туре по токсикологии.
Формой корень напоминает ногу --  не  то  человеческую,  не  то
козлиную,   вот   почему  миссионер-ботаник  и  дал  ему  такое
причудливое  название.  В  некоторых  районах  Западной  Африки
колдуны пользуются им для своих целей. Этот образец я добыл при
самых  необычайных обстоятельствах в Убанге. -- С этими словами
он развернул пакетик, и мы увидели кучку красно-бурого порошка,
похожего на нюхательный табак.
     -- Дальше, сэр, -- строго сказал Холмс.
     -- Я уже почти закончил, мистер Холмс, и  сами  вы  знаете
так много, что в моих же интересах сообщить вам все до конца. Я
упоминал уже о своем родстве с семьей Тридженнисов. Ради сестры
я  поддерживал  дружбу с братьями. После ссоры из-за денег этот
Мортимер поселился отдельно от них,  но  потом  все  как  будто
уладилось,  и  я  встречался с ним так же, как с остальными. Он
был хитрым, лицемерным интриганом, и по различным причинам я не
доверял ему, но у меня не было повода для ссоры.
     Как-то,  недели  две  назад,  он  зашел   посмотреть   мои
африканские  редкости.  Когда  дело  дошло  до этого порошка, я
рассказал  ему  о  его  странных  свойствах,  о  том,  как   он
возбуждает нервные центры, контролирующие чувство страха, и как
несчастные  туземцы,  которым  жрец  племени  предназначает это
испытание, либо умирают, либо сходят с  ума.  Я  упомянул,  что
европейская  наука  бессильна  обнаружить  действие порошка. Не
могу понять, когда он взял его, потому  что  я  не  выходил  из
комнаты,  но надо думать, это произошло, пока я отпирал шкафы и
рылся в ящиках. Хорошо помню, что он забросал меня вопросами  о
том,  сколько  нужно этого порошка и как скоро он действует, но
мне и в голову не приходило, какую цель он преследует.
     Я понял это только тогда, когда  в  Плимуте  меня  догнала
телеграмма священника. Этот негодяй Тридженнис рассчитывал, что
я  уже  буду  в море, ничего не узнаю и проведу в дебрях Африки
долгие годы. Но я немедленно вернулся.  Как  только  я  услышал
подробности,  я понял, что он воспользовался моим ядом. Тогда я
пришел к вам узнать, нет ли другого объяснения. Но другого быть
не могло. Я был убежден, что убийца -- Мортимер Тридженнис:  он
знал,   что   цели   члены  его  семьи  помешаются,  он  сможет
полновластно распоряжаться  их  общей  собственностью.  Поэтому
ради денег он воспользовался порошком из корня дьяволовой ноги,
лишил  рассудка  братьев  и убил Брэнду -- единственную, кого я
любил, единственную, которая любила меня. Вот в  чем  было  его
преступление. Каким же должно было быть возмездие?
     Обратиться  в  суд?  Какие у меня доказательства? Конечно,
факты  неоспоримы,  но  поверят  ли  здешние  присяжные   такой
фантастической   истории?  Либо  да,  либо  нет.  А  я  не  мог
рисковать. Душа моя жаждала мести. Я уже  говорил  вам,  мистер
Холмс,  что  провел почти всю жизнь вне закона и в конце концов
сам стал устанавливать для себя  законы.  Сейчас  был  как  раз
такой  случай.  Я  твердо  решил, что Мортимер должен разделить
судьбу своих родных. Если бы это не удалось, я расправился бы с
ним собственноручно. Во всей Англии нет человека, который ценил
бы свою жизнь меньше, чем я.
     Теперь вы знаете все. Действительно, после бессонной  ночи
я  вышел  из  дому.  Предполагая, что разбудить Мортимера будет
нелегко, я  набрал  камешков  из  кучи  гравия,  о  которой  вы
упоминали,  и бросил в его окно. Он сошел вниз и впустил меня в
гостиную через окно. Я обвинил его в  преступлении.  Я  сказал,
что  перед  ним  его  судья  и палач. Увидев револьвер, негодяй
рухнул в кресло как подкошенный.  Я  зажег  лампу,  насыпал  на
абажур  яда  и,  выйдя из комнаты, стал у окна. Я пристрелил бы
его, если бы он попытался бежать. Через  пять  минут  он  умер.
Господи, как он мучился! Но сердце мое окаменело, потому что он
не  пощадил  мою невинную Брэнду! Вот и все, мистер Холмс. Если
бы вы любили, может быть, вы сами поступили бы так же.  Как  бы
то ни было, я в ваших руках. Делайте все, что сочтете нужным. Я
уже сказал, что жизнь свою ни во что не ставлю.
     Холмс помолчал.
     -- Что вы думали делать дальше? -- спросил он после паузы.
     -- Я  хотел  навсегда  остаться  в Центральной Африке. Моя
работа доведена только до половины.
     -- Поезжайте и заканчивайте, -- сказал  Холмс.  --  Я,  во
всяком случае, не собираюсь мешать вам.
     Доктор  Стерндейл  поднялся  во  весь  свой огромный рост,
торжественно поклонился нам и вышел из беседки.  Холмс  закурил
трубку и протянул мне кисет.
     -- Надеюсь,  этот  дым  покажется  вам  более приятным, --
сказал он. -- Согласны  ли  вы,  Уотсон,  что  нам  не  следует
вмешиваться  в  это  дело?  Мы  вели  розыски частным образом и
дальше можем действовать точно так же.  Вы  ведь  не  обвиняете
этого человека?
     -- Конечно, нет, -- ответил я.
     -- Я  никогда  не  любил,  Уотсон,  но если бы мою любимую
постигла такая судьба, возможно, я поступил бы так же, как  наш
охотник  на львов, презирающий законы. Кто знает... Ну, Уотсон,
не хочу обижать вас и  объяснять  то,  что  и  без  того  ясно.
Отправным пунктом моего расследования, конечно, оказался гравий
на  подоконнике.  В  саду  священника  такого  не  было. Только
заинтересовавшись  доктором  Стерндейлом   и   его   домом,   я
обнаружил, откуда взяты камешки. Горящая средь бела дня лампа и
остатки порошка на абажуре были звеньями совершенно ясной цепи.
А  теперь,  дорогой  Уотсон,  давайте  выбросим  из  головы это
происшествие и с чистой совестью вернемся к изучению халдейских
корней, которые, несомненно, можно  проследить  в  корнуэльской
ветви великого кельтского языка.

     Перевод А. Ильф




     Артур Конан-Дойль. Картонная коробка

     Выбирая    несколько    типичных    дел,    иллюстрирующих
замечательные  свойства  ума  моего  друга  Шерлока  Холмса,  я
старался,  насколько  возможно,  отыскать  среди  них  наименее
сенсационные, но в то же время открывающие широкое поле для его
талантов. Однако, к сожалению, совершенно  невозможно  отделить
сенсационное  от  криминального,  и летописец оказывается перед
дилеммой:   он   должен   либо   пожертвовать    подробностями,
необходимыми  для  его  отчета, и, следовательно, дать неверное
представление о деле  в  целом,  либо  использовать  материалы,
которые  дает  ему  не  выбор,  а  случай. После этого краткого
вступления я перехожу к моим запискам о странной и в своем роде
ужасной цепи событий.
     Стоял неимоверно жаркий  августовский  день.  Бейкер-стрит
была  раскалена,  как  печь,  и  ослепительный  блеск солнца на
желтом кирпиче дома напротив резал глаза. Трудно было поверить,
что это те самые  стены,  которые  так  мрачно  глядели  сквозь
зимний  туман.  Шторы  у  нас были наполовину спущены, и Холмс,
поджав ноги, лежал  на  диване,  читая  и  перечитывая  письмо,
полученное  с  утренней  почтой.  Сам я за время службы в Индии
привык переносить жару лучше, чем холод, и тридцать три градуса
выше нуля не особенно меня тяготили. Но в утренних  газетах  не
было  ничего  интересного.  Сессия  парламента  закрылась.  Все
уехали за город, и я начал тосковать по полянам  Нью-Фореста  и
по  каменистому пляжу Саутси. Однако истощенный банковский счет
заставил меня отложить отпуск, а что касается моего  друга,  то
ни  сельская  местность,  ни  море никак не привлекали его. Ему
нравилось затаиться среди пяти миллионов  людей,  перебирая  их
своими  щупальцами  и  чутко  ловя каждый слух или подозрение о
неразгаданном преступлении. Любви к природе  не  нашлось  места
среди  множества  его достоинств, и он изменял себе лишь тогда,
когда оставлял в покое городского злодея и начинал  выслеживать
его деревенского собрата.
     Увидев,   что   Холмс   слишком  поглощен  чтением,  чтобы
беседовать со мной, я отбросил скучную газету и, откинувшись на
спинку кресла, погрузился в размышления. Внезапно  голос  моего
друга прервал их.
     -- Вы  правы,  Уотсон,  --  сказал  он.  -- Это совершенно
нелепый способ решать споры.
     -- Совершенно нелепый! -- воскликнул я и, внезапно  поняв,
что  он  угадал мою невысказанную мысль, подскочил в кресле и в
изумлении уставился на него.
     -- Что  это.  Холмс?  --  вскричал  я.  --  Я  просто   не
представляю себе, как это возможно.
     Он от души рассмеялся, видя мое недоумение.
     -- Помните,  -- сказал он, -- не так давно, когда я прочел
вам отрывок из рассказа По, в  котором  логически  рассуждающий
наблюдатель   следит   за   внутренним   ходом   мыслей  своего
собеседника, вы были склонны рассматривать это просто как  tour
de  force1 автора. Я же сказал, что постоянно занимаюсь тем же,
но вы мне не поверили.
-- Ну что вы!
-- Возможно, вы не выразили этого словами, дорогой Уотсон, но бровями выразили несомненно. Итак, когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг.
     Но я все же далеко не был удовлетворен таким объяснением.
     -- В том отрывке, который вы прочли мне, -- сказал  я,  --
наблюдатель  делает  свои  умозаключения  на основании действий
человека, за которым он  наблюдает.  Насколько  я  помню,  этот
человек  споткнулся  о  кучу  камней, посмотрел на звезды и так
далее. Но я спокойно сидел в кресле. Какой же ключ  я  мог  вам
дать?
     -- Вы  несправедливы  к себе. Человеку даны черты лица как
средство для выражения эмоций, и ваши верно служат вам.
     -- Вы хотите сказать, что прочли мои мысли по лицу?
     -- По лицу и особенно по  глазам.  Вероятно,  вы  сами  не
можете теперь вспомнить, с чего начались ваши размышления.
     -- Не могу.
     -- Тогда  я  скажу  вам.  Отложив  газету  --  это  и было
действием,  которое  привлекло  к  вам  мое  внимание,  --   вы
полминуты  сидели  с  отсутствующим  видом.  Затем  ваши  глаза
остановились на недавно вставленном в  раму  портрете  генерала
Гордона2,  и  по  тому,  как изменилось ваше лицо, я понял, что
размышления начались. Но они увели  вас  не  очень  далеко.  Вы
бросили взгляд на портрет Генри Уорда Бичера3, который без рамы
стоит  на  ваших  книгах. Затем вы посмотрели вверх на стену, и
ваша мысль стала ясна. Вы подумали,  что,  если  вставить  этот
портрет в раму, он как раз и займет пустое пространство и будет
хорошо сочетаться с портретом Гордона.
-- Вы удивительно проследили за мной! -- воскликнул я.
     -- До  сих  пор я едва ли мог ошибиться. Но тут ваши мысли
вернулись к Бичеру, и вы посмотрели на него  внимательно,  даже
испытующе.  Затем вы перестали щуриться, но продолжали смотреть
на портрет, и ваше лицо стало задумчивым. Вы вспоминали эпизоды
карьеры Бичера. Я прекрасно понимал, что при этом вы не  можете
не  думать  о  той  миссии,  которую  он  выполнял по поручению
северян во время Гражданской войны, потому  что  я  помню  ваше
негодование   по   поводу  того,  как  его  встретили  наиболее
нетерпимые  наши  сограждане.  Вы  были  так  возмущены,   что,
разумеется,  думая  о  Бичере,  не могли не подумать и об этом.
Когда через секунду вы отвели глаза от портрета, я предположил,
что ваши мысли обратились к Гражданской войне, а  заметив,  как
сжались   ваши   губы,   засверкали   глаза,  а  руки  стиснули
подлокотники кресла, я уже не сомневался, что вы в  самом  деле
думаете  о  храбрости,  проявленной  обеими  сторонами  в  этой
отчаянной борьбе. Но затем на ваше лицо снова набежала тень; вы
покачали головой. Вы размышляли об ужасах войны  и  бесполезных
человеческих  жертвах.  Ваша  рука  потянулась к старой ране, а
губы искривились в усмешке -- я  понял,  что  нелепость  такого
способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна. Тут
я согласился, что это нелепо, и был рад обнаружить, что все мои
заключения оказались правильными.
     -- Абсолютно!  --  сказал  я. -- Но и теперь, когда вы мне
все объяснили, признаюсь, я не перестаю удивляться.
     -- Все это было очень поверхностно, дорогой Уотсон, уверяю
вас. Я не стал бы отвлекать этим вашего внимания, не вырази  вы
недоверия  в  тот  раз.  Но  вот  здесь  у меня в руках задача,
решение которой может оказаться  труднее,  чем  этот  маленький
опыт  чтения  мыслей. Видели ли вы в газете коротенькую заметку
об удивительном содержании пакета, присланного по  почте  некой
мисс Кушинг на Кросс-стрит, в Кройдоне?
     -- Нет, я ничего такого не видел.
     -- Так,  значит,  вы пропустили ее. Бросьте-ка мне газету.
Смотрите, вот тут, под финансовым  обзором.  Не  будете  ли  вы
любезны прочесть ее вслух?
     Я  поднял  газету, которую он бросил мне обратно, и прочел
указанную заметку. Она была озаглавлена "Страшная посылка".

     "Мисс  Сьюзен  Кушинг,  проживающая  на   Кросс-стрит,   в
Кройдоне, стала жертвой возмутительнейшей шутки, если только не
окажется,  что  это  происшествие  имеет  более зловещий смысл.
Вчера в два часа  дня  почтальон  принес  ей  небольшой  пакет,
завернутый  в  бумагу.  Это была картонная коробка, наполненная
крупной солью. Высыпав соль, мисс Кушинг в ужасе обнаружила два
человеческих  уха,  отрезанных,  по-видимому,  совсем  недавно.
Коробка  была  отправлена  по почте из Белфаста накануне утром.
Отправитель не указан, и таинственность дела усугубляется  тем,
что  мисс  Кушинг, незамужняя особа пятидесяти лет, ведет самый
уединенный  образ  жизни  и   имеет   так   мало   знакомых   и
корреспондентов,  что  очень  редко получает что-либо по почте.
Однако несколько лет назад, живя в Пендже4, она сдавала в своем
доме комнаты трем молодым студентам-медикам,  от  которых  была
вынуждена  избавиться вследствие их шумливости и распущенности.
Полиция считает, что безобразный поступок,  возможно,  является
делом  рук этих молодых людей, которые имели зуб на мисс Кушинг
и хотели напугать ее, послав ей этот сувенир из  анатомического
театра.  Некоторое  правдоподобие этой версии придает тот факт,
что один из студентов раньше жил в Северной Ирландии, насколько
известно мисс Кушинг, -- в Белфасте. А пока ведется  энергичное
расследование,  порученное  мистеру Лестрейду, одному из лучших
агентов нашей сыскной полиции".

     -- С "Дейли кроникл" все, -- сказал Холмс, когда я дочитал
статью. -- Теперь послушаем нашего  друга  Лестрейда.  Утром  я
получил от него записку, в которой он пишет:

     "Я  думаю,  что  это  дело придется Вам очень по вкусу. Мы
надеемся довести его до конца,  но  у  нас  возникли  некоторые
трудности  в  связи  с  отсутствием  материала. Мы, разумеется,
телеграфировали в белфастский  почтамт,  но  в  тот  день  было
отправлено много посылок, и они ничего не могут сказать про эту
и  не  помнят  ее  отправителя.  Коробка  полуфунтовая,  из-под
паточного табака, и она нам ничего не дает.
     Предположение насчет студента-медика все еще  кажется  мне
наиболее  вероятным,  но  если  у  Вас есть несколько свободных
часов, я был бы очень рад видеть Вас здесь. Я  весь  день  буду
либо в этом доме, либо в полицейском участке".
     -- Что  вы  на  это  Скажет, Уотсон? Можете ли вы презреть
жару и поехать со мной в Кройдон с некоторой надеждой на  новое
дело для ваших анналов?
     -- Я как раз думал, чем бы мне заняться.
     -- Тогда   у  вас  будет  занятие.  Позвоните,  чтобы  нам
принесли ботинки, и  пошлите  за  кэбом.  Я  буду  готов  через
минуту, только сниму халат и наполню портсигар.
     Пока  мы  ехали  в поезде, прошел дождь, и в Кройдоне жара
была менее  гнетущей,  чем  в  столице.  Перед  отъездом  Холмс
отправил   телеграмму,   и   Лестрейд,  как  всегда  подвижной,
щегольски одетый и похожий на хорька, встретил нас на  станции.
Через пять минут мы были на Кросс-стрит, где жила мисс Кушинг.
     Это  была  очень  длинная  улица, застроенная двухэтажными
кирпичными домами, чистенькими и немного чопорными; на  беленых
каменных  крылечках судачили женщины в передниках. Пройдя около
половины улицы, Лестрейд остановился и  постучал  в  дверь;  на
стук вышла девочка-служанка. Нас провели в гостиную, где сидела
мисс Кушинг. У нее было спокойное лицо, большие кроткие глаза и
седеющие волосы, закрывавшие виски. Она вышивала салфеточку для
кресла, а рядом стояла корзинка с разноцветными шелками.
     -- Эта  пакость  лежит  в  сарае,  --  сказала  она, когда
Лестрейд вошел в комнату. -- Хоть бы вы их совсем забрали!
     -- Я так и сделаю, мисс Кушинг. Я держал их  здесь  только
для  того,  чтобы  мой друг мистер Холмс мог взглянуть на них в
вашем присутствии.
     -- А почему в моем присутствии, сэр?
     -- На случай, если он захочет вас о чем-нибудь спросить.
     -- Что тут еще спрашивать, раз я сказала  вам,  что  ровно
ничего об этом не знаю?
     -- Совершенно    верно,    сударыня,   --   сказал   Холмс
успокаивающе. -- Не сомневаюсь, что вам больше  чем  достаточно
надоели в связи с этим делом.
     -- Еще бы, сэр. Я человек скромный, живу тихо. Мне никогда
не случалось видеть свое имя в газетах, и полиция у меня в доме
не бывала. Я не позволю, чтобы эту пакость вносили сюда, мистер
Лестрейд. Если вы хотите взглянуть на них, вам придется пойти в
сарай.
     Маленький   сарай  находился  в  узком  садике  за  домом.
Лестрейд вошел в сарай и вынес желтую картонную коробку,  кусок
оберточной  бумаги  и  веревку. В конце дорожки была скамья, мы
сели на нее, и Холмс принялся рассматривать  предметы,  которые
Лестрейд передавал ему один за другим.
     -- Прелюбопытнейшая  веревка, -- заметил он, поднимая ее к
свету и обнюхивая. -- Что вы скажете об этой веревке, Лестрейд?
     -- Она просмолена.
     -- Совершенно  верно.  Это  кусок  просмоленного  шпагата.
Несомненно,  вы  заметили  также,  что  мисс  Кушинг  разрезала
веревку ножницами, это видно по двум срезам с  каждой  стороны.
Это очень важно.
     -- Не понимаю, что тут важного, -- сказал Лестрейд.
     -- Важно,  что  узел  остался  цел  и что это узел особого
рода.
     -- Он завязан  очень  аккуратно.  Я  уже  обратил  на  это
внимание, -- не без самодовольства сказал Лестрейд.
     -- Ну,  хватит  о  веревке,  -- сказал Холмс, улыбаясь, --
теперь  займемся  упаковкой.  Оберточная  бумага  с  отчетливым
запахом  кофе.  Как,  вы этого не заметили? Здесь не может быть
никакого сомнения. Адрес написан  печатными  буквами,  довольно
коряво:   "Мисс  С.  Кушинг,  Кросс-стрит,  Кройдон".  Написано
толстым пером, возможно, "рондо", и  очень  плохими  чернилами.
Слово  "Кройдон" вначале было написано через "е", которое затем
изменено на "о". Итак,  посылка  была  отправлена  мужчиной  --
почерк  явно  мужской,  --  не  очень образованным и не знающим
Кройдона. Пойдем дальше. Коробка желтая,  полуфунтовая,  из-под
паточного табака, ничем не примечательная, если не считать двух
отпечатков  больших  пальцев в левом нижнем углу. Она наполнена
крупной солью, которая  применяется  для  хранения  кож  и  для
других  промышленных  целей,  связанных  с  сырьем.  И  в  соли
находится весьма своеобразное вложение.
     С этими словами он вытащил два  уха  и,  положив  себе  на
колено  доску,  стал внимательно их изучать, а мы с Лестрейдом,
стоя по обе стороны, наклонились вперед и смотрели  то  на  эти
страшные сувениры, то на серьезное, сосредоточенное лицо нашего
спутника.  Наконец  он положил их обратно в коробку и некоторое
время сидел, глубоко задумавшись.
     -- Вы заметили, конечно, -- сказал он наконец, -- что  это
непарные уши.
     -- Да,  это  я  заметил.  Но  если  это шутка каких-нибудь
студентов-медиков, им ничего не стоило послать и  два  непарных
уха и пару.
     -- Совершенно правильно. Но это не шутка.
     -- Вы в этом убеждены?
     -- Многое  в  этом  убеждает.  Для  работы в анатомическом
театре в трупы вводят консервирующий раствор. На этих ушах  его
не  заметно.  Кроме  того,  они свежие. Они были отрезаны тупым
инструментом, что едва ли могло бы случиться, если бы это делал
ст