воего
заработка, остальное оставлять себе".
     -- Вот  с  таким  странным  предложением,  мистер Холмс, и
обратился ко мне этот Блессингтон.  Я  не  буду  злоупотреблять
вашим  терпением,  излагая  подробности  наших  переговоров. На
Благовещенье я переехал и стал принимать больных, рассчитываясь
с мистером Блессингтоном почти на тех самых  условиях,  которые
он  предложил.  Он  и  сам поселился тут же в доме, став чем-то
вроде  постоянного  пациента,  живущего  при  кабинете   врача.
Оказалось, что у него слабое сердце и он нуждается в постоянном
наблюдении.  Две  лучшие  комнаты  на втором этаже он занял под
собственные гостиную и спальню. Привычки у него  были  странные
-- он  избегал  общества  и  очень  редко выходил. Не отличаясь
особой пунктуальностью,  он  был  сама  пунктуальность  лишь  в
одном.  Каждый  вечер  в  один  и  тот  же час он заходил в мой
кабинет, просматривал книгу  приема  больных,  откладывал  пять
шиллингов  и  три  пенса  из  каждой  заработанной мною гинеи и
забирал все остальные деньги, пряча их в сундук, стоявший в его
комнате. Скажу вам откровенно, что  у  него  ни  разу  не  было
оснований сожалеть о помещении своего капитала. С самого начала
дело  оказалось  прибыльным.  Первые  же  успехи  и  репутация,
которую я завоевал в клинике, позволили мне быстро выдвинуться,
и за последние два года я обогатил его.
     Таковы, мистер  Холмс,  мое  прошлое  и  мои  отношения  с
мистером   Блессингтоном.  Остается  только  рассказать,  какие
события привели меня сегодня к вам.
     Несколько недель назад  мистер  Блессингтон  вошел  в  мой
кабинет  в  очень возбужденном состоянии. Он говорил о каком-то
ограблении,  которое,  по  его  словам,   было   совершенно   в
Вест-Энде. Это, насколько мне помнится, сильно взволновало его,
и  он  заявил, что мы должны поставить дополнительные засовы на
двери и окна, не откладывая этого дела ни на день. Целую неделю
он пребывал в страшном беспокойстве, то и  дело  выглядывая  из
окон  и  прекратив  короткие  прогулки, которые обычно совершал
перед обедом. Наблюдая его поведение, я вдруг подумал,  что  он
смертельно  боится чего-то или кого-то, но, когда я спросил его
об этом прямо, он  стал  так  ругаться,  что  я  принужден  был
прекратить   разговор.   Со   временем  его  страхи  постепенно
рассеялись, и он вернулся было к прежним привычкам,  как  вдруг
новое  событие  повергло  его  в  такое  состояние, что на него
просто жалко было смотреть. В нем он пребывает и по сей день.
     А случилось вот что.  Два  дня  назад  я  получил  письмо,
которое я сейчас прочту вам. На нем нет ни обратного адреса, ни
даты отправления.
     "Русский  дворянин,  живущий в настоящее время в Англии --
говорится в нем, -- был бы весьма признателен, если  бы  доктор
Перси  Тревельян  согласился принять его. Вот уже несколько лет
он страдает припадками  каталепсии,  а,  как  известно,  доктор
Тревельян  -- знаток этой болезни. Он предполагает зайти завтра
в четверть седьмого вечера, если доктор  Тревельян  сочтет  для
себя удобным находиться дома в это время".
     Это  письмо  меня  заинтересовало,  так  как каталепсия --
заболевание очень редкое. Ровно в назначенный час я был у  себя
в кабинете. Слуга ввел пациента.
     Это  был  пожилой  человек,  худой,  серьезный, обладающий
самой заурядной внешностью, -- русского дворянина я представлял
себе совсем другим. Гораздо больше меня поразила наружность его
товарища -- высокого молодого человека, удивительно  красивого,
со  смуглым  злым лицом и руками, ногами и грудью Геркулеса. Он
поддерживал своего спутника под локоть и  помог  ему  сесть  на
стул с такой заботливостью, какой вряд ли можно было ожидать от
человека его внешности.
     "Простите,  доктор,  что  я  вошел  тоже, -- сказал он мне
по-английски, но несколько пришепетывая. -- Это мой отец, и его
здоровье для меня все".
     Я был тронут сыновней тревогой.
     "Может быть, вы хотите остаться с отцом во время  приема?"
-- спросил я.
     "Боже  упаси!  -- воскликнул он, в ужасе всплеснув руками.
-- Я не могу выразить, как больно мне смотреть на отца. Если  с
ним  случится  один  из его ужасных припадков, я не переживу. У
меня самого исключительно чувствительная нервная система.
     С вашего позволения, пока вы будете  заниматься  отцом,  я
подожду в приемной".
     Я, разумеется, согласился, и молодой человек вышел. Я стал
расспрашивать пациента о его болезни и вел подробные записи. Он
не отличался умом, и ответы его часто были невразумительны, что
я относил  за  счет  плохого  владения  языком. Вдруг он вообще
перестал отвечать на мои вопросы, и, обернувшись к  нему,  я  с
удивлением  увидел,  что  он  сидит  на  стуле  очень  прямо, с
неподвижным лицом  и  смотрит  на  меня  в  упор  бессмысленным
взглядом. У него снова начался приступ его загадочной болезни.
     Сначала  я  почувствовал жалость и страх. Но потом, как ни
стыдно  признаться,  профессиональный  интерес  взял  верх.   Я
записывал   температуру   и  пульс  своего  пациента,  проверял
неподвижность его мышц, обследовал рефлексы. Никаких отклонений
от моих прежних  наблюдений  не  было.  В  подобных  случаях  я
получал  хорошие  результаты  путем  ингаляции нитрита амила, и
сейчас, кажется, представилась превосходная возможность еще раз
проверить эффективность этого лекарства.  Бутыль  с  лекарством
была  в  моей  лаборатории на первом этаже. Оставив пациента на
стуле, я побежал за ней. Ища бутыль, я замешкался и вернулся...
скажем, минут через пять. Представьте мое  изумление,  когда  я
обнаружил, что комната пуста, а моего пациента и след простыл!
     Первым  делом  я, разумеется, выбежал в приемную. Сын ушел
тоже. Дверь  в  прихожую  была  закрыта,  но  не  заперта.  Мой
слуга-мальчик,  который пускает пациентов еще неопытен и далеко
не отличается расторопностью. Он ждет  внизу  и  бежит  наверх,
чтобы  проводить  пациентов к двери, когда я звоню из кабинета.
Он ничего не слышал, и все это оставалось  для  меня  полнейшей
загадкой.  Немного погодя пришел с прогулки мистер Блессингтон.
Я ему ничего не сказал, потому что последнее время,  по  правде
говоря, старался общаться с ним как можно меньше.
     Я  никогда  не  думал, что мне придется увидеть русского и
его сына  еще  раз,  и  поэтому  можете  представить  себе  мое
удивление,  когда  сегодня  вечером  они  оба  явились ко мне в
кабинет в тот же час.
     "Я очень прошу вас извинить меня за вчерашний  неожиданный
уход, доктор", -- сказал мой пациент.
     "Признаться, я очень удивился", -- сказал я.
     "Видите  ли,  дело  в  том,  -- пояснил он, -- что когда я
прихожу в себя после припадков, то почти ничего не  помню,  что
со  мной  было  до  этого.  Я  очнулся,  как  мне показалось, в
незнакомой комнате и в изумлении поспешил выйти на улицу".
     "А я, -- добавил сын, -- увидев,  что  отец  прошел  через
приемную,  естественно, подумал, что прием закончился. И только
когда мы пришли домой, я стал понимать, что произошло".
     "Ну,  что  ж,  --  сказал  я,  рассмеявшись,   --   ничего
серьезного  не  случилось, разве что вы заставили меня поломать
голову. Итак, не соблаговолите ли, сэр, пройти в приемную, а  я
снова займусь вашим отцом".
     Примерно  полчаса  старый  джентльмен  рассказывал  мне  о
симптомах болезни, а потом, выписав рецепт, я  проводил  его  к
сыну.
     Я  уже  говорил  вам,  что  в  этот час мистер Блессингтон
обычно прогуливался. Вскоре он  пришел  и  поднялся  наверх.  И
тотчас  я  услышал,  как  он  сбегает  вниз. Мистер Блессингтон
ворвался ко мне в кабинет в паническом страхе.
     "Кто заходил в мою комнату?" -- крикнул он.
     "Никто", -- ответил я.
     "Вы врете! -- вопил он. -- Поднимитесь и посмотрите".
     Я решил не обращать внимания на его грубость -- он был вне
себя от ужаса. Мы поднялись наверх, и  он  показал  мне  следы,
отпечатавшиеся на пушистом ковре.
     "Вы думаете, это мои?" -- кричал он.
     Таких  больших  следов он, конечно, оставить не мог, и они
были явно свежие. Сегодня днем,  как  вы  знаете,  шел  сильный
дождь,  и  у  меня побывали только отец с сыном. Значит, пока я
занимался с  отцом,  сын,  ожидавший  в  приемной,  с  какой-то
неизвестной  мне  целью  входил  в  комнату  моего  постоянного
пациента. Из комнаты ничего не пропало, но  следы,  несомненно,
свидетельствовали, что там кто-то побывал.
     Мне  показалось,  что  мистер Блессингтон волнуется как-то
чрезмерно, впрочем, тут бы всякий потерял покой. Опустившись  в
кресло,  он  буквально  рыдал,  и  мне  стоило  великих  трудов
привести его в чувство. Это он предложил мне отправиться к вам,
и я счел его предложение вполне уместным, так как  происшествие
действительно  очень странное, хотя и не такое ужасное, как это
померещилось мистеру Блессингтону. Если бы вы поехали сейчас со
мной, то мне бы хоть удалось успокоить его. Впрочем,  по-моему,
он вряд ли способен объяснить, что его так взволновало.
     Шерлок   Холмс   слушал   этот   длинный   рассказ   очень
внимательно, и я понял, что дело его увлекло.  Как  всегда,  на
лице  его ничего не отражалось, только веки набрякли, да, пыхтя
трубкой, он выпускал более густые клубы дыма всякий раз,  когда
доктор  рассказывал  очередной  странный эпизод. Как только наш
гость кончил держать речь, Холмс молча вскочил, сунул  мне  мою
шляпу,  взял со стола собственную и пошел следом за Тревельяном
к двери. Не прошло и четверти часа, как  мы  подъехали  к  дому
врача  на  Брук-стрит.  Это был скромный, ничем не выделяющийся
дом,  в  каких  живут  врачи,  имеющие  практику  в  Вест-Энде.
Мальчик-слуга  открыл  нам дверь, и мы тотчас стали подниматься
наверх по широкой лестнице, покрытой хорошим ковром.
     Но тут случилось нечто странное... Свет  наверху  внезапно
погас, и из темноты донесся пронзительный, дрожащий голос:
     -- У меня пистолет. Еще шаг, и я буду стрелять.
     -- Это уже выходит за всякие рамки, мистер Блессингтон! --
возмутился доктор Тревельян.
     -- А,  это  вы,  доктор?  --  проговорили  из  темноты,  и
послышался вздох облегчения. -- А джентльмены, что с  вами,  --
они и в самом деле те, за кого себя выдают?
     Мы чувствовали, что из темноты нас изучающе рассматривают.
     -- Да, это те самые.
     -- Ладно,  можете  подняться,  и  если вас раздражают меры
предосторожности, которые я принял, то прошу прощения.
     Говоря это, он снова зажег газ на лестнице, и  мы  увидели
перед  собой  странного  человека,  вид  которого, как и голос,
свидетельствовал о расстроенных нервах. Он был очень толст,  но
когда-то,  видно, был еще толще, потому что щеки у него висели,
как у гончей, большими складками. Он был болезненно  бледен,  а
редкие рыжеватые волосы от пережитого страха стояли дыбом. Рука
его  сжимала  пистолет,  который  он  сунул  в карман, когда мы
приблизились.
     -- Добрый вечер, мистер Холмс, -- сказал  он.  --  Большое
спасибо,  что  приехали.  Еще  никто  так  не  нуждался в вашем
совете, как я сейчас. Наверно, доктор Тревельян  уже  рассказал
вам о совершенно недопустимом вторжении в мою комнату?
     -- Совершенно  верно,  --  сказал  Шерлок Холмс. -- Мистер
Блессингтон, кто эти два человека и почему они вам досаждают?
     -- Видите  ли,  понимаете  ли,   --   суетливо   заговорил
постоянный    пациент,   --   мне   трудно   сказать   что-либо
определенное. Да и почем мне знать, мистер Холмс?
     -- Значит, не знаете?
     -- Входите, пожалуйста. Ну, сделайте одолжение, войдите.
     Он провел нас  в  свою  спальню,  большую  и  обставленную
удобной мебелью.
     -- Вы  видите  это?  --  спросил  он, показывая на большой
черный сундук, стоявший у спинки кровати. -- Я никогда  не  был
особенно  богатым  человеком,  мистер  Холмс...  За всю жизнь я
только раз вложил деньги в дело... вот доктор Тревельян не даст
мне соврать. И банкирам я не верю. Я бы не доверил свои  деньги
банкиру  ни за что на свете, мистер Холмс. Между нами, все свое
маленькое состояние  я  храню  в  этом  сундуке,  и  вы  теперь
понимаете,  что  я  пережил,  когда  в комнату ко мне вломились
незнакомые люди.
     Холмс  изучающе  посмотрел  на  Блессингтона   и   покачал
головой.
     -- Если  вы  будете обманывать меня, я ничего не смогу вам
посоветовать, -- сказал он.
     --Но я же вам все рассказал.
     Досадливо махнув рукой.  Холмс  резко  повернулся  к  нему
спиной.
     -- Спокойной ночи, доктор Тревельян, -- сказал он.
     -- И  вы  не дадите никакого совета? -- дрогнувшим голосом
воскликнул Блессингтон.
     -- Мой совет вам, сэр, говорить только правду.
     Через минуту мы были уже на улице  и  зашагали  домой.  Мы
пересекли  Оксфорд-стрит, прошли половину Харли-стрит, и только
тогда мой друг наконец заговорил.
     -- Простите, что напрасно вытащил вас из дому, Уотсон.  Но
если покопаться, дело это интересное.
     -- А я не вижу здесь ничего серьезного, -- признался я.
     -- Вполне очевидно, что двое... может, их больше, но будем
считать,  что  двое...  по какой-то причине решили добраться до
этого  человека,  этого  Блессингтона.  В  глубине  души  я  не
сомневаюсь,  что  как  в  первом,  так  и  во втором случае тот
молодой человек проникал в комнату Блессингтона, а его сообщник
весьма нехитрым способом отвлекал доктора.
     -- А каталепсия?
     -- Злостная симуляция, Уотсон,  хотя  мне  и  не  хотелось
говорить  об  этом нашему специалисту. Симулировать эту болезнь
очень легко. Я и сам это проделывал.
     -- Что же было потом?
     По чистой случайности оба раза  Блессингтон  отсутствовал.
Столь  необычный  час  для  своего  визита  к врачу они выбрали
только потому, что в это время в приемной нет других пациентов.
Но так уж совпало, что Блессингтон совершает свой моцион именно
в этот час --  они,  видно,  не  очень  хорошо  знакомы  с  его
привычками.  Разумеется, если бы замышлялся простой грабеж, они
бы по крайней мере попытались обшарить комнату. Кроме  того,  я
прочел  в глазах этого человека, что страх пробрал его до мозга
костей. Трудно  поверить,  что,  имея  двух  таких  мстительных
врагов, он ничего не знает об их существовании. Он, разумеется,
отлично  знает,  кто  эти люди, но у него есть причины скрывать
это. Возможно даже, завтра он станет более разговорчивым.
     -- А нельзя ли допустить иное предположение, -- сказал  я,
-- без    сомнения,   совершенно   невероятное,   но   все   же
убедительное?    Может    быть,    всю    эти     историю     с
каталептиком-русским и его сыном измыслил сам доктор Тревельян,
которому надо было забраться в комнату к Блессингтону?
     При  свете  газового  фонаря  я  увидел, что моя блестящая
версия вызвала у Холмса улыбку.
     -- Дорогой Уотсон, -- сказал он, -- это было  первое,  что
пришло  мне  в  голову, но рассказу доктора есть подтверждение.
Этот молодой человек оставил следы не только в комнате, но и на
лестничном ковре. Молодой человек существует. Он носит  ботинки
с  тупыми  носами,  а  не остроносые, как Блессингтон, и они на
дюйм с третью побольше размером, чем докторские. Ну,  а  теперь
сразу  в постель, ибо я буду удивлен, если поутру мы не получим
каких-нибудь новостей с Брук-стрит.
     Предсказание  Шерлока  Холмса  сбылось,  и  новость   была
трагическая.  В  половине  восьмого утра, когда хмурый день еще
только занимался, Холмс уже стоял в халате у моей постели.
     -- Уотсон, -- сказал он, -- нас ждет экипаж.
     -- А что такое?
     -- Дело Брук-стрит.
     -- Есть новости?
     -- Трагические,  но  какие-то  невнятные,  --  сказал  он,
поднимая  занавеску.  --  Поглядите...  вот  листок из записной
книжки, и на нем накарябано карандашом: "Ради Бога,  приезжайте
немедленно. П. Т.".
     Наш   друг   доктор   и   сам,  кажется,  потерял  голову.
Поторопитесь, дорогой Уотсон, нас срочно .ждут.
     Примерно через четверть часа мы уже были в доме врача.  Он
выбежал нам навстречу с лицом, перекосившимся от ужаса.
     -- Такая беда! -- воскликнул он, сдавливая пальцами виски.
     -- Что случилось?
     -- Блессингтон покончил с собой.
     Холмс присвистнул.
     -- Да, этой ночью он повесился.
     Мы  вошли,  и  доктор повел нас в комнату, которая по виду
была его приемной.
     -- Я даже не соображаю,  что  делаю,  --  говорил  он.  --
Полиция уже наверху. Я потрясен до глубины души.
     -- Когда вы узнали об этом?
     -- Каждый   день   рано  утром  ему  относили  чашку  чая.
Горничная  вошла  примерно  в  семь,  и  несчастный  уже  висел
посередине  комнаты.  Он  привязал  веревку к крюку, на котором
обычно висела тяжелая лампа, и спрыгнул с того самого  сундука,
что показал нам вчера.
     Холмс стоял, глубоко задумавшись.
     -- С  вашего  позволения,  --  сказал  он наконец, -- я бы
поднялся наверх и взглянул на все сам.
     Мы оба в сопровождении доктора пошли наверх.
     За дверью спальни  нас  ожидало  ужасное  зрелище.  Я  уже
говорил  о  том  впечатлении дряблости, которое производил этот
Блессингтон.  Теперь,  когда  он  висел  на  крюке,   оно   еще
усилилось.  В  лице не осталось почти ничего человеческого. Шея
вытянулась, как у ощипанной курицы, и по контрасту с  ней  тело
казалось  еще  более  тучным и неестественным. На нем была лишь
длинная  ночная  рубаха,  из-под  которой   окоченело   торчали
распухшие  лодыжки и нескладные ступни. Рядом стоял щеголеватый
инспектор, делавший заметки в записной книжке.
     -- А, мистер Холмс, -- сказал он, когда мой друг вошел. --
Рад видеть вас.
     -- Доброе утро, Лэннер, -- откликнулся Холмс. --  Надеюсь,
вы  не  против  моего вмешательства. Вы уже слышали о событиях,
предшествовавших этому происшествию?
     -- Да, кое-что слышал.
     -- Ну, и каково ваше мнение?
     -- Насколько  я  могу  судить,  Блессингтон  обезумел   от
страха.  Посмотрите  на  постель -- он провел беспокойную ночь.
Вот довольно  глубокий  отпечаток  его  тела.  Вы  знаете,  что
самоубийства чаще всего совершаются часов в пять утра. Примерно
в это время он и повесился. И, наверно, заранее все обдумал.
     -- Судя  по  тому,  как затвердели его мышцы, он умер часа
три назад, -- сказал я.
     -- Что-нибудь особенное в комнате обнаружили?  --  спросил
Холмс.
     -- Нашли на подставке для умывальника отвертку и несколько
винтов. И ночью здесь, видно, много курили. Вот четыре сигарных
окурка, которые я подобрал в камине.
     -- Г-м! -- произнес Холмс. -- Нашли вы его мундштук?
     -- Нет.
     -- А портсигар?
     -- Да, он был у него в кармане пальто.
     Холмс открыл портсигар и понюхал единственную оставшуюся в
нем сигару.
     -- Это гаванская сигара, а это окурки сигар особого сорта,
который импортируется голландцами из их ост-индских колоний. Их
обычно  заворачивают  в солому, как вы знаете, и они потоньше и
подлиннее, чем сигары других сортов.
     Он взял четыре окурка  и  стал  рассматривать  их  в  свою
карманную лупу.
     -- Две  сигары  выкурены через мундштук, а две просто так,
-- продолжал он. -- Две были обрезаны не очень острым ножом,  а
концы  двух  других -- откушены набором великолепных зубов. Это
не самоубийство, мастер Лэннер.  Это  тщательно  продуманное  и
хладнокровно совершенное убийство.
     -- Не может быть! -- воскликнул инспектор.
     -- Почему же это не может быть?
     -- А  зачем  убивать  человека таким неудобным способом --
вещать?
     -- Вот это мы и должны узнать.
     -- Как убийцы могли проникнуть сюда?
     -- Через парадную дверь.
     -- Но она была заперта на засов.
     -- Ее заперли после того, как они вошли.
     -- Почем вы знаете?
     -- Я видел следы.  Простите,  через  минуту  я,  возможно,
сообщу вам еще кое-какие сведения.
     Он   подошел   к  двери  и,  повернув  ключ  в  замке,  со
свойственной ему методичностью  осмотрел  ее.  Затем  он  вынул
ключ,  который  торчал  с внутренней стороны, и тоже обследовал
его. Постель, ковер, ст