побыть именно в роли матери.  Лишь  еди-
ножды между ними выросла загробная тень его отца и ее мужа. Екатерина не
называла его по имени.
   - Может быть, - сказала она, прохаживаясь по комнате, как это  всегда
делала в минуты душевного волнения, - может быть, со  временем  ты  пой-
мешь, что у твоей матери не было выбора: или  погибнуть  заодно  с  этим
гневливым и пьяным человеком, или спастись вместе с толпою, жаждущей из-
бавления от него... Спи!
   Было уже позднее время, когда  Екатерина  повидалась  с  Роджерсоном.
Лейб-медик предупредил ее, что цесаревич Павел проживет еще лет десять -
не больше! Явно смущенный, врач сказал, что в  его  нездоровье  виновата
дурная наследственность.
   - Это не от меня, - резко ответила женщина. Она с надрывом переживала
болезнь сына: ведь если Павел умрет, никто в мире не поверит в смерть от
болезни, газеты Европы с удовольствием вложат ей в  руки  тонкий  кинжал
или пузырек с ядом. - Спокойной вам ночи,  милый  Роджерсон!  -  сказала
она, удаляясь...
   В библиотеке еще сквозил желтый свечной огонь; там трудился над ката-
логом Василий Петров; увлеченный, он даже не заметил, как царица  появи-
лась на пороге. Екатерина смотрела на статного мужчину и  вдруг  поймала
себя на мысли: хорошо бы изменить Григорию Орлову, чтобы расплатиться  с
ним за все оскорбления сразу.
   Петров, заметив ее, поспешно вскочил:
   - Ваше величество?..
   В страсти лицо Екатерины - как у сомнамбулы.
   - Да, милый, да... Это я, твое грешное величество. -  Она  шагнула  к
нему, но задержалась. - Вот что, - сказала, - возьмешь Маркова-Оспина и,
ради его образования, поезжай-ка в Англию.
   - Как? - обомлел Петров. - Можно ли верить?
   - А почему бы и нет? Уезжай. Надоел ты мне...
   Рано утром запросил аудиенции генерал-прокурор.
   - Что случилось? - обеспокоилась Екатерина.
   - Язык не поворачивается, - сказал Вяземский. - Граф  Григорий  Орлов
пьян был... изнасильничал вашу фрейлинуЗиновьеву.
   Екатерине Зиновьевой было всего тринадцать лет.
   - Но она же его двоюродная сестра!
   - А пьяному-то што? Он разве думает?
   - Так я буду думать, - жестко произнесла Екатерина.


   3. ПЕРВЫЙ ФРЕГАТ "ПЕРВЫЙ"

   Прошка приехал в Азов и поселился в рабочей казарме.
   Вязанка дровишек стоила рубль, еду готовили на кострах из камыша. За-
то рыба азовская была хлеба дешевле: стерляди в полтора аршина  продава-
лись по пятачку, артель матросов за один гривенник увозила на прожор две
телеги тарани, из одного осетра маркитанты выдавливали по 20 фунтов  ик-
ры...
   По условиям трактата от 1739 года Азов с  Таганрогом  были  взорваны,
покинутые турками и русскими (будь она проклята, эта мертвая пограничная
зона!). Теперь солдаты из руин возрождали крепость, и растущее  кладбище
наглядно свидетельствовало, чего им это стоило. Кровавый понос  и  лихо-
радки гнилостные работали быстрее, нежели возводились фасы  из  камня  и
корабли из дерева. Змеи шипели под каждым кустом, в день искусывая 10-15
человек. Настала невыносимая жара, все раскалилось от гроз, и Прошка  не
раз видел, как на штыках часовых пляшут "огни святого Эльма",  какие  он
уже наблюдал на клотиках кораблей-еще раньше, у берегов Америки... Имен-
но здесь, в непотребной скученности, без мытья и  смены  белья,  кормясь
больше всухомятку, рабочие и матросы создавали не флот,  а  лишь  флоти-
лию... Азовскую! От нее-то и быть флоту Черноморскому.
   Молодой лейтенант Федор Ушаков пригнал по  течению  Дона  корабельный
лес с верховий реки - закладывался фрегат "Первый" (он  и  был,  кстати,
первым). Потом Ушаков  снова  навестил  Азов,  командуя  палубным  ботом
"Курьер", и Прошка с ним повидался.
   - Куда ж это я попал? - сказал он лейтенанту.
   - На каторгу... на самую настоящую.
   Прошка вдруг прыгнул, ловко убив палкой гадюку.
   - В таком пекле одно спасенье - жениться...
   Ушаков ответил ему, что однажды в Петербурге на молоке уже обжегся  -
теперь и на воду дует:
   - Семейная жизнь не по мне. Да и какая к черту она может  быть,  если
ты в море, а жена на берегу... Один грех!
   Прохор Курносов был уже закален во  всяческих  передрягах,  в  работе
жесточайше требователен к подчиненным, за что однажды чуть не  поплатил-
ся: в него издали швырнули топором, едва уклонился. Обидчику Прошка  на-
совал кулаком в морду:
   - Я же не для себя-для флота стараюсь!..
   Однажды в Азов прислали штрафных матросов и разжалованных офицеров  -
кто на воровстве попался, кого в бою трусость одолела. Прошка  велел  им
построиться. Обходя шеренгу, мастер-корабельщик вглядывался  в  лица.  И
вдруг споткнулся: перед ним стоял Данила Петрович Мамаев, ведавший Адми-
ралтейством в Казани, а теперь, ободранный и жалкий, глаз не поднимал.
   - Вот и встретились! - сказал Прошка. - Я же  говорил  тебе,  собаке,
что локти изгрызешь, в ногах у меня наваляешься...
   - Христом-Богом прошу, господин Курносов, - взмолился Мамаев, -  сми-
луйтесь... виноват я пред вашим высокородием...
   Вспомнилось былое: и сытая жизнь в доме дворянском и поцелуи  с  Аню-
точкой, и даже кот мамаевский - на диво мудрый.
   - Да бог с тобой! Не к янычарам же попал ты... Идем!
   Отвел дурака в казарму, вина поставил, набросал перед ним  сухарей  и
тарани, сказал, что хлеб-соль казанскую помнит.
   - Ешь, да говори, что с тобою...
   Оказалось, Мамаеву доверили караван барж с припасами и артиллерией по
реке доставить. Но, плавания убоясь, он в  ледостав  угодил.  Осенью!  А
весною, когда ледоход начался, все баржи на сотню верст раскидало, борта
перетерло, казенное имущество затонуло.
   Адмирал Сенявин указал - расстрелять! Едва умолил Мамаев,  чтобы  его
разжаловали...
   Потускнев лицом, Прошка спросил об Анюте.
   - Анюточка за дворянином Прокудиным живет  исправно...  Уже  понесла.
Господи, куда ж я попал? - убивался Мамаев.
   - На каторгу! - пояснил ему Прошка. - Ступай работать. И помни: ежели
сплохуешь, так в ухо дам - не встанешь!
   Алексей Наумович Сенявин отозвал в Таганрог корабли и всех  мастеров.
Прошка краем уха уже слыхивал, что адмирал в большом разладе с  Адмирал-
тейств-коллегией, которая, здешней обстановки не ведая, с высоты столич-
ного положения поучает его, как быстрее из дерьма флот слепить... Измож-
денный малярией и недосыпами, адмирал крикливо поведал  начальникам  то,
что они и без него ведали. Азовское море мелководно,  от  Воронежа  суда
спускать по отмелям трудно - оттого  корабли,  строенные  плоскодонными,
крутую морскую волну вряд ли выдержат.
   - Новоизобретенные [22], - сказал он, - от нужды нашей!  Малый  почин
делу великому свершен нами. Теперь из моря Азовского  пора  выгребать  в
морс Черное...
   Федор Ушаков явился к Прошке Курносову:
   - Кафу наши взяли, слыхал ли? Я до Кафы сбегаю.