жку.
     -- Полагаю, в Лемберли я смогу оказаться  более  полезным,
чем  здесь.  Дело  это,  безусловно,  требует  расследования на
месте.  Если  жена  ваша  не  покидает  своей   комнаты,   наше
присутствие  в  доме  не  причинит  ей  никакого беспокойства и
неудобств. Разумеется, мы остановимся в гостинице.
     Фергюсон издал вздох облегчения.
     -- Именно на это я и надеялся,  мистер  Холмс.  С  вокзала
Виктория в два часа отходит очень удобный поезд -- если это вас
устраивает.
     -- Вполне.  Сейчас  в  делах у нас затишье. Я могу целиком
посвятить себя вашей проблеме. Уотсон, конечно, поедет тоже. Но
прежде  всего  я  хотел  бы  уточнить  некоторые  факты.  Итак,
несчастная  ваша  супруга  нападала  на обоих мальчиков -- и на
своего собственного ребенка и на вашего старшего сынишку?
     -- Да.
     -- Но по-разному. Вашего сына она только избила.
     -- Да, один раз палкой, другой раз била прямо руками.
     -- Она вам объяснила свое поведение в отношении пасынка?
     -- Нет. Сказала только, что ненавидит его. Все  повторяла:
"Ненавижу, ненавижу..."
     -- Ну,  с  мачехами это случается. Ревность задним числом,
если можно так выразиться. А как она по натуре -- ревнивая?
     -- Очень. Она южанка, ревность у нее  такая  же  яростная,
как и любовь.
     -- Но  мальчик  -- ведь ему, вы сказали, пятнадцать лет, и
если физически он неполноценен, тем более, вероятно, высоко его
умственное развитие, -- разве он не дал вам никаких объяснений?
     -- Нет. Сказал, что это без всякой причины.
     -- А какие отношения у них были прежде?
     -- Они всегда друг друга недолюбливали.
     -- Вы говорили, что мальчик ласковый, любящий.
     -- Да, трудно найти более преданного  сына.  Он  буквально
живет  моей  жизнью,  целиком  поглощен тем, чем я занят, ловит
каждое мое слово.
     Холмс снова что-то записал себе в книжку. Некоторое  время
он сосредоточенно молчал.
     -- Вероятно,  вы были очень близки с сыном до вашей второй
женитьбы -- постоянно вместе, все делили?
     -- Мы почти не разлучались.
     -- Ребенок с такой чувствительной  душой,  конечно,  свято
хранит память матери?
     -- Да, он ее не забыл.
     -- Должно  быть, очень интересный, занятный мальчуган. Еще
один вопрос касательно  побоев.  Нападение  на  младенца  и  на
старшего мальчика произошло в один и тот же день?
     -- В  первый  раз  да.  Ее  словно охватило безумие, и она
обратила свою ярость на  обоих.  Второй  раз  пострадал  только
Джек,  со  стороны  миссис  Мэйсон  никаких  жалоб относительно
малыша не поступало.
     -- Это несколько осложняет дело.
     -- Не совсем вас понимаю, мистер Холмс.
     -- Возможно. Видите ли, обычно  сочиняешь  себе  временную
гипотезу  и  выжидаешь,  пока  полное знание положения вещей не
разобьет ее вдребезги. Дурная привычка, мистер Фергюсон, что  и
говорить,  но  слабости  присущи  человеку.  Боюсь,  ваш старый
приятель Уотсон внушил вам преувеличенное представление о  моих
научных  методах.  Пока  я  могу  вам  только сказать, что ваша
проблема не кажется мне неразрешимой и  что  к  двум  часам  мы
будем на вокзале Виктория.

     Был  тусклый,  туманный  ноябрьский  вечер, когда, оставив
наши чемоданы в гостинице  "Шахматная  Доска"  в  Лемберли,  мы
пробирались  через  суссекский  глинозем по длинной, извилистой
дороге,  приведшей  нас  в  конце  концов  к  старинной  ферме,
владению  Фергюсона,  -- широкому, расползшемуся во все стороны
дому, с очень древней средней частью  и  новехонькими  боковыми
пристройками.  На остроконечной крыше, сложенной из хоршемского
горбыля  и  покрытой  пятнами  лишайника,  поднимались  старые,
тюдоровские  трубы.  Ступени  крыльца покривились, на старинных
плитках, которыми оно было  вымощено,  красовалось  изображение
человека  и  сыра -- "герб" первого строителя дома2. Внутри под
потолками тянулись тяжелые дубовые балки, пол во многих  местах
осел, образуя глубокие кривые впадины. Всю эту старую развалину
пронизывали запахи сырости и гнили.
     Фергюсон   провел   нас  в  большую,  просторную  комнату,
помещавшуюся в центре дома. Здесь в огромном старомодном камине
с железной решеткой, на которой стояла  дата  "1670",  полыхали
толстые поленья.
     Осмотревшись,   я   увидел,  что  в  комнате  царит  смесь
различных эпох и  мест.  Стены,  до  половины  обшитые  дубовой
панелью,   относились,  вероятно,  к  временам  фермера-иомена,
построившего этот дом в семнадцатом веке. Но по  верхнему  краю
панели   висело  собрание  со  вкусом  подобранных  современных
акварелей, а выше, там, где желтая  штукатурка  вытеснила  дуб,
расположилась  отличная  коллекция  южноамериканской  утвари  и
оружия -- ее, несомненно, привезла с собой перуанка, что сидела
сейчас запершись наверху, в своей спальне. Холмс быстро встал и
с живейшим любопытством,  присущим  его  необыкновенно  острому
уму,  внимательно  рассмотрел  всю  коллекцию.  Когда  он снова
вернулся к нам, выражение лица у него было серьезное.
     -- Эге, а это что такое? -- воскликнул он вдруг.
     В углу в корзине лежал спаниель. Теперь  собака  с  трудом
поднялась   и  медленно  подошла  к  хозяину.  Задние  ее  ноги
двигались  как-то  судорожно,  хвост  волочился  по  полу.  Она
лизнула хозяину руку.
     -- В чем дело, мистер Холмс?
     -- Что с собакой?
     -- Ветеринар  ничего  не  мог  понять.  Что-то  похожее на
паралич. Предполагает  менингит.  Но  пес  поправляется,  скоро
будет совсем здоров, правда, Карло?
     Опущенный   хвост   спаниеля   дрогнул  в  знак  согласия.
Печальные собачьи глаза глядели то на хозяина, то на нас. Карло
понимал, что разговор идет о нем.
     -- Это произошло внезапно?
     -- В одну ночь.
     -- И давно?
     -- Месяца четыре назад.
     -- Чрезвычайно  интересно.  Наталкивает  на   определенные
выводы.
     -- Что вы тут усмотрели, мистер Холмс?
     -- Подтверждение моим догадкам.
     -- Ради Бога, мистер Холмс, скажите, что у вас на уме? Для
вас наши  дела, быть может, всего лишь занятная головоломка, но
для меня это вопрос жизни и смерти. Жена в роли убийцы, ребенок
в опасности... Не играйте со мной в прятки, мистер  Холмс.  Для
меня это слишком важно.
     Высоченный  регбист дрожал всем телом. Холмс мягко положил
ему на плечо руку.
     -- Боюсь, мистер Фергюсон, при любом исходе дела вас  ждут
впереди  новые  страдания, -- сказал он. -- Я постараюсь щадить
вас, насколько то в моих силах.  Пока  больше  ничего  не  могу
добавить.  Но  надеюсь,  прежде чем покинуть этот дом, сообщить
вам что-то определенное.
     -- Дай-то Бог! Извините  меня,  джентльмены,  я  поднимусь
наверх, узнаю, нет ли каких перемен.
     Он  отсутствовал  несколько  минут,  и  за это бремя Холмс
возобновил свое изучение коллекции на стене. Когда  наш  хозяин
вернулся,  по  выражению  его  лица  было  ясно  видно, что все
осталось в  прежнем  положении.  Он  привел  с  собой  высокую,
тоненькую, смуглую девушку.
     -- Чай  готов,  Долорес,  --  сказал Фергюсон. -- Последи,
чтобы твоя хозяйка получила все, что пожелает.
     -- Хозяйка больная, сильно больная! -- выкрикнула девушка,
негодующе сверкая глазами на своего Господина. -- Еда  не  ест,
сильно  больная.  Надо  доктор.  Долорес  боится  быть  одна  с
хозяйка, без доктор.
     Фергюсон посмотрел на меня вопросительно.
     -- Очень рад быть полезным.
     -- Узнай,  пожелает  ли  твоя  хозяйка   принять   доктора
Уотсона.
     -- Долорес  поведет  доктор.  Не спрашивает можно. Хозяйка
надо доктор.
     -- В таком случае я готов идти немедленно.
     Я последовал за дрожащей от волнения девушкой по  лестнице
и  дальше,  в конец ветхого коридора. Там находилась массивная,
окованная железом дверь. Мне  пришло  в  голову,  что  если  бы
Фергюсон  вздумал  силой  проникнуть к жене, это было бы ему не
так легко. Долорес вынула из кармана ключ,  и  тяжелые  дубовые
створки  скрипнули на старых петлях. Я вошел в комнату, девушка
быстро последовала за мной и тотчас повернула ключ  в  замочной
скважине.
     На кровати лежала женщина, несомненно, в сильном жару. Она
была в  забытьи,  но  при  моем появлении вскинула на меня свои
прекрасные глаза и смотрела, не отрываясь, со страхом.  Увидев,
что  это  посторонний,  она  как будто успокоилась и со вздохом
снова опустила голову  на  подушку.  Я  подошел  ближе,  сказал
несколько  успокаивающих  слов;  она лежала не шевелясь, пока я
проверял  пульс   и   температуру.   Пульс   оказался   частым,
температура  высокой,  однако у меня сложилось впечатление, что
состояние женщины вызвано не  какой-либо  болезнью,  а  нервным
потрясением.
     -- Хозяйка  лежит  так один день, два дня. Долорес боится,
хозяйка умрет, -- сказала девушка.
     Женщина повернула ко мне красивое пылающее лицо.
     -- Где мой муж?
     -- Он внизу и хотел бы вас видеть.
     -- Не хочу его видеть, не хочу... --  Тут  она  как  будто
начала  бредить:  -- Дьявол! Дьявол!.. О, что мне делать с этим
исчадием ада!..
     -- Чем я могу помочь вам?
     -- Ничем. Никто не может  помочь  мне.  Все  кончено.  Все
погибло... И я не в силах ничего сделать, все, все погибло!..
     Она  явно  находилась в каком-то непонятном заблуждении; я
никак не мог себе представить  милягу  Боба  Фергюсона  в  роли
дьявола и исчадия ада.
     -- Сударыня,  ваш супруг горячо вас любит, -- сказал я. --
Он глубоко скорбит о случившемся.
     Она снова обратила на меня свои чудесные глаза.
     -- Да, он любит меня. А я, разве я его не люблю? Разве  не
люблю  я его так сильно, что готова пожертвовать собой, лишь бы
не разбить ему сердца?.. Вот  как  я  его  люблю...  И  он  мог
подумать обо мне такое... мог так говорить со мной...
     -- Он преисполнен горя, но он не понимает.
     -- Да, он не в состоянии понять. Но он должен верить!
     -- Быть может, вы все же повидаетесь с ним?
     -- Нет,  нет!  Я  не  могу  забыть  те жестокие слова, тот
взгляд... Я не желаю его видеть. Уходите. Вы  ничем  не  можете
мне помочь. Скажите ему только одно: я хочу, чтобы мне принесли
ребенка.  Он  мой,  у  меня  есть  на  него права. Только это и
передайте мужу.
     Она повернулась лицом к стене и больше  не  произнесла  ни
слова.
     Я  спустился  вниз.  Фергюсон и Холмс молча сидели у огня.
Фергюсон угрюмо выслушал мой рассказ о визите к больной.
     -- Ну, разве могу я доверить ей ребенка? -- сказал он.  --
Разве  можно  поручиться,  что  ее  вдруг  не  охватит опять то
ужасное, неудержимое желание... Разве могу я  забыть,  как  она
тогда поднялась с колен и вокруг ее губ -- кровь?
     Он вздрогнул, вспоминая страшную сцену.
     -- Ребенок  с миссис Мэйсон, там он в безопасности, там он
и останется.
     Элегантная горничная, самое современное явление, какое  мы
доселе  наблюдали в этом доме, внесла чай. Пока она хлопотала у
стола, дверь распахнулась, и в комнату вошел  подросток  весьма
примечательной   внешности   --   бледнолицый,   белокурый,  со
светло-голубыми беспокойными глазами, которые так  и  вспыхнули
от  волнения  и радости, едва он увидел отца. Мальчик кинулся к
нему, с девичьей нежностью обвил его шею руками.
     -- Папочка, дорогой! -- воскликнул он. -- Я и не знал, что
ты уже приехал! Я бы вышел тебя встретить. Как я  рад,  что  ты
вернулся!
     Фергюсон  мягко  высвободился  из  объятий  сына;  он  был
несколько смущен.
     -- Здравствуй, мой дружок, --  сказал  он  ласково,  гладя
льняные  волосы  мальчика.  -- Я приехал раньше потому, что мои
друзья, мистер Холмс и мистер Уотсон,  согласились  поехать  со
мной и провести у нас вечер.
     -- Мистер Холмс? Сыщик?
     -- Да.
     Мальчик  поглядел  на нас испытующе и, как мне показалось,
не очень дружелюбно.
     -- А где второй  ваш  сын,  мистер  Фергюсон?  --  спросил
Холмс. -- Нельзя ли нам познакомиться и с младшим?
     -- Попроси   миссис   Мэйсон   принести  сюда  малыша,  --
обратился  Фергюсон  к  сыну.  Тот  пошел  к  двери   странной,
ковыляющей  походкой,  и  мой  взгляд  хирурга тотчас определил
повреждение  позвоночника.  Вскоре  мальчик  вернулся,  за  ним
следом   шла   высокая,   сухопарая   женщина,  неся  на  руках
очаровательного  младенца,  черноглазого,   золотоволосого   --
чудесное  скрещение  рас, саксонской и латинской. Фергюсон, как
видно, обожал и этого сынишку, он взял  его  на  руки  и  нежно
приласкал.
     -- Только  представить  себе,  что у кого-то может хватить
злобы обидеть такое существо,  --  пробормотал  он,  глядя  на,
небольшой, ярко-красный бугорок на шейке этого амура.
     И  тут  я  случайно  взглянул  на  моего друга и подивился
напряженному выражению его лица -- оно словно окаменело, словно
было вырезано из слоновой кости. Взгляд  Холмса,  на  мгновение
задержавшись  на  отце  с  младенцем,  был  прикован к чему-то,
находящемуся в другом конце комнаты. Проследив за  направлением
этого  пристального взгляда, я увидел только, что он обращен на
окно, за которым стоял  печальный,  поникший  под  дождем  сад.
Наружная  ставня  была  наполовину  прикрыта  и почти заслоняла
собой вид, и тем не менее глаза Холмса неотрывно глядели именно
в сторону окна.  И  тут  он  улыбнулся  и  снова  посмотрел  на
младенца.  Он молча наклонился над ним и внимательно исследовал
взглядом красный бугорок на мягкой детской шейке. Затем схватил
и потряс махавший перед его лицом пухлый, в ямочках кулачок.
     -- До свидания, молодой  человек.  Вы  начали  свою  жизнь
несколько  бурно. Миссис Мэйсон, я хотел бы поговорить с вами с
глазу на глаз.
     Они встали поодаль и несколько  минут  о  чем-то  серьезно
беседовали.  До меня долетели только последние слова: "Надеюсь,
всем вашим тревогам скоро придет конец". Кормилица, особа,  как
видно,  не  слишком  приветливая  и  разговорчивая, ушла, унеся
ребенка.
     -- Что представляет собой миссис Мэйсон? -- спросил Холмс.
     -- Внешне она, как видите,  не  очень  привлекательна,  но
сердце золотое, и так привязана к ребенку.
     -- А тебе, Джек, она нравится?
     И Холмс круто к нему повернулся.
     Выразительное  лицо  подростка  как  будто  потемнело.  Он
затряс отрицательно головой.
     -- У Джека очень сильны и симпатии и антипатии, --  сказал
Фергюсон,  обнимая  сына  за плечи. -- По счастью, я отношусь к
первой категории.
     Мальчик  что-то  нежно  заворковал,  прильнув  головой   к
отцовской груди. Фергюсон мягко его отстранил.
     -- Ну,  беги, Джекки, -- сказал он и проводил сына любящим
взглядом, пока тот не скрылся за дверью. --  Мистер  Холмс,  --
обратился  он  к  моему  другу,  --  я,  кажется,  заставил вас
проехаться  попусту.  В  самом  деле,  ну  что  вы  можете  тут
поделать,  кроме как выразить сочувствие? Вы, конечно, считаете
всю ситуацию слишком сложной и деликатной.
     -- Деликатной?  Безусловно,  --  ответил  мой  друг,  чуть
улыбнувшись.  -- Но не могу сказать, что поражен ее сложностью.
Я решил эту проблему  методом  дедукции.  Когда  первоначальные
результаты дедукции стали пункт за пунктом подтверждаться целым
рядом  не  связанных  между  собой  фактов,  тогда субъективное
ощущение  стало  объективной  истиной.   И   теперь   можно   с
уверенностью  заявить, что цель достигнута. По правде говоря, я
решил задачу еще до того,  как  мы  покинули  Бейкер-стрит,  --
здесь,   на  месте,  оставалось  только  наблюдать  и  получать
подтверждение.
     Фергюсон провел рукой по нахмуренному лбу.
     -- Ради Бога, Холмс, -- сказал он хрипло,  --  если  вы  в
чем-то  разобрались,  не  томите  меня.  Как  обстоит дело? Как
следует поступить? Мне безразлично,  каким  путем  вы  добились
истины, мне важны сами результаты.
     -- Конечно,  мне  надлежит  дать  вам объяснение, и вы его
получите. Но позвольте мне  вести  дело,  согласно  собственным
моим  методам.  Скажите, Уотсон, в состоянии ли миссис Фергюсон
выдержать наше посещение?
     -- Она больна, но в полном сознании.
     -- Прекрасно. Окончательно все выяснить мы сможем только в
ее присутствии. Поднимемся наверх.
     -- Но  ведь  она  не  хочет  меня  видеть!  --  воскликнул
Фергюсон.
     -- Не  беспокойтесь, захочет, -- сказал Холмс. Он начеркал
несколько слов на листке бумаги. -- Во всяком  случае,  у  вас,
Уотсон,  есть  официальное право на визит к больной. Будьте так
любезны, передайте мадам эту записку.
     Я вновь поднялся по лестнице  и  вручил  записку  Долорес,
осторожно  открывшей дверь на мой голос. Через минуту я услышал
за  дверью  возгласы,  одновременно  радостные  и   удивленные.
Долорес выглянула из-за двери и сообщила:
     -- Она хочет видеть. Она будет слушать.
     По моему знаку Фергюсон и Холмс поднялись наверх. Все трое
мы вошли в спальню. Фергюсон шагнул было к жене, приподнявшейся
в постели,  но она вытянула руку вперед, словно отталкивая его.
Он опустился в кресло. Холмс сел рядом  с  ним,  предварительно
отвесив  поклон  женщине,  глядевшей на него широко раскрытыми,
изумленными глазами.
     -- Долорес, я думаю, мы можем отпустить... --  начал  было
Холмс.  --  О,  сударыня, конечно, если желаете, она останется,
возражений нет. Ну-с,  мистер  Фергюсон,  должен  сказать,  что
человек  я  занятой, а посему предпочитаю зря время не тратить.
Чем быстрее хирург делает разрез, тем меньше боли. Прежде всего
хочу вас успокоить. Ваша жена прекрасная, любящая вас  женщина,
несправедливо обиженная.
     С радостным криком Фергюсон вскочил с кресла.
     -- Докажите  мне  это,  мистер  Холмс,  докажите,  и я ваш
должник по гроб жизни!
     -- Докажу, но при этом буду вынужден причинить  вам  новые
страдания.
     -- Все  остальное  безразлично, лишь бы была оправдана моя
жена. По сравнению с этим ничто не имеет значения.
     -- В таком случае разрешите  мне  изложить  вам  ход  моих
умозаключений  еще  там,  на  Бейкер-стрит.  Мысль о вампирах я
почел абсурдной. В практике английской криминалистики  подобные
случаи   места  не  имели.  И  в  то  же  время,  Фергюсон,  вы
действительно видели, как ваша жена отпрянула от кроватки сына,
видели кровь на ее губах.
     -- Да, да.
     -- А вам не пришло в голову, что из ранки высасывают кровь
не только для того, чтобы ее пить? Вам  не  вспоминается  некая
английская королева, которая высасывала кровь из раны для того,
чтобы извлечь из нее яд?
     -- Яд?
     -- В  доме, где хозяйство ведется на южноамериканский лад,
должна быть коллекция оружия  --  инстинкт  подсказал  мне  это
прежде,   чем  я  увидел  ее  собственными  глазами.  Мог  быть
использован, конечно, и какой-либо другой яд,  но  это  первое,
что  пришло  мне  на  ум.  Когда  я заметил пустой колчан возле
небольшого охотничьего лука, я увидел  именно  то,  что  ожидал
увидеть.  Если младенец был ранен одной из его стрел, смоченных
соком кураре или  каким-либо  другим  дьявольским  зельем,  ему
грозила неминуемая смерть, если не высосать яд из ранки.
     И  потом  собака. Тот, кто задумал пустить в ход такой яд,
сперва непременно испытал бы его, чтобы проверить,  не  утратил
ли  он свою силу. Случая с собакой я не предвидел, но смысл его
разгадал, и этот  факт  занял  свое  место  в  моем  логическом
построении.
     Ну, теперь-то вы поняли? Ваша жена страшилась за младенца.
Нападение произошло при ней, и она спасла своему ребенку жизнь.
Но она  не  захотела  открыть  вам  правду, зная, как сильно вы
любите мальчика, зная, что это разобьет вам сердце.
     -- Джекки!..
     -- Я наблюдал за ним, когда вы ласкали младшего. Его  лицо
ясно  отражалось  в  оконном  стекле  там,  где закрытая ставня
создавала темный фон. Я прочел на  этом  лице  выражение  такой
ревности,  такой  жгучей  ненависти, какую мне редко доводилось
видеть.
     -- Мой Джекки!
     -- Отнеситесь  к  этому  мужественно,  Фергюсон.  Особенно
печально,  что  причина, толкнувшая мальчика на такой поступок,
кроется в чрезмерной, нездоровой, маниакальной любви к  вам  и,