ковского университета: императрица Елиза-
вета хотела познакомиться со студентами.


   6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ

   Хороший приятель завелся у Потемкина -  московский  мастеровой-выжига
Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да  из  мундиров  генеральских
выжигал мишуру золотую и канитель серебряную - с того дела верный  кусок
хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему  сжи-
гать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира  сего.
Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия,  рассуждая  при
этом философически:
   - Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что  за  жизнь
такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать
пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку  отольют...
нате, мол, ешьте, живущие!
   - Не скули, - отвечал оптимист-выжига. -  Лучше  становь  чарочки  на
стол да зачерпни из бочки капустки...
   Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
   - Отчего, сударь, лекциями манкируете?
   - И рад бы присутствовать, да некогда.
   - Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я  вас  в  число
примерных учеников университета.
   Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия,  вытекая  из
лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -  на  Кенигс-
берг. Московский университет отправил на войну  студентов-разночинцев  -
переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при  офицерских
шпагах!
   Это была первая лепта университета стране...
   Мелиссино привез в Петербург двух студентов  и  шестнадцать  учеников
гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состо-
яли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим  в
столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по
приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где
царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейно-
го двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин
- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вы-
вернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством  ис-
туканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А  под
каждой богиней лежала дощечка, в которой писано - кто такая и ради каких
пригожеств для обозрения выставлена,  дабы  невежество  людское  рассея-
лось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, бы-
ли невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была зак-
рыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба  нра-
вов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
   - Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
   Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельмож-
ные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес:  там  гуляли
разбойники...
   Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба  смыкалась
с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной  библиоте-
кой и картинами - глаза разбегались...
   Мелиссино представил куратору своих питомцев.
   В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый  человек
в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достиг-
ших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил  бокалами
прохладного вина, остальных довольствовал  трезвым  морсом.  Прихлебывая
морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал:  от-
чего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого  человека  не-
давно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
   Гостям подали ананасы.
   - Государыня из своих теплиц потчует, - объяснил Шувалов,  а  Ломоно-
сов, опираясь на трость, подошел к студентам.
   Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
   - Латыни, - отвечал Денис, кланяясь.
   Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке ла-
тынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать,  и  не
только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чу-
жестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоно-
сов встал рядом с парнем, примериваясь, - плечом к плечу:
   - Каков молодец! Небось в гвардию записан?
   - Рейтаром в Конную, - отвечал Потемкин.
   - А латынь любишь?
   - Эллинский предпочитаю.
   - Тоже хорошо, - одобрил его Ломоносов. - Народ греческий  уже  исто-
мился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш  великий  народ  в
скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки - вот
вам и нести грекам благо свободы!
   Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемки-
на поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глаза-
ми, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе  молодых  людей,
Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее крес-
лом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны
задержался на фигуре Потемкина.
   - Ты из каких Потемкиных? - спросила она.
   - Из смоленских, ваше величество.
   - Чай, медами там все опиваются?
   Потемкин был рад, что вопросы несложные.
   - Медов у нас море разливанное, - объяснил без тени смущения. -  Пьют
больше липец, а когда и варенуху.
   Царица со знанием дела расспрашивала его:
   - А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?
   - Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают
воды с колодца - и он опять трезв. Аки голубь.
   Императрица опахнулась громадным веером:
   - Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленс-
ке закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку  гданскую.  Да  вот
беда: доставка ко двору недешево обойдется. - Веером она указала на  Ме-
лиссино. - Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций
теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?
   Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:
   - В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила  разду-
вать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток  ма-
лых помогал в купели крестить.
   Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):
   - А соблазны гнетут ли тебя, родненький?
   - Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!
   - Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не  забы-
вай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...
   Потемкину казалось, что она его запомнила.
   Предстояло явиться при "малом" дворе - в Ораниенбауме.
   Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их  учености.
Понятовского недавно со скандалом отозвали в  Варшаву,  она  снова  была
одинока, но зато опять беременна... Засупонившись  в  корсет,  Екатерина
окликнула камер-фрау Шаргородскую:
   - Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.
   Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:
   - Васенька, чуешь ли - дым вроде?
   - Паленым пахнет, - точно определил Шкурин.
   Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:
   - Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...
   Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны
его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй  застала  и  самого
главнокомандующего за добрым и славным  делом.  На  игрушечной  виселице
болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал  снизу  над  пламенем
свечки.
   - Чем же сия несчастная провинилась перед вами?
   Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую
охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская
мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволок-
ла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина  сде-
лала мужу реверанс:
   - Конечно, мой славный генералиссимус,  разве  можно  простить  столь
кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К  нам  студенты
московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их  высокой
алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно  сказать
надобно...
   - Я готов, мадам, - согласился Петр, гася свечку.
   Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели
уже откланяться, но Петр спросил:
   - Господа, сознайтесь - кто из вас курит?
   Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед  сту-
дентами громадный кисет с едким кнапстером.
   - Глубже! - командовал Петр. - Глубже втягивайте дым. Настоящие  сол-
даты прусского короля курят вот так...
   Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось  столько
дряни, что долго не мог отдышаться.
   - Плюйте! - кричал Петр. - Солдаты плюют только на пол...
   Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она  беседо-
вала с Яшкой Булгаковым, причем  будущий  дипломат  держался  перед  нею
просто, без натуги, оба они смеялись.
   Григорий потом спросил у Булгакова:
   - О чем ты с ней, Яша?
   - Вот уж не ожидал - ей знаком лексикон Целлария...
   Кто-то больно треснул Потемкина по загривку.
   - Или оглох, тетеря? - прошипели сзади. - Тебя...
   Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С
трудом парень освоил речь Екатерины:
   - Это о вас тетушка сказывала,  будто  вы  в  монахи  себя  готовите?
Объясните же, сударь, что за нужда вам от света  шумного  и  веселого  в
унынии затворяться?
   Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомни-
лась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину  глядя,
невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно за-
поздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент  глуп.  Она  величаво,
как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые  в
монахи не собирались...
   Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой  он
простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину:
   - Денис, будь другом - уничтожь меня!
   - Или белены, братец, объелся?
   Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым бе-
седовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка
под дождем.
   - Двух слов не мог сказать ей... Бей меня!
   Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:
   - Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников
позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, по-
ехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Пер-
ниллы ли мне сейчас?
   Елизавета не забыла Потемкина и произвела его  в  капралы.  Это  было
время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала  первую
победу над войсками прусского короля.  Потемкин  вернулся  на  Москву  -
мрачный, как сатана:
   - Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел...


   7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ

   Осенью 1758 года Москва приятно  волновалась,  под  музыку  оркестров
всюду гремели застолья, чадили на улицах  плошки,  над  купавами  усадеб
взлетали фейерверки - мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, -  и
молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо  гвардейской
фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий,  и  под
Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы... Лежа  на  плоском
биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную  привычку:  задумав-
шись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а
весной его навестил Вася Рубан - при шпаге:
   - Гляди! Из учеников гимназических явлен в  студенты  действительные.
Теперь, брат, меня уже никто не высечет.
   - И со шпагой драть можно, - отвечал Потемкин, зевая.
   - Или не рад ты мне? - огорчился Рубан. - А я вот пришел, Гриша, хочу
тебе новые вирши почитать.
   - Избавь. Мне и от своих тошно.
   Он спросил, как поживает Василий Петров.
   - Ему-то что! Уже в каретах катается.
   - Неужто свою заимел?
   - Да нет. Пока на чужих ездит...
   Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его  внешность  определилась.
Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи,  ка-
зались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармо-
нировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя  губа  вяло
оттопыривалась - капризно и плотоядно. За  время  безделья  отпустил  он
длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на  атлетичес-
ких плечах.
   - Где вы такой парик купили? - спрашивали его.
   - Ездил в Данию, - нагло врал он, скучая.
   Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими  в  Европе,  самыми
дорогими, и любопытствующие говорили:
   - Вот-вот! Сразу видать не нашу работу...
   Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне  Татево  Вольского  уезда,
где проживали его дальние сородичи - Рачинские,  и  вернулся  на  Москву
лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда сла-
вилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не  спать  по
трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал  в
бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел уни-
версальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми...
   Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену:
   - Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет  догматы  непрелож-
ные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь на-
ружу шерстью вывернуть... Чего взыскуешь?
   - Хочу опасностей и наслаждений!
   - И бестолков же ты... хоть стихи марай.
   - Я ныне не стихи - музыку сочиняю.
   - Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь.
   При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал  от  молодежи  слишком
раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали,  а  юность  не
страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом - без
подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние диплома-
ты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов,  тридцатилет-
ние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стреме-
нами. Удалось - честь и слава тебе, не получилось - ступай на плаху  ис-
тории.
   Такова жестокая правда стародавней эпохи...
   Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью.  Все  его  сверстники,
каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова -
ездить в карете с гербом, - это ведь тоже цель, и она сбывалась.  Москва
старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина,  не
прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность
отцов, дедов и бабушек.
   Фонвизин и надоумил Потемкина:
   - Коли не нашел занятия, так найди суженую.
   - Суженая - не выбранная. А жениться лень.
   - Не ленивый ты - праздный.
   - Какая ж разница?
   - Большая... Похож ты, Гриша, на громадный котел,  в  котором  всегда
что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты  будут,
но сам ты помрешь голодным.
   На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он пох-
вастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона  и
Рейхеля.
   - Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его пос-
тичь, но побаиваюсь - справлюсь ли?
   - Счастливый ты, - вздохнул Потемкин сокрушенно.
   Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей.
   - Погоди завидовать, - отвечал. - Не ведаю, сколь вечен я,  обжора  и
сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить.  Пом-
нишь, как в Петербурге побежал я смотреть "Генриха и  Перниллу"?  Так  с
той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных  -  желаю
драмы у жизни списывать.
   - Счастливый... все вы  счастливые,  -  переживал  Потемкин,  начиная
грызть ногти. - Один я неприкаянный...
   Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 "Мос-
ковских ведомостей"; скучая, развернул он газету и  увидел  свое  имя  -
исключен из университета: "ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ" [2].  Желая
бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился  к  Загряжским.
Генерал племяннику обрадовался:
   - Ах, дармосдина! Пошли, вкусим перед обедом...
   Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи  на-
готове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался
Потемкин, а - растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали,  дядечка
еще пяток от души добавил:
   - Будь бодр и гляди ласково! Я матушке  твоей  на  духовщину  эштафет
послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя,
трутня этакого, воздействовала.
   Не успел Гриша ответить, как мужики снова завалили его на лавку и се-
ченые места обильно оросили постным маслицем.
   - Это для здоровья, - пояснили доброжелательно...
   А преданный выжига встретил Потемкина душевнсйше:
   - О-о, Гриш! Ты всегда кстати... Я как раз противень  докрасна  нака-
лил. Стену кафтан жечь. Тут вчерась один камергеришко  за  картами  Богу
душу отдал... Разоблокайся, друг ситный! Становь посуду на стол, зачерп-
ни капустки из бочки.
   Потемкин долго шарил мискою в глубинах зловонной бочки:
   - Да пусто у тебя. Кончилась капуста.
   - Ну и бес с ней! Все имеет конец свой...
   Чокнулись кружками.
   - А меня выпороли, - сообщил Потемкин.
   - Неужто дался?
   - Дашься, коли два мужика под потолок, да третий в дверях  застрял  -
генералищс! Я у тебя поживу, Матяша, не изгонишь ведь?
   - Господи! У меня полати знаешь каки? Широ-окие... Наливай еще по ча-
рочке. А я бочку-то со дна поскребу...
   В лачуге выжиги царил страшный смрад: истлевал кафтан покойника  -  с
него, шипя, стекало на противень сусальное золотишко.

   8. ДЕНЬГИ - ВЗДОР!

   Дарья Васильевна приехала и наказала сыну:
   - Коли на Москве не повезло, так езжай, родимый, обратно в Чижово,  а
невестушку я тебе приглядела. Две деревеньки у ней, мужиков шесть десят-
ков. Работящи и непьющи. Скотинки полный двор. Коровки-то - му-у, козоч-
ки-то - бе-э, свинюшки-то - хрюхрю! Строения усадебны  приличны,  только
вот печки дымят, неисправны... Уж така ладненька! Уж така  домовитенька!
Немножко коса, чуточку ряба. Но глаз от нее не оторвать. Никак не  весе-
лится, ревмя ревет, девство свое от покушений оберегая. Взаперти сужено-
го поджидает. Вот ты, не будь балдой, и заявись - предстань  женихом  во
плоти!
   - Мне, маменька, жениться - как давиться. Сама ты дура,  и  для  меня
дуру нашла, чтобы на старости лет придурков нянчить...
   Маменька тянула его к себе в деревню, в глушь, в сытость, в  прозяба-
ние провинции, в малинник, на сеновал, на винокурню.
   - Умные-то люди эвон как поступают, - доказывала она сыну. - Ферапоша
Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части  пошел.
Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая - не приведи Бог!  За  этот  вид
ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже
крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки
ему целует. Бывало, крикнет он: "Квасу мне!" - так она замертво с ковши-
ком в погреб кидается... Вот как жить надобно. Учись, сын  мой.  Люди-то
не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно.
   - Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый,  да  гусями
брал? Так уж лучше стихи писать стану...
   Дарья Васильевна, скривив рот, завыла:
   - Женись и живи, как все люди живут.
   - Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом  разду-
мал быть - хочу фельдмаршалом стать.
   - Эк заносит тебя! - сказала Дарья Васильевна. - Батюшка лямку тянул,
а к семидесяти годам едва до маеора вытянул.
   - Значит, не с того конца за лямку хватался...
   Уйдя к себе, раскрыл он журнал "Полезное увеселение", а  там,  глядь,
Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: "Папирия,  Римского  отрока,
остроумные вымыслы и его молчание".  Ай  да  Васька!  Торопится  жить...
Вскоре и сам заявился. Рубан был  уже  в  чине  актариуса  Коллегии  дел
иностранных - зашел проститься.
   - А я, Гришенька, в Запорожье еду.
   - Охота те