т в шесть часов. Войдите!
     Вошел  человек  лет  тридцати,  среднего  роста,  плотный,
бритый, смуглый, с вежливыми вкрадчивыми манерами и  необычайно
острым,  проницательным  взглядом  серых глаз. Он вопросительно
посмотрел на Холмса, затем на меня,  положил  свой  цилиндр  на
буфет и с легким поклоном уселся на ближайший стул.
     -- Добрый вечер, мистер Джеймс Уиндибенк, -- сказал Холмс.
-- Полагаю,  что  это  письмо на машинке, в котором вы обещаете
прийти ко мне в шесть часов вечера, написано вами?
     -- Да, сэр. Простите, я немного запоздал, но, видите ли, я
не всегда располагаю своим временем. Мне очень жаль,  что  мисс
Сазерлэнд  побеспокоила  вас  этим  дельцем: по-моему, лучше не
посвящать посторонних в  семейные  неприятности.  Я  решительно
возражал против ее намерения обратиться к вам, но вы, наверное,
заметили,  какая  она  нервная  и  импульсивная,  и уж если она
что-нибудь задумала,  переубедить  ее  нелегко.  Разумеется,  я
ничего  не  имею  против  вас  лично, поскольку вы не связаны с
государственной полицией; но все-таки неприятно, когда семейное
горе становится общим достоянием. Кроме того, зачем  понапрасну
тратить   деньги.  Вы  все  равно  не  разыщете  этого  Госмера
Эйнджела.
     -- Напротив, -- спокойно возразил Холмс,  --  я  имею  все
основания  полагать,  что  мне  удастся  найти  мистера Госмера
Эйнджела.
     Мистер Уиндибенк вздрогнул и уронил перчатку.
     -- Очень рад это слышать, -- сказал он.
     -- Обратили ли вы  внимание,  что  любая  пишущая  машинка
обладает  индивидуальными  чертами  в такой же мере, как почерк
человека? -- сказал Холмс. -- Если исключить  совершенно  новые
машинки,  то  не  найти  и  двух, которые печатали бы абсолютно
одинаково. Одни буквы изнашиваются  сильнее  других,  некоторые
буквы  изнашиваются только с одной стороны. Заметьте, например,
мистер Уиндибенк, что в вашей записке буква "e" расплывчата,  а
у  буквы  "r"  нет  хвостика. Есть еще четырнадцать характерных
примет, но эти просто бросаются в глаза.
     -- В нашей конторе на этой машинке пишутся все  письма,  и
шрифт, без сомнения, немного стерся, -- ответил наш посетитель,
устремив на Холмса проницательный взгляд.
     -- А теперь, мистер Уиндибенк, я покажу вам нечто особенно
интересное,  --  продолжал  Холмc.  --  Я собираюсь в ближайшее
время написать небольшую работу  на  тему  "Пишущие  машинки  и
преступления".  Этот  вопрос  интересует  меня  уже  давно. Вот
четыре письма, написанные  пропавшим.  Все  они  отпечатаны  на
машинке.  Посмотрите:  в  них все "e" расплываются и у всех "r"
нет хвостиков, а если воспользоваться моей лупой,  можно  также
обнаружить  и  остальные  четырнадцать  признаков,  о которых я
упоминал.
     Мистер Уиндибенк вскочил со стула и взял свою шляпу.
     -- Я не могу тратить время  на  нелепую  болтовню,  мистер
Холмc,  --  сказал  он.  --  Если  вы  сможете  задержать этого
человека, схватите его и известите меня.
     -- Разумеется,  --  сказал  Холмc,  подходя  к   двери   и
поворачивая  ключ в замке. -- В таком случае извещаю вас, что я
его задержал.
     -- Как! Где? -- вскричал Уиндибенк, смертельно побледнев и
озираясь, как крыса, попавшая в крысоловку.
     -- Не стоит, право же,  не  стоит,  --  учтиво  проговорил
Холмс.  --  Вам  теперь никак не отвертеться, мистер Уиндибенк.
Все это слишком ясно, и вы сделали мне прескверный  комплимент,
сказав, что я не смогу решить такую простую задачу. Садитесь, и
давайте потолкуем.
     . Наш посетитель упал на стул. Лицо его исказилось, на лбу
выступил пот.
     -- Это... это -- неподсудное дело, -- пробормотал он.
     -- Боюсь,  что вы правы, но, между нами говоря, Уиндибенк,
с таким жестоким, эгоистичным и бессердечным  мошенничеством  я
еще   не   сталкивался.   Я  сейчас  попробую  рассказать,  как
развивались события, а если я в  чем-нибудь  ошибусь,  вы  меня
поправите.
     Уиндибенк  сидел  съежившись, низко опустив голову. Он был
совершенно уничтожен. Холмс положил  ноги  на  решетку  камина,
откинулся  назад  и, заложив руки в карманы, начал рассказывать
скорее себе самому, чем нам:
     -- Человек женится на женщине  много  старше  его  самого,
позарившись  на  ее  деньги;  он пользуется также доходом своей
падчерицы, поскольку она живет с ними. Для людей их  круга  это
весьма  солидная  сумма,  и  потерять ее -- ощутимый удар. Ради
таких денег стоит потрудиться. Падчерица мила,  добродушна,  но
сердце  ее  жаждет  любви,  и  совершенно  очевидно, что при ее
приятной наружности и порядочном доходе она недолго останется в
девицах. Замужество ее, однако, означает потерю годового дохода
в сто фунтов. Что же делает отчим, дабы это  предотвратить?  Он
требует,  чтобы  она  сидела  дома,  запрещает ей встречаться с
людьми  ее  возраста.  Скоро  он  убеждается,  что   этих   мер
недостаточно.  Девица  начинает упрямиться, настаивать на своих
правах и, наконец, заявляет, что хочет посетить некий бал.  Что
же  делает  тогда  ее изобретательный отчим? Он замышляет план,
который делает больше чести его уму, нежели  сердцу.  С  ведома
своей  жены  и  при  ее  содействии он изменяет свою внешность,
скрывает  за  темными   очками   свои   проницательные   глаза,
наклеивает  усы  и  пышные  бакенбарды, приглушает свой звонкий
голос до вкрадчивого шепота и, пользуясь близорукостью  девицы,
появляется  в  качестве  мистера  Госмера Эйнджела и отстраняет
других поклонников своим настойчивым ухаживанием.
     -- Это была шутка, -- простонал наш посетитель. --  Мы  не
думали, что она так увлечется.
     -- Возможно.  Однако,  как бы там ни было, молодая девушка
искренне увлеклась. Она знала, что отчим во Франции,  и  потому
не  могла ничего заподозрить. Она была польщена вниманием этого
джентльмена, а шумное одобрение со  стороны  матери  еще  более
усилило  ее  чувство. Отлично понимая, что реального результата
можно добиться только решительными действиями,  мистер  Эйнджел
зачастил  в  дом.  Начались  свидания,  последовало  обручение,
которое должно было помешать молодой девушке отдать свое сердце
другому. Но все время обманывать невозможно. Мнимые поездки  во
Францию  довольно обременительны. Оставался один выход: довести
дело до такой  драматической  развязку  чтобы  в  душе  молодой
девушки  остался  неизгладимый  след  и  она  на какое-то время
сделалась равнодушной к ухаживаниям других поклонников.  Отсюда
клятва  верности  на  Библии, намеки на возможность неожиданных
происшествий в день свадьбы. Джеймс Уиндибенк хотел, чтобы мисс
Сазерлэнд была крепко связана с Госмером Эйнджелом и  пребывала
в  полном  неведении  относительно  его  судьбы.  Тогда, по его
расчету, она по меньшей мере лет десять сторонилась бы  мужчин.
Он  довез  ее  до дверей церкви, но дальше идти не мог и потому
прибегнул к старой уловке: вошел в карету через одни дверцы,  а
вышел  через другие. Я думаю, что события развертывались именно
так, мистер Уиндибенк?
     Наш посетитель успел тем временем кое-как овладеть  собой;
он  встал  со  стула.  Холодная усмешка блуждала на его бледном
лице.
     -- Может быть, так, а может быть, и нет, мистер Холмс,  --
сказал  он. -- Но если вы так умны, вам следовало бы знать, что
в  настоящий  момент  закон  нарушаете  именно  вы.  Я   ничего
противозаконного не сделал, вы же, заперев меня в этой комнате,
совершаете насилие над личностью, а это преследуется законом.
     -- Да, закон, как вы говорите, в вашем случае бессилен, --
сказал  Холмс, отпирая и распахивая настежь дверь, -- однако вы
заслуживаете самого тяжкого  наказания.  Будь  у  этой  молодой
девушки  брат  или  друг, ему следовало бы хорошенько отстегать
вас хлыстом. -- Увидев наглую усмешку Уиндибенка, он  вспыхнул.
-- Это  не  входит  в  мои  обязанности,  но,  клянусь Богом, я
доставлю себе удовольствие. -- Он шагнул, чтобы снять со  стены
охотничий  хлыст,  но  не успел протянуть руку, как на лестнице
послышался  дикий  топот,  тяжелая  входная   дверь   с   шумом
захлопнулась, и мы увидели в окно, как мистер Уиндибенк со всех
ног мчится по улице.
     -- Беспардонный мерзавец! -- рассмеялся Холмс, откидываясь
на спинку   кресла.   --   Этот   молодчик  будет  катиться  от
преступления к преступлению, пока не кончит  на  виселице.  Да,
дельце в некоторых отношениях была не лишено интереса.
     -- Я не вполне уловил ход ваших рассуждений, -- заметил я.
     -- Разумеется,  с самого начала было ясно, что этот мистер
Госмер Эйнджел  имел  какую-то  причину  для  своего  странного
поведения;   так   же   очевидно,  что  единственно,  кому  это
происшествие могло быть на руку, -- отчим. Тот факт, что  жених
и  отчим  никогда  не  встречались,  а,  напротив,  один всегда
появлялся в отсутствие другого,  также  что-нибудь  да  значил.
Темные  очки,  странный  голос и пышные бакенбарды подсказывали
мысль о переодевании. Мои  подозрения  подтвердились  тем,  что
подпись  на  письмах была напечатана на машинке. Очевидно, мисс
Сазерлэнд хорошо знала почерк Уиндибенка. Как видите,  все  эти
отдельные  факты,  а  также и многие другие, менее значительные
детали били в одну точку.
     -- А как вы их проверили?
     -- Напав на след, было уже нетрудно найти  доказательства.
Я  знаю  фирму,  в которой служит этот человек. Я взял описание
внешности пропавшего, данное в объявлении, и, устранив из  него
все,   что   могло  быть  отнесено  за  счет  переодевания,  --
бакенбарды, очки, голос, -- послал  приметы  фирме  с  просьбой
сообщить,  кто  из  их коммивояжеров похож на этот портрет. Еще
раньше  я  заметил  особенности  пишущей  машинки   и   написал
Уиндибенку  по служебному адресу, приглашая его зайти сюда. Как
я и ожидал, ответ его был отпечатан на машинке,  шрифт  которой
обнаруживал те же мелкие, но характерные дефекты. Той же почтой
я   получил   письмо   от   фирмы   "Вестхауз   и  Марбэнк"  на
Фенчерч-стрит. Мне сообщили, что по всем  приметам  это  должен
быть их служащий Джеймс Уиндибенк. Вот и все!
     -- А как же быть с мисс Сазерлэнд?
     -- Если  я  раскрою  ей  секрет, она не поверит. Вспомните
старую  персидскую  поговорку:  "Опасно  отнимать   у   тигрицы
тигренка,  а  у  женщины  ее заблуждение"1. У Хафиза столько же
мудрости, как у Горация, и столько же знания жизни.

     Примечания

     1 Цитата принадлежит, видимо, самому Конан Дойлю.

     Перевод Н. Войтинской




     Артур Конан-Дойль. Его прощальный поклон

     Было   девять  часов  вечера  второго  августа  --  самого
страшного августа во всей истории  человечества.  Казалось,  на
землю,  погрязшую  в скверне, уже обрушилось Божье проклятие --
царило пугающее затишье, и душный, неподвижный воздух был полон
томительного ожидания. Солнце давно село, но далеко на  западе,
у    самого   горизонта,   рдело,   словно   разверстая   рана,
кроваво-красное  пятно.  Вверху  ярко  сверкали  звезды,  внизу
поблескивали  в  бухте  корабельные  огни. На садовой дорожке у
каменной   ограды   беседовали   два    немца    --    личности
примечательные:  за  их спиной стоял дом, длинный, приземистый,
со множеством фронтонов  во  все  стороны.  Немцы  смотрели  на
широкую гладь берега у подножия величественного мелового утеса,
на  который  четыре  года назад опустился, как перелетный орел,
Господин  фон  Борк,  один  из   собеседников.   Они   говорили
вполголоса,  тесно  сблизив  головы.  Горящие  кончики их сигар
снизу можно было принять за огненные  глаза  выглядывающего  из
тьмы злого демона, исчадия ада.
     Незаурядная  особа  этот  фон  Борк.  Среди всех преданных
кайзеру агентов второго такого не сыщешь. Именно благодаря  его
редким   талантам   ему  доверили  "английскую  миссию",  самую
ответственную, и начиная с момента, когда  он  приступил  к  ее
выполнению, таланты эти раскрывались все ярче, чему свидетелями
было  человек  пять  посвященных.  Одним  из  этой  пятерки был
стоявший сейчас рядом с ним барон фон Херлинг, первый секретарь
посольства;  его  громадный,  в  сто  лошадиных   сил,   "бенц"
загородил  собой  деревенский  проулок  в  ожидании, когда надо
будет умчать хозяина обратно в Лондон.
     -- Судя по тому,  как  разворачиваются  события,  к  концу
недели вы, вероятно, уже будете в Берлине, -- сказал секретарь.
-- Прием,  который  вам  там  готовят,  дорогой  мой  фон Борк,
поразит вас. Мне известно, как  высоко  расценивают  в  высоких
сферах вашу деятельность в этой стране.
     Секретарь   был   солидный,   серьезный  мужчина,  рослый,
широкоплечий, говорил размеренно и веско, что и  послужило  ему
главным козырем в его дипломатической карьере.
     Фон Борк рассмеялся.
     -- Их  не  так  уж  трудно  провести,  --  заметил  он. --
Невозможно вообразить людей более покладистых и простодушных.
     -- Не  знаю,  не  знаю,  --  проговорил   его   собеседник
задумчиво.  --  В  них есть черта, за которую не переступишь, и
это  надо  помнить.  Именно  внешнее  простодушие  и   является
ловушкой  для иностранца. Первое впечатление всегда такое -- на
редкость мягкие люди,  и  вдруг  натыкаешься  на  что-то  очень
твердое,   решительное.   И  видишь,  что  это  предел,  дальше
проникнуть невозможно. Нельзя не учитывать этот  факт,  к  нему
надо  приноравливаться.  Например,  у  них есть свои, только им
присущие условности, с которыми просто необходимо считаться.
     -- Вы имеете в виду "хороший тон" и тому подобное?
     Фон  Борк   вздохнул,   как   человек,   много   от   того
пострадавший.
     -- Я имею в виду типичные британские условности во всех их
своеобразных  формах.  Для  примера  могу  рассказать  историю,
происшедшую со мной, когда я совершил ужасный  ляпсус.  Я  могу
позволить  себе говорить о своих промахах, вы достаточно хорошо
осведомлены о моей работе  и  знаете,  насколько  она  успешна.
Случилось  это  в  первый  мой  приезд сюда. Я был приглашен на
"уикенд" в загородный дом члена кабинета  министров.  Разговоры
велись крайне неосторожные.
     Фон Борк кивнул.
     -- Я бывал там, -- сказал он сухо.
     -- Разумеется.  Так  вот,  я,  естественно,  послал резюме
своих наблюдений в Берлин. К несчастью, наш милейший канцер  не
всегда  достаточно  тактичен в делах подобного рода. Он обронил
замечание, показавшее, что  ему  известно,  о  чем  именно  шли
разговоры.   Проследить   источник  информации  было,  конечно,
нетрудно. Вы даже представить  себе  не  можете,  как  это  мне
навредило.   Куда  вдруг  девалась  мягкость  наших  английских
хозяев! Ее как не бывало.  Понадобилось  два  года,  чтобы  все
улеглось. Вот вы, разыгрывая из себя спортсмена...
     -- Нет,  нет,  это  совсем  не  так. Игра -- значит что-то
нарочитое, искусственное. А у меня все  вполне  естественно,  я
прирожденный спортсмен. Я обожаю спорт.
     -- Ну  что ж, оттого ваша деятельность только эффективнее.
Вместе с ними  вы  участвуете  в  парусных  гонках,  охотитесь,
играете  в  поло  --  не отстаете ни в чем. Ваш выезд четверкой
берет призы в Олимпии1.  Я  слышал,  что  вы  даже  занимаетесь
боксом вместе с молодыми английскими офицерами. И в результате?
В  результате  никто не принимает вас всерьез. Кто вы? "Славный
малый",  "для  немца  человек  вполне   приличный",   выпивоха,
завсегдатай   ночных   клубов  --  веселый,  беспечный  молодой
бездельник. Кому придет в голову, что ваш тихий загородный  дом
-- центр,   откуда   исходит   половина  всех  бед  английского
королевства, и что помещик-спортсмен --  опытный  агент,  самый
ловкий и умелый во всей Европе? Вы гений, дорогой мой фон Борк,
гений!
     -- Вы  мне льстите, барон. Но я действительно могу сказать
о себе, что провел четыре года в этой стране не зря. Я  никогда
не  показывал  вам  мой маленький тайник? Быть может, зайдем на
минутку в дом?
     Кабинет выходил прямо на террасу. Фон Борк  толкнул  дверь
и,  пройдя  вперед,  щелкнул  электрическим выключателем. Потом
прикрыл дверь  за  двигающейся  следом  массивной  фигурой  фон
Херлинга  и  тщательно  задернул  тяжелую  оконную  штору. Лишь
приняв все меры предосторожности,  он  повернул  к  гостю  свое
загорелое, с острыми чертами лицо.
     -- Часть  моих  бумаг  уже  переправлена, -- сказал он. --
Наименее важные взяла с собой жена, вчера она вместе  со  всеми
домочадцами   отбыла  в  Флиссинген.  Рассчитываю,  что  охрану
остального возьмет на себя посольство.
     -- Ваше имя уже включено в  список  личного  состава.  Все
пройдет  гладко,  никаких  затруднений  ни  в отношении вас, ни
вашего  багажа.  Конечно,  как  знать,  быть  может,  нами   не
понадобится   уезжать,   если  Англия  предоставит  Францию  ее
собственной  участи.  Нам  достоверно  известно,  что  никакого
взаимообязывающего договора между ними нет.
     -- Ну, а Бельгия?
     -- И в отношении Бельгии то же самое.
     Фон Борк покачал головой.
     -- Едва  ли.  Ведь  с ней договор, безусловно, существует.
Нет, от такого позора Англия тогда вовек не оправится.
     -- По крайней мере у нее будет временная передышка.
     -- Но честь страны...
     -- Э, дорогой мой, мы живем в век утилитаризма.  Честь  --
понятые средневековое. Кроме того, Англия не готова. Это просто
уму   не   постижимо,   но   даже   наше   специальное  военное
налогообложение в пятьдесят миллионов, цель которого уж кажется
так ясна, как если бы мы поместили о том объявление  на  первой
странице  "Таймса", не пробудило этих людей от спячки. Время от
времени кто-нибудь задает  вопрос.  На  мне  лежит  обязанность
отвечать   на   такие  вопросы.  Время  от  времени  вспыхивает
недовольство. Я должен успокаивать, разъяснять. Но что касается
самого главного -- запасов  снаряжения,  мер  против  нападения
подводных  лодок,  производства  взрывчатых  веществ, -- ничего
нет, ничего не готово. Как  же  Англия  сможет  войти  в  игру,
особенно  теперь,  когда  мы  заварили  такую  адскую  кашу  из
гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна2,  и  еще
Бог   знает   чего,   чтобы  ее  мысли  были  полностью  заняты
внутренними делами?
-- Ей надлежит подумать о своем будущем.
     -- А,  это  дело  другое.  Я  полагаю,  у  нас  есть  наши
собственные,  очень  определенные  планы  относительно будущего
Англии -- ваша информация будет нам  тогда  крайне  необходима.
Мистер  Джон  Буль может выбирать -- либо сегодня, либо завтра.
Желает,  чтобы  это  было  сегодня  --  мы   к   тому   готовы.
Предпочитает  завтрашний день -- тем более будем готовы. На мой
взгляд, с их стороны благоразумнее сражаться с союзниками,  чем
в  одиночку; но уж это их дело. Эта неделя должна решить судьбу
Англии. Но вы говорили о вашем тайнике.
     Барон уселся в кресло. Лучи  света  падали  прямо  на  его
широкую лысую макушку. Он невозмутимо попыхивал сигарой.
     В   дальнем  конце  просторной  комнаты,  обшитой  дубовой
панелью и уставленной рядами книжных  полок,  висела  занавесь.
Фон  Борк  ее  отдернул,  и  фон  Херлинг  увидел  внушительных
размеров сейф, окованный медью. Фон Борк снял с часовой цепочки
небольшой ключ и после долгих манипуляций над замком  распахнул
тяжелую дверцу.
     -- Прошу,  --  сказал  он,  жестом  приглашая  гостя и сам
отступая в сторону.
     Свет  бил  в  открытый  сейф,  и  секретарь  посольства  с
живейшим любопытством разглядывал его многочисленные отделения.
На  каждом  была  табличка -- водя по ним взглядом, фон Херлинг
читал  "Броды",  "Охрана  портов",   "Аэропланы",   "Ирландия",
"Египет", "Укрепления Портсмута", "Ламанш", "Розайт"3 и десятки
других.  Все  отделения  были  набиты  документами, чертежами и
планами.
-- Грандиозно! -- сказал секретарь. Отложив сигару, он не громко похлопал мясистыми ладонями.
-- И всего за четыре года, барон. Не так уж плохо для помещика, выпивохи и охотника. Но бриллианта, который должен увенчать мою коллекцию, здесь еще нет -- скоро он прибудет, и ему уже приготовлена оправа.
     Фон Борк указал на отделение  с  н