дь  очень
значительное, чему он сам не знает  цены,  --  нечто  достойное
внимания  мошенника.  Но  тот  факт, что недоброй памяти Роджер
Прескотт занимал когда-то это  самое  помещение,  указывает  на
иные,  более  глубокие  причины.  А  сейчас,  Уотсон, наберемся
терпения, подождем, пока пробьет решительный час.
     Ждать пришлось недолго. Мы замерли, услышав, как открылась
и тут же захлопнулась входная  дверь.  Щелкнул  ключ  в  двери,
ведущей в комнату, и появился наш американец. Тихо притворив за
собой   дверь,   он   острым  взглядом  окинул  все  вокруг  и,
убедившись, что опасности нет, сбросил пальто и пошел  прямо  к
столу,  стоявшему  посреди  комнаты,  --  шел  он уверенно, как
человек, точно знающий, что и как ему  надо  делать.  Отодвинув
стол  и  сдернув  лежавший под ним ковер, он вытащил из кармана
ломик, опустился на колени и стал  энергично  действовать  этим
ломиком  на полу. Вскоре мы услышали, как стукнули доски, и тут
же в полу образовалась квадратная дыра. "Убийца Эванс"  чиркнул
спичкой, зажег огарок свечи и скрылся из виду.
     Теперь  пришло  время  действовать  нам. Холмс подал знак,
слегка коснувшись  моей  руки,  и  мы  подкрались  к  открытому
подполу. Как ни осторожно мы двигались, старые доски, очевидно,
все  же  издали  скрип  у  нас  под  ногами  --  из черной дыры
неожиданно показалась голова американца. Он повернулся  в  нашу
сторону  --  и  лицо  его  исказилось  бессильной  яростью.  Но
постепенно  оно  смягчилось,  на  нем  даже  появилось  подобие
сконфуженной  улыбки,  когда  он  увидел два револьверных дула,
нацеленных ему в голову.
     -- Ну ладно-ладно, -- сказал он с полным  хладнокровием  и
стал  вылезать  наверх.  -- Видно, с вами, мистер Холмс, мне не
тягаться. Сразу разгадали всю мою махинацию и оставили  меня  в
дураках. Ну, признаю, сэр, ваша взяла, а раз так...
     В  мгновение  ока  он  выхватил  из-за  пазухи револьвер и
дважды выстрелил. Я почувствовал, как мне обожгло бедро, словно
к нему приложили раскаленный утюг. Послышался  глухой  удар  --
это  Холмс  обрушил  свой  револьвер на череп бандита. Я смутно
видел, что Эванс лежит, распростершись на полу, и с лица у него
стекает кровь, а Холмс ощупывает его в поисках оружия. Затем  я
почувствовал,  как  крепкие,  словно стальные, руки моего друга
подхватили меня -- он оттащил меня к стулу.
     -- Вы не ранены, Уотсон? Скажите, ради Бога, вы не ранены?
Да, стоило получить рану, и даже не одну, чтобы узнать  глубину
заботливости  и  любви,  скрывавшейся  за холодной маской моего
друга. Ясный, жесткий  взгляд  его  на  мгновение  затуманился,
твердые  губы задрожали. На один-единственный миг я ощутил, что
это не только великий мозг, но и великое сердце... Этот  момент
душевного  раскрытия вознаградил меня за долгие годы смиренного
и преданного служения.
     -- Пустяки, Холмс. Простая царапина.
     Перочинным ножом он разрезал на мне брюки сверху донизу.
     -- Да, правда, слава Богу! --  воскликнул  он  с  глубоким
вздохом  облегчения.  --  Только кожу задело. -- Потом лицо его
ожесточилось. Он бросил  гневный  взгляд  на  нашего  пленника,
который приподнялся и ошарашено смотрел перед собой. -- Счастье
твое, негодяй, не то, клянусь... Если бы ты убил Уотсона, ты бы
живым  отсюда  не  вышел. Ну, сэр, что вы можете сказать в свое
оправдание?
     Но тому нечего было сказать в свое оправдание. Он лежал  и
хмурил  физиономию.  Я оперся о плечо Холмса, и вместе с ним мы
заглянули  в  подпол,  скрывавшийся  за  подъемной  крышкой.  В
подполе  еще  горела  свеча,  которую  прихватил с собой Эванс.
Взгляд наш упал на какую-то проржавевшую машину, толстые рулоны
бумаги, целую кучу бутылок. А на  небольшом  столе  мы  увидели
несколько аккуратно разложенных маленьких пачек.
     -- Печатный  станок...  Весь арсенал фальшивомонетчика, --
сказал Холмс.
     -- Да,  сэр,  --   проговорил   наш   пленник.   Медленно,
пошатываясь, он поднялся на ноги и тут же опустился на стул. --
Здесь работал величайший артист, какого только знал Лондон. Вон
то  --  его  станок,  а пачки на столе -- две тысячи ассигнаций
работы Прескотта.  Каждая  стоимостью  в  сотню  и  пригодна  к
обращению  в любом месте. Ну что ж, забирайте, джентльмены, все
ваше. А меня отпустите...
     Холмс рассмеялся.
     -- Мы такими делами не занимаемся. Нет,  мистер  Эванс,  в
Англии вам укрыться негде. Убийство Прескотта чьих рук дело?
     -- Да, сэр, это я его прихлопнул, верно. Ну что ж, я за то
отсидел  пять  лет,  а свару-то затеял он сам. Пять лет! А меня
следовало бы наградить медалью  размером  с  тарелку!  Ни  одна
живая  душа  не  могла  отличить ассигнацию работы Прескотта от
тех, что выпускает Английский банк, и, не прикончи я парня,  он
наводнил  бы своими бумажками весь Лондон. Кроме меня, никто на
свете не знал, где он их фабрикует. И что ж удивительного,  что
меня  тянуло  добраться  до этого местечка? А когда я проведал,
что этот выживший из ума  собиратель  козявок,  можно  сказать,
сидит на самом тайнике и никогда носа из комнаты не высовывает,
что ж удивительного, что я стал из кожи вон лезть, придумывать,
как  бы  выпихнуть  его  из  дому?  Может,  оно было бы поумнее
прихлопнуть старика -- и все, и труда бы никакого. Но такой  уж
я   человек,   сердце   у  меня  мягкое,  не  могу  стрелять  в
безоружного. А скажите-ка, мистер  Холмс,  на  каком  основании
думаете  вы  отдать  меня  под суд? Что я совершил преступного?
Денег не брал, старикана пальцем не тронул.  Прицепиться  не  к
чему!
     -- Не к чему? Конечно! Всего-навсего вооруженное покушение
на жизнь,  --  сказал  Холмс.  --  Но  мы вас, Эванс, судить не
собираемся, это -- дело не наше, этим займутся другие. Пока нам
требуется  только  сама  ваша  очаровательная  особа.   Уотсон,
позвоните-ка  в  Скотленд-Ярд.  Наш звонок, я полагаю, не будет
для них сюрпризом.

     Таковы факты, связанные с  делом  "Убийцы  Эванса"  и  его
замечательной  выдумкой о трех Гарридебах. Позже мы узнали, что
бедный старичок ученый не  вынес  удара:  мечты  его  оказались
развеяны,  воздушный  замок рухнул, и он пал под его обломками.
Последние вести о бедняге были из психиатрической  лечебницы  в
Брикстоне. А в Скотденд-Ярде был радостный день, когда извлекли
наконец  всю  аппаратуру Прескотта. Хотя полиции было известно,
что   она    где-то    существует,    однако    после    смерти
фальшивомонетчика,  сколько ее ни искали, найти не могли. Эванс
в самом деле оказал немалую услугу и многим почтенным особам из
уголовного  розыска  дал  возможность  спать  спокойнее.   Ведь
фальшивомонетчик -- это совсем особая опасность для общества. В
Скотленд-Ярде  все  охотно  сложились  бы  на медаль размером с
тарелку,  о  которой   говорил   "американский   адвокат",   но
неблагодарные  судьи  придерживались менее желательной для него
точки зрения, и "Убийца Эванс" вновь ушел в мир  теней,  откуда
только что было вынырнул.

     Примечание

     1 Тайберн-Три ("Тайбернское дерево") -- виселица в приходе
Тайберн, где до конца XVIII века совершались публичные казни.
     2 Сатеби, Кристи -- лондонские аукционные залы.
     3   Слоун,   Ганс  (1660  --  1753)  --  английский  врач,
натуралист и  коллекционер.  Собранные  им  рукописи,  картины,
книги и пр. легли в основу Британского музея.
     4  Издававшийся  с  XVIII  века  справочник  о заключенных
Ньюгетской тюрьмы (Лондон) с биографическими данными  о  них  и
описанием совершенных ими преступлений.

     Перевод Н. Дехтеревой



     Артур Конан-Дойль. Львиная грива

     Удивительно, что  одна  из  самых  сложных  и  необычайных
задач, с которыми я когда-либо встречался в течение моей долгой
жизни  сыщика, встала передо мной, когда я уже удалился от дел;
все разыгралось чуть ли не на моих глазах. Случилось это  после
того,  как  я  поселился  в  своей маленькой Суссекской вилле и
целиком погрузился в мир и тишину природы, о которых так мечтал
в течение долгих лет, проведенных в туманном, мрачном  Лондоне.
В  описываемый  период  добряк  Уотсон почти совершенно исчез с
моего горизонта. Он лишь изредка навещал меня по  воскресеньям,
так   что   на   этот   раз  мне  приходится  быть  собственным
историографом. Не  то  как  бы  он  расписал  столь  редкостное
происшествие  и  все трудности, из которых я вышел победителем!
Увы,  мне  придется  попросту  и  без  затей,  своими   словами
рассказать  о  каждом моем шаге на сложном пути раскрытия тайны
Львиной Гривы.
     Моя вилла расположена на южном склоне возвышенности Даунз,
с которой открывается широкий вид  на  Ла-Манш.  В  этом  месте
берег  представляет собой стену из меловых утесов; спуститься к
воде можно по единственной длинной извилистой тропке, крутой  и
скользкой.  Внизу  тропка обрывается у пляжа шириной примерно в
сто ярдов, покрытого галькой и голышом и не  заливаемого  водой
даже  в  часы  прилива.  Однако  в  нескольких  местах  имеются
заливчики и выемки, представляющие  великолепные  бассейны  для
плавания  и  с каждым приливом заполняющиеся свежей водой. Этот
чудесный берег тянется  на  несколько  миль  в  обе  стороны  и
прерывается  только  в  одном месте небольшой бухтой, по берегу
которой расположена деревня Фулворт.
     Дом мой стоит на  отшибе,  и  в  моем  маленьком  владении
хозяйничаем  только  я  с  моей  экономкой да пчелы. В полумиле
отсюда  находится   знаменитая   школа   Гарольда   Стэкхерста,
занимающая  довольно  обширный дом, в котором размещены человек
двадцать учеников, готовящихся к  различным  специальностям,  и
небольшой   штат   педагогов.   Сам  Стэкхерст,  в  свое  время
знаменитый чемпион по гребле, -- широко эрудированный ученый. С
того времени, как я поселился на побережье, нас с ним связывали
самые дружеские отношения, настолько близкие, что мы по вечерам
заходили друг к другу, не нуждаясь в особом приглашении.
     В конце июля 1907 года был  сильный  шторм,  ветер  дул  с
юго-запада,  и  прибой  докатывался  до самого подножия меловых
утесов, а когда начинался отлив, на берегу  оставались  большие
лагуны. В то утро, с которого я начну свой рассказ, ветер стих,
и  все  в природе дышало чистотой и свежестью. Работать в такой
чудесный день не было никаких сил, и я  вышел  перед  завтраком
побродить  и  подышать изумительным воздухом. Я шел по дорожке,
ведущей к крутому спуску на пляж. Вдруг меня  кто-то  окликнул,
и,  обернувшись,  я увидел Гарольда Стэкхерста, весело машущего
мне рукой.
     -- Что за утро, мистер Холмс! Так я и  знал,  что  встречу
вас.
     -- Я вижу, вы собрались купаться.
     -- Опять  взялись  за  старые  фокусы,  --  засмеялся  он,
похлопывая по своему набитому карману. -- Макферсон  уже  вышел
спозаранку, я, наверное, встречу его здесь.
     Фицрой  Макферсон  --  видный,  рослый  молодой человек --
преподавал в  школе  естественные  науки.  Он  страдал  пороком
сердца   вследствие   перенесенного   ревматизма;   но,  будучи
природным атлетом, отличался  в  любой  спортивной  игре,  если
только  она  не требовала от него чрезмерных физических усилий.
Купался он и зимой  и  летом,  а  так  как  я  и  сам  завзятый
купальщик, то мы часто встречались с ним на берегу.
     В  описываемую  минуту  мы  увидели самого Макферсона. Его
голова показалась  из-за  края  обрыва,  у  которого  кончалась
тропка.  Через мгновение он появился во весь рост, пошатываясь,
как пьяный. Затем вскинул руки и со страшным воплем упал ничком
на землю. Мы со Стэкхерстом бросились к нему -- он был  от  нас
ярдах  в  пятидесяти -- и перевернем его на спину. Наш друг был
по всем признакам при  последнем  издыхании.  Ничего  иного  не
могли  означать  остекленевшие,  ввалившиеся глаза и посиневшее
лицо. На одну секунду  в  его  глазах  мелькнуло  сознание,  он
исступленно  силился  предостеречь  нас.  Он  что-то  невнятно,
судорожно прокричал, но я  расслышал  в  его  вопле  всего  два
слова:  "львиная  грива".  Эти слова ничего мне не говорили, но
ослышаться я не мог. В то же мгновение  Макферсон  приподнялся,
вскинул руки и упал на бок. Он был мертв.
     Мой  спутник остолбенел от неожиданного страшного зрелища;
у меня же, разумеется, все чувства мгновенно обострились, и  не
зря:  я  сразу  понял,  что  мы оказались свидетелями какого-то
совершенно необычайного происшествия.  Макферсон  был  в  одних
брюках и в накинутом на голое тело макинтоше, а на ногах у него
были  незашнурованные  парусиновые туфли. Когда он упал, пальто
соскользнуло, обнажив торс. Мы онемели от удивления. Его  спина
была   располосована   темно-багровыми   рубцами,   словно  его
исхлестали плетью из тонкой проволоки. Макферсон  был,  видимо,
замучен  и убит каким-то необычайно гибким инструментом, потому
что длинные, резкие рубцы закруглялись со спины  и  захватывали
плечи  и  ребра.  По  подбородку  текла кровь из прикушенной от
невыносимой боли нижней губы.
     Я опустился на колени, а Стэкхерст,  стоя,  склонился  над
трупом,  когда  на  нас  упала  чья-то тень, и, оглянувшись, мы
увидели, что к нам подошел Ян Мэрдок. Мэрдок преподавал в школе
математику;  это  был  высокий,  худощавый  брюнет,   настолько
нелюдимый  и  замкнутый,  что  не было человека, который мог бы
назвать себя его  другом.  Казалось,  он  витал  в  отвлеченных
сферах  иррациональных  чисел  и  конических  сечений, мало чем
интересуясь  в  повседневной  жизни.  Он  слыл  среди  учеников
чудаком  и  мог  бы  легко  оказаться посмешищем, не будь в его
жилах  примеси  какой-то  чужеземной  крови,  проявлявшейся  не
только  в  черных,  как  уголь,  глазах и смуглой коже, но и во
вспышках ярости, которые нельзя было назван иначе, как  дикими.
Однажды   на  него  набросилась  собачонка  Макферсона;  Мэрдок
схватил ее и вышвырнул в окно,  разбив  зеркальное  стекло;  за
такое поведение Стэкхерст, конечно, не преминул бы его уволить,
не   дорожи   он   им   как   отличным  преподавателем.  Такова
характеристика странного, сложного человека, подошедшего к  нам
в  эту  минуту. Казалось, он был вполне искренне потрясен видом
мертвого  тела,  хота  случай  с   собачонкой   вряд   ли   мог
свидетельствовать о большой симпатии между ним и покойником.
     -- Бедняга!  Бедняга! Не могу ли я что-нибудь сделать? Чем
мне помочь вам?
     -- Вы  были  с  ним?  Не  расскажете  ли  вы,  что   здесь
произошло?
     -- Нет,  нет,  я поздно встал сегодня. И еще не купался. Я
только иду из школы. Чем я могу быть вам полезен?
     -- Бегите скорее в Фулворт и немедленно известите полицию.
     Не сказав ни слова, Мэрдок поспешно направился в  Фулворт,
а  я  тотчас же принялся изучать место происшествия, в то время
как потрясенный Стэкхерст остался у  тела.  Первым  моим  делом
было,  конечно,  убедиться,  нет ли еще кого-нибудь на пляже. С
обрыва,  откуда  спускалась  тропка,  берег,  видимый  на  всем
протяжении,  казался  совершенно  безлюдным,  если  не  считать
двух-трех темных  фигур,  шагавших  вдалеке  по  направлению  к
Фулворту.  Закончив  осмотр берега, я начал медленно спускаться
по тропке. Почва здесь была с примесью глины и мягкого мергеля,
и то тут,  то  там  мне  попадались  следы  одного  и  того  же
человека,  идущие и под гору и в гору. Никто больше по тропке в
это утро не спускался. В одном месте я заметил отпечаток ладони
с расположенными вверх по тропе  пальцами.  Это  могло  значить
только,  что  несчастный  Макферсон  упал, поднимаясь в гору. Я
заметил также круглые впадины, позволявшие предположить, что он
несколько раз падал на колени. Внизу,  где  тропка  обрывалась,
была   довольно   большая   лагуна,   образованная  отступившим
приливом. На берегу этой лагуны Макферсон разделся: тут же,  на
камне,  лежало  его  полотенце.  Оно  было  аккуратно сложено и
оказалось сухим, так что, судя по  всему,  Макферсон  не  успел
окунуться.  Кружа  во  всех  направлениях  по твердой гальке, я
обнаружил на пляже  несколько  песчаных  проплешин  со  следами
парусиновых   туфель  и  голых  ступней  Макферсона.  Последнее
наблюдение показывало, что он должен был  вот-вот  броситься  в
воду,  а  сухое  полотенце  говорило,  что  он этого сделать не
успел.
     Тут-то и коренилась загадка всего происшествия  --  самого
необычайного  из  всех,  с  которыми  я когда-либо сталкивался.
Человек пробыл на пляже самое большее четверть часа. В этом  не
могло  быть  сомнения, потому что Стэкхерст шел вслед за ним от
самой школы. Человек собрался купаться и уже  разделся,  о  чем
свидетельствовали  следы голых ступней. Затем внезапно он снова
натянул на себя макинтош, не успев  окунуться  или,  во  всяком
случае,  не  вытеревшись. Он не смог выполнить свое намерение и
выкупаться   потому,   что   был   каким-то   необъяснимым    и
нечеловеческим  способом исхлестан и истерзан так, что до крови
прикусил от невыносимой боли губу и у  него  еле  достало  сил,
чтобы  отползти  от  воды  и  умереть. Кто был виновником этого
зверского убийства? Правда, у подножия  утесов  были  небольшие
гроты  и  пещеры,  но  они  были хорошо освещены низко стоявшим
утренним солнцем и не могли служить убежищем. Кроме того, как я
уже сказал, вдалеке на берегу виднелось несколько темных фигур.
Они были слишком далеко, чтобы  их  можно  было  заподозрить  в
прикосновенности  к  преступлению,  и  к тому же их отделяла от
Макферсона  широкая,  подходившая  к  самому  подножию   обрыва
лагуна,  в  которой  он  собирался  купаться.  Недалеко  в море
виднелись  две-три  рыбачьи  лодки.  Я  мог  хорошо  разглядеть
сидевших  в  них  людей.  Итак, мне открывалось несколько путей
расследования дела, но ни один из них не сулил успеха.
     Когда я в конце концов вернулся к  трупу,  я  увидел,  что
вокруг   него  собралась  группа  случайных  прохожих.  Тут  же
находился, конечно, и Стэкхерст и  только  что  подоспевший  Ян
Мэрдок   в   сопровождении  сельского  констебля  Андерсона  --
толстяка  с  рыжими  усами,  низкорослой   суссекской   породы,
наделенной  под  неповоротливой, угрюмой внешностью незаурядным
здравым смыслом. Он выслушал нас, записал наши показания, потом
отозвал меня в сторону.
     -- Я был бы признателен вам за совет, мистер Холмс. Одному
мне с этим сложным делом не справиться, а если я  что  напутаю,
мне влетит от Льюиса.
     Я   посоветовал   ему,   во-первых,   послать   за   своим
непосредственным начальником, во-вторых, до прибытия начальства
не переносит ни тела, ни вещей и, по возможности, не  топтаться
зря у трупа, чтобы не путать следов. Сам я тем временем обыскал
карманы  покойного.  Я  нашел  в  них  носовой  платок, большой
перочинный нож и маленький бумажник. Из  бумажника  выскользнул
листок  бумаги,  который  я  раздернул  и  вручил констеблю. На
листке  небрежным   женским   почерком   было   написано:   "Не
беспокойся,  жди  меня. Моди". Судя по всему, это была любовная
записка, но в ней не указывалось ни время, ни  место  свидания.
Констебль  вложил записку обратно в бумажник и вместе с прочими
вещами водворил в карман макинтоша.  Затем,  поскольку  никаких
новых   улик  не  обнаруживалось,  я  пошел  домой  завтракать,
предварительно   распорядившись   о   тщательном   обследовании
подножия утесов.
     Часа  через  два ко мне зашел Стэкхерст и сказал, что тело
перенесено  в  школу,  где  будет  производиться  дознание.  Он
сообщил  мне  несколько  весьма важных и знаменательных фактов.
Как я и ожидал, в пещерках под  обрывом  ничего  не  нашли,  но
Стэкхерст  просмотрел  бумаги  в  столе  Макферсона и среди них
обнаружил  несколько  писем,   свидетельствующих   о   взаимной
склонности между покойным и некой мисс Мод Беллами из Фулворта.
Таким  образом  стало  известно, кто писал записку, найденную в
кармане Макферсона.
     -- Письма у полиции, -- пояснил Стэкхерст, --  я  не  смог
принести  их.  Они,  несомненно,  свидетельствуют  о  серьезном
романе. Но я не  вижу  оснований  связывать  эти  отноше