будь злодеяния.
     Мы  так  наседали  на  Холмса,  что  он  явно заколебался.
Нахмурив брови и опустив голову, он шагал  по  комнате  взад  и
вперед, как всегда, когда он что-то напряженно обдумывал.
     -- Убийств   больше  не  будет,  --  сказал  он,  внезапно
остановившись.  --  Об  этом   можете   не   беспокоиться.   Вы
спрашиваете,  знаю  ли  я имя убийцы. Да, знаю. Но знать имя --
это еще слишком мало, надо суметь поймать преступника. Я  очень
надеюсь, что принятые мною меры облегчат эту трудную задачу, но
тут  нужно  действовать  с  величайшей  осторожностью,  ибо нам
придется иметь дело с человеком хитрым и готовым на  все,  и  к
тому  же, как я уже имел случай доказать, у него есть сообщник,
не  менее  умный,  чем  он  сам.  Пока  убийца  не  знает,  что
преступление  разгадано,  у  нас  еще есть возможность схватить
его; но если у  него  мелькнет  хоть  малейшее  подозрение,  он
тотчас  же  переменит  имя и затеряется среди четырех миллионов
жителей нашего огромного города. Не  желая  никого  обидеть,  я
должен  все  же  сказать,  что  такие  преступники  не по плечу
сыскной полиции, поэтому-то я и не обращался  к  вашей  помощи.
Если  я потерплю неудачу, вся вина за упущение падет на меня --
и я готов понести ответственность. Пока же могу пообещать,  что
немедленно расскажу вам все, как только я буду уверен, что моим
планам ничто не угрожает.
     Грегсон и Лестрейд были явно недовольны и этим обещанием и
обидным  намеком на сыскную полицию. Грегсон вспыхнул до корней
своих льняных волос,  а  похожие  на  бусинки  глаза  Лестрейда
загорелись  гневом  и любопытством. Однако ни тот, ни другой не
успели произнести ни слова: в  дверь  постучали,  и  на  пороге
появился    своей   собственной,   непрезентабельной   персоной
представитель уличных мальчишек.
     -- Сэр, -- заявил он, прикладывая руку к вихрам надо лбом,
-- кэб ждет на улице.
     -- Молодчина! --  одобрительно  сказал  Холмс.  --  Почему
Скотленд-Ярд не пользуется этой новой моделью? -- продолжал он,
выдвинув  ящик  стола  и  доставая пару стальных наручников. --
Смотрите, как прекрасно действует пружина -- они  захлопываются
мгновенно.
     -- Мы  обойдемся и старой моделью, -- ответил Лестрейд, --
было бы на кого им надеть.
     -- Отлично, отлично! -- улыбнулся Холмс. --  Пусть  кэбмен
пока что снесет вниз мои вещи. Позови его, Уиггинс.
     Я  удивился:  Холмс,  видимо,  собрался  уезжать, а мне не
сказал ни слова!  В  комнате  стоял  небольшой  чемодан;  Холмс
вытащил  его  на  середину  и, став на колени, начал возиться с
ремнями.
     -- Помогите мне затянуть этот ремень,  --  не  поворачивая
головы, сказал он вошедшему кэбмену.
     Кэбмен с вызывающе пренебрежительным видом шагнул вперед и
протянул  руки к ремню. Послышался резкий щелчок, металлическое
звяканье, и Шерлок Холмс быстро поднялся  на  ноги.  Глаза  его
блестели.
     -- Джентльмены, -- воскликнул он, -- позвольте представить
вам мистера  Джефферсона Хоупа, убийцу Еноха Дреббера и Джозефа
Стэнджерсона!
     Все  произошло  в  одно  мгновение,  я   даже   не   успел
сообразить,  в чем дело. Но в память мою навсегда врезалась эта
минута -- торжествующая улыбка Холмса и его  звенящий  голос  и
дикое,  изумленное выражение на лице кэбмена при виде блестящих
наручников,  словно   по   волшебству   сковавших   его   руки.
Секунду-другую  мы,  оцепенев,  стояли,  словно каменные идолы.
Вдруг пленник с яростным ревом вырвался из рук Холмса и кинулся
к окну. Он вышиб раму и стекло, но выскочить не успел: Грегсон,
Лестрейд и Холмс набросились на него, как ищейки, и оттащили от
окна.  Началась  жестокая  схватка.  Рассвирепевший  преступник
обладал  недюжинной  силой:  как  мы ни старались навалиться на
него, он то и дело  раскидывал  нас  в  разные  стороны.  Такая
сверхъестественная   сила   бывает  разве  только  у  человека,
бьющегося в эпилептическом  припадке.  Лицо  его  и  руки  были
изрезаны  осколками  стекла,  но,  несмотря на потерю крови, он
сопротивлялся с ничуть не ослабевавшей яростью. И только  когда
Лестрейд изловчился просунуть руку под его шарф, схватил его за
горло и чуть не задушил, он понял, что бороться бесполезно; все
же  мы  не чувствовали себя в безопасности, пока не связали ему
ноги. Наконец, еле переводя дух, мы поднялись с пола.
     -- Внизу стоит кэб, -- сказал Шерлок Холмс. -- На нем мы и
доставим его в Скотленд-Ярд. Ну что же, джентльмены, -- приятно
улыбнулся он, -- нашей маленькой тайны уже не существует. Прошу
вас, задавайте любые вопросы и не опасайтесь,  что  я  откажусь
отвечать.

      * ЧАСТЬ II. СТРАНА СВЯТЫХ *

     ГЛАВА I. В ВЕЛИКОЙ СОЛЯНОЙ ПУСТЫНЕ

     В центральной части огромного североамериканского материка
лежит  унылая,  бесплодная  пустыня,  с давних времен служившая
преградой на пути цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски, от
реки Иеллоустон на  севере  до  Колорадо  на  юге  простирается
страна  безлюдья  и  мертвой тишины. Но природа и в этом унылом
запустении показала свой прихотливый нрав. Здесь есть и высокие
горы, увенчанные снежными шапками, и  темные,  мрачные  долины.
Здесь  есть  скалистые  ущелья, где пробегают быстрые потоки, и
огромные равнины, зимою белые от снега, а летом покрытые  серой
солончаковой  пылью.  Но  всюду  одинаково  голо,  неприютно  и
печально.
     В этой  стране  безнадежности  не  живут  люди.  Иногда  в
поисках  новых мест для охоты туда забредают индейцы из племени
поуни  или  черноногих,  но  даже  самые   отчаянные   храбрецы
стремятся  поскорее покинуть эти зловещие равнины и вернуться в
родные прерии. Здесь  по  кустарникам  рыщут  койоты,  порой  в
воздухе  захлопает  крыльями  сарыч,  и,  грузно переваливаясь,
пройдет  по  темной  лощине  серый  медведь,   стараясь   найти
пропитание среди голых скал. Вот, пожалуй, и все обитатели этой
глухомани.
     Наверное,   нет  в  мире  картины  безрадостнее  той,  что
открывается с северного склона Сьерра-Бланка. Кругом, насколько
хватает глаз, простирается бесконечная плоская равнина,  сплошь
покрытая  солончаковой  пылью;  лишь  кое-где  на  ней  темнеют
карликовые кусты чаппараля. Далеко на горизонте высится длинная
цепь гор с зубчатыми вершинами, на которых белеет снег. На всем
этом огромном пространстве нет ни признаков жизни,  ни  следов,
оставленных  живыми  существами.  В голубовато-стальном небе не
видно птиц, и ничто не шевельнется на тусклой  серой  земле  --
все  обволакивает  полная  тишина. Сколько ни напрягать слух, в
этой великой пустыне не  услышишь  ни  малейшего  звука,  здесь
царит безмолвие -- нерушимое, гнетущее безмолвие.
     Выше  говорилось,  что на равнине нет никаких следов живой
жизни; пожалуй, это не совсем  верно.  С  высоты  Сьерра-Бланка
видна  извилистая  дорога,  которая  тянется  через  пустыню  и
исчезает где-то вдали. Она  изборождена  колесами  и  истоптана
ногами  многих искателей счастья. Вдоль дороги, поблескивая под
солнцем, ярко белеют  на  сером  солончаке  какие-то  предметы.
Подойдите  ближе  и  приглядитесь!  Это кости -- одни крупные и
массивные, другие помельче и  потоньше.  Крупные  кости  бычьи,
другие  же  --  человеческие.  На  полторы  тысячи  миль  можно
проследить страшный караванным путь по этим вехам  --  останкам
тех, кто погиб в соляной пустыне.
     4  мая  1847  года  все  это  увидел  перед собой одинокий
путник. По виду он мог бы сойти за духа или за демона тех мест.
С первого взгляда трудно было определить, сколько  ему  лет  --
под  сорок  или  под  шестьдесят. Желтая пергаментная кожа туго
обтягивала кости  его  худого,  изможденного  лица,  в  длинных
темных  волосах  и бороде серебрилась сильная проседь, запавшие
глаза горели неестественным блеском, а рука,  сжимавшая  ружье,
напоминала   кисть   скелета.   Чтобы  устоять  на  ногах,  ему
приходилось опираться на ружье, хотя, судя по высокому росту  и
могучему  сложению,  он должен был обладать крепким, выносливым
организмом; впрочем, его заострившееся лицо  и  одежда,  мешком
висевшая  на  его  иссохшем  теле,  ясно  говорили,  почему  он
выглядит немощным стариком. Он умирал --  умирал  от  голода  и
жажды.
     Напрягая  последние  силы,  он  спустился  в лощину, потом
одолел подъем в тщетной надежде найти здесь, на  равнине,  хоть
каплю  влаги, но увидел перси собой лишь соляную пустыню и цепь
неприступных гор вдали. И  нигде  ни  дерева,  ни  кустика,  ни
признака воды! В этом необозримом пространстве для него не было
ни  проблеска надежды. Диким, растерянным взглядом он посмотрел
на север, потом на восток и запад и понял,  что  его  скитаниям
пришел  конец, -- здесь, на голой скале, ему придется встретить
свою смерть. "Не все ли равно, здесь или на пуховой постели лет
через двадцать пять", -- пробормотал он, собираясь сесть в тень
возле большого валуна.
     Но прежде чем  усесться,  он  положил  на  землю  ненужное
теперь ружье и большой узел, завязанный серой шалью, который он
нес,  перекинув через правое плечо. Узел был, очевидно, слишком
тяжел для него, -- спустив с плеча, он не удержал его в руках и
почти уронил на землю. Тотчас раздался жалобный крик и из серой
шали  высунулись  сначала   маленькое   испуганное   личико   с
блестящими карими глазами, потом два грязных пухлых кулачка.
     -- Ты меня ушиб! -- сердито произнес детский голосок.
     -- Правда?  --  виновато  отозвался  путник.  -- Прости, я
нечаянно.
     Он развязал шаль; в ней оказалась хорошенькая девочка  лет
пяти,   в   изящных  туфельках,  нарядном  розовом  платьице  и
полотняном переднике; все это свидетельствовало о том,  что  ее
одевала  заботливая  мать. Лицо девочки побледнело и осунулось,
но, судя по крепким ножкам  и  ручкам,  ей  пришлось  вытерпеть
меньше лишений, чем ее спутнику.
     -- Тебе  больно?  -- забеспокоился он, глядя, как девочка,
запустив  пальцы  в  спутанные  золотистые  кудряшки,  потирает
затылок.
     -- Поцелуй,   и   все   пройдет,  --  важно  сказала  она,
подставляя ему ушибленное место.
     -- Так всегда делает мама. А где моя мама?
     -- Она ушла. Думаю, ты скоро ее увидишь.
     -- Ушла? -- переспросила девочка. -- Как  же  это  она  не
сказала "до свиданья"? Она всегда прощалась, даже когда уходила
к  тете  пить  чай,  а теперь ее нет целых три дня. Ужасно пить
хочется, правда? Нет ли здесь воды или чего-нибудь поесть?
     -- Ничего тут нет, дорогая. Потерпи немножко, и все  будет
хорошо.   Положи   сюда  голову,  тебе  станет  лучше.  Нелегко
говорить, когда губы сухие, как бумага,  но  уж  лучше  я  тебе
скажу все, как есть. Что это у тебя?
     -- Смотри,  какие красивые! Какие чудесные! -- восторженно
сказала девочка, подняв два блестящих кусочка слюды.  --  Когда
вернемся домой, я подарю их братцу Бобу.
     -- Скоро  ты  увидишь  много  вещей куда красивее этих, --
твердо ответил ее спутник... -- Ты только немножко потерпи. Вот
что я хотел тебе сказать: ты помнишь, как мы ушли с реки?
     -- Помню.
     -- Понимаешь, мы думали, что скоро придем к  Другой  реке.
Не  знаю,  что  нас подвело -- компас ли, карта или что другое,
только мы сбились с дороги. Вода наша вся  вышла,  сберегли  мы
каплю для вас, детишек, и... и...
     -- И  тебе нечем было умыться? -- серьезным тоном перебила
девочка, глядя в его грустное лицо.
     -- Да, и попить было нечего. Ну вот, сначала  умер  мистер
Бендер,  потом  индеец  Пит, а за ним миссис Мак-Грегор, Джонни
Хоунс и, наконец, твоя мама.
     -- Мама тоже умерла! -- воскликнула девочка и, уткнув лицо
в передничек, горько заплакала.
     -- Да, малышка, все умерли, кроме нас  с  тобой.  Тогда  я
решил  поглядеть,  нет  ли воды в этой стороне, взвалил тебя на
плечи, и мы двинулись дальше. А тут оказалось еще хуже.  И  нам
теперь и вовсе не на что надеяться.
     -- Значит,  мы  тоже  умрем?  --  спросила девочка, подняв
залитое слезами лицо.
     -- Да, видно, дело к тому идет.
     -- Что же ты мне раньше не сказал? -- обрадовалась она. --
Я так испугалась! Но когда мы умрем, мы же пойдем к маме!
     -- Ты-то, конечно, пойдешь, милая.
     -- И ты тоже. Я расскажу маме, какой ты добрый.  Наверное,
она  встретит  нас  на  небе в дверях с кувшином воды и с целой
грудой гречишных лепешек, горяченьких и поджаристых,  --  мы  с
Бобом так их любили! А долго еще ждать, пока мы умрем?
     -- Не  знаю,  должно  быть,  недолго.  --  Он не отрываясь
смотрел  на  север,  где  на  самом  краю  голубого   небосвода
показались  три темные точки. С каждой секундой они становились
все больше и все ближе и вскоре  превратились  в  трех  крупных
коричневых   птиц,  которые  медленно  покружили  над  головами
путников и уселись на скале чуть выше  них.  Это  были  сарычи,
хищники западных равнин, их появление предвещало смерть.
     -- Курочки,  курочки!  --  радостно  воскликнула  девочка,
указывая на зловещих птиц, и захлопала  в  ладошки,  чтобы  они
снова взлетели. -- Послушай, а это место тоже создал Бог?
     Неожиданный вопрос вывел его из задумчивости.
     -- Конечно!
     -- Он  создал  Иллинойс,  и  Миссури  тоже  он  создал, --
продолжала девочка. -- А это  место,  наверное,  создал  кто-то
другой и забыл про деревья и воду. Тут не так хорошо, как там.
     -- Может, помолимся? -- неуверенно предложил ее спутник.
     -- Но мы же еще не ложимся спать, -- возразила девочка.
     -- Это  ничего.  Конечно, еще не время для молитвы, но Бог
не обидится, ручаюсь тебе. Прочти те  молитвы,  что  ты  всегда
читала на ночь в повозке, когда мы ехали по долинам.
     Девочка удивленно раскрыла глаза.
     -- А почему ты сам не хочешь?
     -- Я  их позабыл, -- сказал он. -- Я не молился с тех пор,
как был чуть побольше, чем ты. Молись, а я  буду  повторять  за
тобой.
     -- Тогда  ты  должен  стать  на колени, и я тоже стану, --
сказала девочка, расстилая на земле шаль.  --  Сложи  руки  вот
так, и тебе сразу станет хорошо.
     Это  было  странное  зрелище,  которого, впрочем, не видел
никто, кроме сарычей. На расстеленной шали бок о бок стояли  на
коленях   двое   путников:   щебечущий   ребенок  и  отчаянный,
закаленный жизнью бродяга. Его изможденное,  костлявое  лицо  и
круглая  мордашка  девочки  были  запрокинуты  вверх;  глядя  в
безоблачное небо, оба горячо  молились  страшному  божеству,  с
которым  они  остались  один  на один. Два голоса -- тоненький,
звонкий и низкий и хриплый -- молили его о милости и  прощении.
Помолившись,  они  сели  в  тени  возле  валуна; девочка вскоре
уснула, прикорнув на широкой груди своего покровителя. Он долго
сторожил ее сон, но мало-помалу усталость взяла свое. Три дня и
три ночи он  не  смыкал  глаз  и  не  давал  себе  отдыха.  Его
отяжелевшие  веки  постепенно  опускались,  а голова все ниже и
ниже  клонилась  на  грудь,  пока  его  поседевшая  борода   не
коснулась   золотистых  локонов  девочки.  Оба  спали  крепким,
тяжелым сном без сновидений.
     Если бы путнику  удалось  побороть  сонливость,  то  через
полчаса  его  глазам представилась бы странная картина. Далеко,
на самом краю соляной  равнины,  показалось  крошечное  облачко
пыли; поначалу еле заметное, сливающееся с дымкой на горизонте,
оно постепенно разрасталось вверх и вширь, пока не превратилось
в  плотную  тучу. Она увеличивалась все больше, и наконец стало
ясно, что эта пыль поднята множеством движущихся живых существ.
Будь эти места более плодородны, можно было  бы  подумать,  что
это  бизоны,  которые  огромными  стадами пасутся в прериях. Но
здесь, в мертвой  пустыне,  вряд  ли  водились  бизоны.  Облако
медленно   приближалось   к  одинокой  скале,  где  спали  двое
несчастных. Сквозь  дымку  пыли  показались  парусиновые  крыши
повозок  и  силуэты вооруженных всадников -- загадочное явление
оказалось двигавшимся с, запада караваном. Но каким  караваном!
Когда головная его часть приблизилась к скале, на горизонте еще
не  было  видно  конца.  Пересекая  огромную  равнину, тянулись
нестройными вереницами телеги, крытые повозки, всадники, пешие,
множество женщин, сгибавшихся под ношей;  были  здесь  и  дети,
семенившие   возле   повозок  или  выглядывавшие  из-под  белых
парусиновых  крыш.  Очевидно,  это  была   не   просто   партия
переселенцев,   а   целое   кочевое   племя,  которое  какие-то
обстоятельства вынудили искать себе нового пристанища. В  ясном
воздухе  над  этим  громадным  скопищем людей плыл разноголосый
гул, смешанный с топотом, ржанием лошадей и скрипом  колес.  Но
как  ни  громок  был  этот  шум,  он  не  разбудил обессиленных
путников, спавших на скале.
     Во  главе  колонны  ехало  несколько  всадников  в  темной
домотканой   одежде  и  с  ружьями  за  спиной.  Лица  их  были
неподвижны и суровы. У подножия скалы они остановились и  стали
совещаться.
     -- Родники  направо,  братья,  --  сказал всадник с гладко
выбритым лицом,  жестким  складом  рта  и  сильной  проседью  в
волосах.
     -- Направо  от  Сьерра-Бланка,  -- стало быть, мы выедем к
Рио-Гранде, -- отозвался другой.
     -- Не бойтесь остаться без воды! -- воскликнул третий.  --
Тот,  кто  мог  высечь  воду из скал, не покинет свой избранный
народ!
     -- Аминь! Аминь! -- подхватили остальные.
     Они собирались двинуться дальше, как вдруг самый молодой и
зоркий из них удивленно вскрикнул, указывая  на  зубчатый  утес
над  ними.  Вверху,  ярко  выделяясь  на  сером камне, трепетал
клочок розовой ткани. Всадники  мгновенно  сдержали  лошадей  и
перекинули  ружья  на  грудь.  Отделившись от колонны, к ним на
подмогу галопом поскакала еще группа всадников. У всех на устах
было одно слово: "Краснокожие".
     -- Тут не может быть много индейцев, -- сказал седоволосый
человек, судя по всему, глава  отряда.  --  Мы  миновали  племя
поуни, а по эту сторону гор других племен нет.
     -- Брат  Стэнджерсон,  я  пойду вперед и посмотрю, что там
такое, -- вызвался один из всадников.
     -- И я! И я! -- раздались голоса.
     -- Оставьте лошадей здесь, мы будем ждать  вас  внизу,  --
распорядился старший.
     Молодые люди мгновенно спрыгнули с лошадей и, привязав их,
начали  карабкаться  по  крутизне  вверх,  к розовому предмету,
разжегшему их любопытство. Они взбирались быстро и бесшумно,  с
той  ловкостью  и  уверенностью движений, какая бывает только у
опытных   лазутчиков.   Стоявшие   внизу   следили,   как   они
перепрыгивали  с  уступа  на  уступ, пока наконец не увидели их
фигуры вверху, на фоне  неба.  Тот  юноша,  что  первый  поднял
тревогу,   опередил   остальных.  Люди,  шедшие  следом,  вдруг
увидели, как он удивленно вскинул руки,  и,  догнав  его,  тоже
остановились, пораженные представшим перед ними зрелищем.
     На  маленькой  площадке,  венчавшей голую вершину, высился
гигантский валун, а возле него  лежал  крупный,  но  невероятно
исхудалый  мужчина с длинной бородой. По безмятежному выражению
его изможденного лица и по ровному дыханию было видно,  что  он
крепко  спит.  Рядом, обхватив его темную жилистую шею круглыми
беленькими  ручками  и  положив  голову  ему  на  грудь,  спала
девочка.  Ее золотистые волосы рассыпались по вытертому бархату
его куртки, розовые губы чуть раздвинулись в счастливой улыбке,
показывая ровный ряд белоснежных зубов. Ее пухлые белые ножки в
белых носочках и аккуратных  туфельках  с  блестящими  пряжками
представляли  странный  контраст с длинными высохшими ногами ее
спутника. Над  ними,  на  краю  скалы,  торжественно  и  мрачно
восседали  три  сарыча; при появлении пришельцев они с хриплым,
сердитым клекотом медленно взмыли вверх.
     Крик  этих  мерзких  птиц  разбудил  спящих;  они  подняли
головы,  растерянно  озираясь вокруг. Мужчина, шатаясь, встал и
поглядел вниз, на равнину, такую пустынную в тот час, когда его
сморил сон, а теперь кишевшую множеством людей и  животных.  Не
веря своим глазам, он провел рукой по лицу.
     -- Вот   это,  наверное,  и  есть  предсмертный  бред,  --
проб