вонка, но, признаюсь, не способен понять, для какой
цели он может служить.
     -- А на вентилятор вы обратили внимание?
     -- Да, но мне кажется,  что  в  этом  маленьком  отверстии
между  двумя комнатами нет ничего необычного. Оно так мало, что
даже мышь едва ли может пролезть сквозь него.
     -- Я знал об этом вентиляторе прежде, чем  мы  приехали  в
Сток-Морон.
     -- Дорогой мой Холмс!
     -- Да,  знал. Помните, мисс Стоунер сказала, что ее сестра
чувствовала запах сигар, которые курит доктор  Ройлотт?  А  это
доказывает,  что  между  двумя  комнатами  есть  отверстие,  и,
конечно, оно очень мало, иначе его заметил бы  следователь  при
осмотре комнаты. Я решил, что тут должен быть вентилятор.
     -- Но какую опасность может таить в себе вентилятор?
     -- А  посмотрите,  какое странное совпадение: над кроватью
устраивают вентилятор, вешают шнур, и леди, спящая на  кровати,
умирает. Разве это не поражает вас?
     -- Я до сих пор не могу связать эти обстоятельства.
     -- А в кровати вы не заметили ничего особенного?
     -- Нет.
     -- Она  привинчена  к  полу. Вы когда-нибудь видели, чтобы
кровати привинчивали к полу?
     -- Пожалуй, не видел.
     -- Леди не могла  передвинуть  свою  кровать,  ее  кровать
всегда  оставалась  в  одном  и том же положении по отношению к
вентилятору и шнуру. Этот  звонок  приходится  называть  просто
шнуром, так как он не звонит.
     -- Холмс!  --  вскричал я. -- Кажется, я начинаю понимать,
на что вы намекаете. Значит, мы явились как раз вовремя,  чтобы
предотвратить ужасное и утонченное преступление.
     -- Да,   утонченное   и   ужасное.  Когда  врач  совершает
преступление, он  опаснее  всех  прочих  преступников.  У  него
крепкие  нервы и большие знания. Палмер и Причард1 были лучшими
специалистами в своей области. Этот человек очень хитер,  но  я
надеюсь, Уотсон, что нам удастся перехитрить его. Сегодня ночью
нам  предстоит  пережить немало страшного, и потому, прошу вас,
давайте пока спокойно закурим трубки и проведем  эти  несколько
часов, разговаривая о чем-нибудь более веселом.
     Часов  около  девяти  свет,  видневшийся  между деревьями,
погас, и усадьба погрузилась во тьму. Так прошло  часа  два,  и
вдруг  ровно  в  одиннадцать одинокий яркий огонек засиял прямо
против нашего окна.
     -- Это сигнал для нас, -- сказал Холмс, вскакивая. -- Свет
горит в среднем окне.
     Выходя, он сказал хозяину гостиницы, что мы идем в гости к
одному знакомому и, возможно, там и переночуем. Через минуту мы
вышли на темную дорогу. Свежий ветер дул  нам  в  лицо,  желтый
свет, мерцая перед нами во мраке, указывал путь.
     Попасть  к  дому было нетрудно, потому что старая парковая
ограда обрушилась во многих местах. Пробираясь между деревьями,
мы достигли лужайки, пересекли ее и  уже  собирались  влезть  в
окно,  как  вдруг какое-то существо, похожее на отвратительного
урода-ребенка,  выскочило  из   лавровых   кустов,   бросилось,
корчась,  на траву, а потом промчалось через лужайку и скрылось
в темноте.
     -- Боже! -- прошептал я. -- Вы видели?
     В первое мгновение Холмс  испугался  не  меньше  меня.  Он
Схватил  мою  руку  и  сжал  ее,  словно  тисками.  Потом  тихо
рассмеялся и, приблизив  губы  к  моему  уху,  пробормотал  еле
слышно:
     -- Милая семейка! Ведь это павиан.
     Я  совсем  забыл  о  любимцах  доктора.  А гепард, который
каждую минуту может оказаться у нас на  плечах?  Признаться,  я
почувствовал  себя  значительно  лучше,  когда,  следуя примеру
Холмса, сбросил ботинки, влез в окно и очутился в спальне.  Мой
друг  бесшумно закрыл ставни, переставил лампу на стол и быстро
оглядел комнату. Здесь было все как днем. Он приблизился ко мне
и, сложив руку трубкой, прошептал так тихо, что  я  едва  понял
его:
     -- Малейший звук погубит нас.
     Я кивнул головой, показывая, что слышу.
     -- Нам  придется  сидеть  без  огня.  Сквозь вентилятор он
может заметить свет.
     Я кивнул еще раз.
     -- Не засните -- от  этого  зависит  ваша  жизнь.  Держите
револьвер наготове. Я сяду на край кровати, а вы на стул.
     Я  вытащил  револьвер  и  положил его на угол стола. Холмс
принес с собой длинную, тонкую трость и поместил ее возле  себя
на  кровать  вместе  с  коробкой  спичек и огарком свечи. Потом
задул лампу, и мы остались в полной темноте.
     Забуду ли я когда-нибудь эту страшную бессонную  ночь!  Ни
один звук не доносился до меня. Я не слышал даже дыхания своего
друга,  а  между  тем знал, что он сидит в двух шагах от меня с
открытыми глазами, в таком же напряженном,  нервном  состоянии,
как  и  я.  Ставни  не  пропускали  ни малейшего луча света, мы
сидели в абсолютной тьме. Изредка снаружи доносился крик ночной
птицы, а раз у  самого  нашего  окна  раздался  протяжный  вой,
похожий  на кошачье мяуканье: гепард, видимо, гулял на свободе.
Слышно  было,  как  вдалеке  церковные  часы   гулко   отбивали
четверти.   Какими   долгими   они  казались  нам,  эти  каждые
пятнадцать минут! Пробило двенадцать, час, два, три, а  мы  все
сидели молча, ожидая чего-то неизбежного.
     Внезапно  у вентилятора мелькнул свет и сразу же исчез, но
тотчас  мы  почувствовали  сильный  запах  горелого   масла   и
накаленного  металла.  Кто-то в соседней комнате зажег потайной
фонарь. Я услышал, как что-то двинулось, потом все  смолкло,  и
только  запах  стал  еще сильнее. С полчаса я сидел, напряженно
вглядываясь в темноту. Внезапно послышался какой-то новый звук,
нежный и тихий, словно вырывалась из котла тонкая струйка пара.
И в то же мгновение Холмс вскочил с кровати, чиркнул спичкой  и
яростно хлестнул своей тростью по шнуру.
     -- Вы видите ее, Уотсон? -- проревел он. -- Видите?
     Но  я ничего не видел. Пока Холмс чиркал спичкой, я слышал
тихий отчетливый свист, но внезапный яркий свет так ослепил мои
утомленные глаза, что я не мог ничего разглядеть  и  не  понял,
почему  Холмс  так  яростно  хлещет  тростью.  Однако  я  успел
заметить выражение ужаса и отвращения на его  мертвенно-бледном
лице.
     Холмс  перестал  хлестать  и начал пристально разглядывать
вентилятор, как вдруг тишину ночи прорезал такой ужасный  крик,
какого  я  не  слышал  никогда  в  жизни.  Этот хриплый крик, в
котором смешались страдание, страх  и  ярость,  становился  все
громче  и  громче. Рассказывали потом, что не только в деревне,
но даже в отдаленном домике священника крик этот разбудил  всех
спящих.  Похолодевшие  от ужаса, мы глядели друг на друга, пока
последний вопль не замер в тишине.
     -- Что это значит? -- спросил я, задыхаясь.
     -- Это значит, что все кончено,-- ответил Холмс.  --  И  в
сущности, это к лучшему. Возьмите револьвер, и пойдем в комнату
доктора Ройлотта.
     Лицо  его было сурово. Он зажег лампу и пошел по коридору.
Дважды он стукнул в дверь комнаты доктора, но изнутри никто  не
ответил.  Тогда  он  повернул  ручку  и  вошел в комнату. Я шел
следом за ним, держа в руке заряженный револьвер.
     Необычайное зрелище представилось нашим взорам.  На  столе
стоял  фонарь,  бросая  яркий луч света на железный несгораемый
шкаф, дверца которого была полуоткрыта. У стола  на  соломенном
стуле  сидел  доктор  Гримиби  Ройлотт  в длинном сером халате,
из-под которого  виднелись  голые  лодыжки.  Ноги  его  были  в
красных  турецких  туфлях  без  задников.  На коленях лежала та
самая плеть, которую мы еще днем заметили  в  его  комнате.  Он
сидел,  задрав  подбородок  кверху, неподвижно устремив глаза в
потолок; в глазах застыло выражение страха. Вокруг  его  головы
туго  обвилась  какая-то  необыкновенная,  желтая с коричневыми
крапинками лента. При нашем появлении доктор не  шевельнулся  и
не издал ни звука.
     -- Лента! Пестрая лента! -- прошептал Холмс.
     Я  сделал  шаг вперед. В то же мгновение странный головной
убор  зашевелился,  и  из  волос  доктора  Ройлотта   поднялась
граненая головка и раздувшаяся шея ужасной змеи.
     -- Болотная   гадюка!   --   вскричал   Холмс.   --  Самая
смертоносная индийская змея! Он умер через девять секунд  после
укуса.  "Поднявший  меч  от  меча  и погибнет", и тот, кто роет
другому яму, сам в нее попадет. Посадим эту тварь в ее  логово,
отправим  мисс  Стоунер  в какое-нибудь спокойное место и дадим
знать полиции о том, что случилось.
     Он схватил плеть с колен мертвого, накинул петлю на голову
змеи, стащил ее с ужасного насеста, швырнул внутрь несгораемого
шкафа и захлопнул дверцу.
     Таковы  истинные  обстоятельства  смерти  доктора  Гримсби
Ройлотта из Сток-Морона. Не стану подробно рассказывать, как мы
сообщили  печальную  новость  испуганной  девушке, как утренним
поездом мы препроводили ее на попечение тетки в  Харроу  и  как
туповатое полицейское следствие пришло к заключению, что доктор
погиб   от  собственной  неосторожности,  забавляясь  со  своей
любимицей -- ядовитой змеей. Остальное Шерлок  Холмс  рассказал
мне, когда мы на следующий день ехали обратно.
     -- В  начале  я  пришел к совершенно неправильным выводам,
мой дорогой Уотсон, -- сказал он,  --  и  это  доказывает,  как
опасно   опираться   на  неточные  данные.  Присутствие  цыган,
восклицание несчастной девушки, пытавшейся объяснить,  что  она
увидела, чиркнув спичкой, -- всего этого было достаточно, чтобы
навести  меня  на  ложный  след. Но когда мне стало ясно, что в
комнату невозможно проникнуть ни через дверь,  ни  через  окно,
что  не оттуда грозит опасность обитателю этой комнаты, я понял
свою ошибку, и это  может  послужить  мне  оправданием.  Я  уже
говорил  вам, внимание мое сразу привлекли вентилятор и шнур от
звонка, висящий над кроватью. Когда  обнаружилось,  что  звонок
фальшивый,  а  кровать  прикреплена  к  полу, у меня зародилось
подозрение, что шнур служит лишь мостом, соединяющим вентилятор
с кроватью. Мне сразу же пришла  мысль  о  змее,  а  зная,  как
доктор  любит окружать себя всевозможными индийскими тварями, я
понял, что, пожалуй, угадал. Только такому  хитрому,  жестокому
злодею,  прожившему  много лет на Востоке могло прийти в голову
прибегнуть к яду, который нельзя обнаружить химическим путем. В
пользу этого яда, с его точки зрения, говорило  и  то,  что  он
действует   мгновенно.   Следователь  должен  был  бы  обладать
поистине необыкновенно острым  зрением,  чтобы  разглядеть  два
крошечных  темных  пятнышка,  оставленных  зубами змеи. Потом я
вспомнил о свисте. Свистом доктор звал змею обратно,  чтобы  ее
не  увидели  на  рассвете  рядом  с мертвой. Вероятно, давая ей
молоко, он приучил ее возвращаться к нему.  Змею  он  пропускал
через  вентилятор в самый глухой час ночи и знал наверняка, что
она поползет по шнуру и спустится на кровать. Рано  или  поздно
девушка  должна  была  стать  жертвой  ужасного  замысла,  змея
ужалила бы ее, если не сейчас, то через неделю. Я пришел к этим
выводам еще до того,  как  посетил  комнату  доктора  Ройлотта.
Когда же я исследовал сиденье его стула, я понял, что у доктора
была   привычка   становиться   на   стул,   чтобы  достать  до
вентилятора. А  когда  я  увидел  несгораемый  шкаф,  блюдце  с
молоком   и   плеть,   мои   последние   сомнения  окончательно
рассеялись. Металлический лязг, который слышала  мисс  Стоунер,
был,  очевидно,  стуком  дверцы несгораемого шкафа, куда доктор
прятал змею. Вам  известно,  что  я  предпринял,  убедившись  в
правильности  своих  выводов. Как только я услышал шипение змеи
-- вы, конечно, тоже слыхали его, -- я немедленно зажег свет  и
начал стегать ее тростью.
     -- Вы прогнали ее назад в вентилятор...
     -- ...и  тем самым заставил напасть на хозяина. Удары моей
трости разозлили ее, в ней  проснулась  змеиная  злоба,  и  она
напала  на  первого  попавшегося  ей человека. Таким образом, я
косвенно виновен в смерти доктора Гримеби Ройлотта, но не  могу
сказать, чтобы эта вина тяжким бременем легла на мою совесть.

     Перевод М. Чуковской

     Причания

     1 Палмер, Уильям -- английский врач, отравивший стрихнином
своего приятеля; казнен в 1856 году. Причард, Эдуард Уильям  --
английский  врач,  отравивший  свою  жену и тещу; казнен в 1865
году.




     Артур Конан-Дойль. Постоянный пациент

     Просматривая довольно непоследовательные записки, коими  я
пытался  проиллюстрировать  особенности  мышления  моего  друга
мистера Шерлока Холмса, я вдруг обратил  внимание  на  то,  как
трудно  было подобрать примеры, которые всесторонне отвечали бы
моим целям. Ведь в тех случаях, когда Холмс  совершил  tour  de
force1  аналитического мышления и демонстрировал значение своих
особых методов расследования, сами  факты  часто  бывали  столь
незначительны   и   заурядны,  что  я  не  считал  себя  вправе
опубликовывать их. С другой стороны, нередко случалось, что  он
занимался  расследованиями некоторых дел, имевших по своей сути
выдающийся и  драматический  характер,  не  роль  Холмса  в  их
раскрытии была менее значительная, чем это хотелось бы мне, его
биографу.  Небольшое дело, которое я описал под заглавием "Этюд
в багровых тонах", и  еще  одно,  более  позднее,  связанное  с
исчезновением  "Глории  Скотт",  могут  послужить  примером тех
самых сцилл и харибд, которые извечно угрожают  историку.  Быть
может,  роль, сыгранная моим другом в деле, к описанию которого
я  собираюсь  приступить,  и  не  очень  видна,   но   все   же
обстоятельства  дела  настолько  значительны,  что  я  не  могу
позволить себе исключить его из своих записок.
     Был душный пасмурный октябрьский день, к  вечеру,  однако,
повеяло прохладой.
     -- А что, если нам побродить по Лондону, Уотсон? -- сказал
мой друг.
     Сидеть  в  нашей  маленькой  гостиной  было невмоготу, и я
охотно согласился. Мы гуляли часа три по Флит-стрит и  Стрэнду,
наблюдая за калейдоскопом уличных сценок. Беседа с Холмсом, как
всегда  очень  наблюдательным и щедрым на остроумные замечания,
была захватывающе интересна.
     Мы вернулись на Бейкер-стрит часов в  десять.  У  подъезда
стоял экипаж.
     -- Гм!  Экипаж  врача... -- сказал Холмс. -- Практикует не
очень давно, но уже имеет  много  пациентов.  Полагаю,  приехал
просить нашего совета! Как хорошо, что мы вернулись!
     Я был достаточно сведущ в дедуктивном методе Холмса, чтобы
проследить  ход  его  мыслей.  Стоило  ему заглянуть в плетеную
сумку, висевшую в экипаже и освещенную уличным фонарем, как  по
характеру  и  состоянию  медицинских  инструментов он мгновенно
сделал вывод, чей это экипаж. А свет  в  окне  одной  из  наших
комнат  во  втором  этаже говорил о том, что этот поздний гость
приехал именно к нам. Мне было  любопытно,  что  бы  это  могло
привести   моего  собрата-медика  в  столь  поздний  час,  и  я
проследовал за Холмсом в наш кабинет.
     Когда  мы  вошли,  со  стула  у  камина  поднялся  бледный
узколицый человек с рыжеватыми бакенбардами. Ему было не больше
тридцати трех-тридцати четырех лет, но выглядел он старше. Судя
по  ему унылому лицу землистого оттенка, жизнь не баловала его.
Как и все легкоранимые люди, он был и порывист и  застенчив,  а
его  худая  белая рука, которой он, вставая, взялся за каминную
доску, казалась скорей рукой художника, а не хирурга. Одежда на
нем была спокойных тонов: черный сюртук, темные брюки, цветной,
но скромный галстук.
     -- Добрый вечер, доктор, -- любезно сказал Холмс. --  Рад,
что вам пришлось ждать лишь несколько минут.
     -- Вы что же, говорили с моим кучером?
     -- Нет,  я  определил  это  по  свече,  которая  стоит  на
столике. Пожалуйста, садитесь и расскажите, чем могу служить.
     -- Я доктор Перси Тревельян, -- сказал  наш  гость.  --  Я
живу в доме номер четыреста три, по Брук-стрит.
     -- Не вы ли автор монографии о редких нервных болезнях? --
спросил я.
     Когда  он  услышал, что я знаком с его книгой, бледные его
щеки порозовели от удовольствия.
     -- На эту работу так редко ссылаются,  что  я  уже  совсем
похоронил  ее, -- сказал он. Мои издатели говорили мне, что она
раскупается убийственно плохо. А вы сами, я полагаю, тоже врач?
     -- Военный хирург в отставке.
     -- Я всегда увлекался нервными заболеваниями  и  хотел  бы
специализироваться  на них, но приходится довольствоваться тем,
что есть. Впрочем, мистер Шерлок  Холмс,  это  не  относится  к
делу,  и  я вполне понимаю, что у вас каждая минута на счету. С
некоторых пор у меня в  доме  на  Брук-стрит  происходят  очень
странные вещи, а сегодня вечером дело приняло такой оборот, что
я  больше  не мог ждать ни часа и принужден был приехать к вам,
чтобы просить вашего совета и помощи.
     Шерлок Холмс сел и раскурил трубку.
     -- Располагайте  мною,  --  сказал   он.   --   Расскажите
подробно, что вас встревожило.
     -- Сущие  пустяки,  --  сказал  доктор Тревельян, -- я мне
даже  стыдно  говорить  о  них.  Однако  они  привели  меня   в
растерянность,  а  последнее  происшествие  таково, что я лучше
расскажу вам  все  по  порядку,  и  вы  уже  сами  решите,  что
существенно, а что нет.
     Придется  начать  с  того,  как  я  учился.  Видите  ли, я
закончил Лондонский университет, и не думайте, что я  пою  себе
дифирамбы, но мои профессора возлагали на меня большие надежды.
По  окончании университета я не бросил исследовательской работы
и остался на небольшой  должности  в  клинике  при  Королевском
колледже.  Мне посчастливилось привлечь внимание к своей работе
о редких случаях каталепсии и в конце  концов  получить  премию
Брюса   Пинкертона  и  медаль  за  свою  монографию  о  нервных
болезнях,  только  что  упомянутую  вашим  другом.  Скажу,   не
преувеличивая,  что  в  то  время  мне  все  прочили  блестящую
будущность.
     У меня было одно препятствие: я был беден.  Меня  нетрудны
понять   --   врачу-специалисту,  который  метит  высоко,  надо
начинать  свою  карьеру  на  одной  из  улиц,   примыкающих   к
Кавендиш-сквер.  где  снять и обставить квартиру стоит безумных
денег. Не говоря уже об этих издержках, надо еще как-то жить  в
течение  нескольких лет и при этом держать приличный выезд. Вес
это было мне не по карману, и я решил вести экономную  жизнь  и
копить  деньги,  чтобы  лет  через  десять  можно было заняться
частной практикой. И вдруг мне помог случай.
     Однажды  утром  ко  мне  в  комнату  ввалился   совершенно
незнакомый  человек,  некий  господин  Блессингтон,  и  с  ходу
приступил к делу.
     "Вы тот  самый  Перси  Тревельян,  который  за  выдающиеся
успехи недавно получил премию?" -- спросил он.
     Я поклонился.
     "Отвечайте  мне  прямо,  -- продолжал он, -- так как это в
ваших же интересах. Чтобы иметь успех, ума у вас хватит. А  вот
как насчет такта?"
     Услышав этот неожиданный вопрос, я не мог не улыбнуться.
     "Наверно, я не лишен этого достоинства".
     "У  вас  есть  какие-нибудь дурные привычки? Вы выпиваете,
а?"
     "Да что вы в самом деле, сэр!" -- воскликнул я.
     "Ладно, ладно! Тогда  все  в  порядке.  Но  я  был  обязан
спросить. Как же вы с такой головой и не у дел?"
     Я пожал плечами.
     "Да,  ну же! -- сказал он со свойственной ему живостью. --
Старая история. В голове у вас больше,  чем  в  кармане,  а?  А
чтобы  вы  сказали, если бы для начала я помог вам обосноваться
на Брук-стрит?"
     Я смотрел на него в изумлении.
     "О, это я ради собственной выгоды, не вашей, -- сказал он.
-- Сказать откровенно, -- если это подойдет вам, то обо  мне  и
говорить нечего. Видите ли, у меня есть несколько лишних тысяч,
и я думаю вложить этот капитал в вас".
     "Но почему?" -- едва мог вымолвить я.
     "Ну,  это  такое  же прибыльное дело, как и всякое другое,
только более безопасное".
     "И что я должен делать?"
     "Сейчас объясню. Я сниму дом, обставлю его,  буду  платить
слугам...   Словом,   заправлять   всем.  Вам  остается  только
просиживать штаны в кабинете. Я дам вам денег на мелкие расходы
и все прочее.  Вы  будете  отдавать  мне  три  четверти  с