имел положения в обществе, не имел
ничего, кроме красоты, силы и энергии, и отец не  дал  согласия
на   брак.   Мы   бежали,   поженились   в  Бари,  продали  мои
драгоценности, а на вырученные деньги  уехали  в  Америку.  Это
случилось четыре года назад, и с тех пор мы жили в Нью-Йорке.
     Сначала  судьба  была  к  нам очень благосклонна. Дженнаро
оказал услугу  одному  джентльмену-итальянцу  --  спас  его  от
головорезов   в  месте,  называемом  Бовери,  и  таким  образом
приобрел влиятельного друга.  Зовут  его  Тито  Касталотте,  он
главный   компаньон   известной  фирмы  "Касталотте  и  Замба",
основного поставщика фруктов в  Нью-Йорк.  Синьор  Замба  много
болеет,  и  все  дела  фирмы,  в  которой  занято более трехсот
человек, в руках нашего нового друга Касталотте. Он взял  моего
мужа к себе на службу, назначил заведующим отделом и проявлял к
нему расположение, как только мог. Синьор Касталотте холост, и,
мне кажется, он относился к Дженнаро, как к родному сыну, а я и
мой  муж  любили  его,  словно  он  был  нам  отец.  Мы сняли и
меблировали в Бруклине небольшой домик, и наше будущее казалось
нам обеспеченным, как вдруг  появилась  черная  туча  и  вскоре
заволокла все небо.
     Как-то  вечером  Дженнаро  возвратился с работы и привел с
собой соотечественника. Звали его Джорджано, и он тоже  был  из
Посилиппо.  Это  был человек колоссального роста, в чем вы сами
могли убедиться -- вы видели его труп. У него  было  не  только
огромное  тело,  в нем все было фантастично, чрезмерно и жутко.
Голос его звучал в нашем домике, как гром.  Когда  он  говорил,
там  едва  хватало  места  для его громадных размахивающих рук.
Мысли,  переживания,  страсти  --  все   было   преувеличенное,
чудовищное.  Он  говорил,  вернее,  орал,  с  таким  жаром, что
остальные только сидели и слушали, испуганные  могучим  потоком
слов.  Глаза  его сверкали, и он держал вас в своей власти. Это
был человек страшный и удивительный. Слава  создателю,  что  он
мертв!
     Он  стал  приходить  все  чаще  и  чаще.  Но  я знала, что
Дженнаро, как и я, не испытывал радости от его  посещений.  Мой
несчастный  муж  сидел бледный, равнодушный, слушая бесконечные
разглагольствования насчет политики и социальных  проблем,  что
являлось  темой разговоров нашего гостя. Дженнаро молчал, но я,
хорошо его зная, читала на его  лице  чувство,  какого  оно  не
выражало  никогда раньше. Сперва я подумала, что это неприязнь.
Потом поняла,  что  это  нечто  большее.  То  был  страх,  едва
скрываемый,  неодолимый  страх.  В  ту  ночь -- в ночь, когда я
прочитала на его лице ужас, -- я  обняла  его  и  умоляла  ради
любви  ко мне, ради всего, что дорого ему, ничего не утаивать и
рассказать мне, почему этот великан так удручает его.
     Муж рассказал мне, и от его слов сердце мое оледенело. Мой
бедный Дженнаро  в  дни  пылкой,  одинокой  юности,  когда  ему
казалось,  что  весь  мир  против  него,  и  его  сводили с ума
несправедливости жизни, вступил  в  неаполитанскую  лигу  "Алое
кольцо"   --   нечто   вроде  старых  карбонариев.  Тайны  этой
организации, клятвы, которые дают ее члены, ужасны, а выйти  из
нее,  согласно  правилам,  невозможно.  Мы  бежали в Америку, и
Дженнаро  думал,  что  избавился  от  всего   этого   навсегда.
Представьте себе его ужас, когда однажды вечером он встретил на
улице  гиганта  Джорджано,  того  самого  человека,  который  в
Неаполе втянул его в организацию и на юге Италии заработал себе
прозвище "Смерть", ибо  руки  его  по  локоть  обагрены  кровью
убитых!   Он  приехал  в  Нью-Йорк,  скрываясь  от  итальянской
полиции, и уже успел создать там отделение этой страшной  лиги.
Все  это  Дженнаро  рассказал мне и показал полученную им в тот
день  бумажку  с  нарисованным  на  ней   алым   кольцом.   Там
говорилось,  что  в  такой-то день и час состоится собрание, на
котором он должен присутствовать.
     Это  ничего  хорошего  не  сулило,  но  худшее  ждало  нас
впереди.  С некоторого времени я стала замечать, что Джорджано,
придя к нам -- а теперь он приходил чуть ли не каждый вечер, --
обращается только ко мне, а если  и  говорит  что-нибудь  моему
мужу, то не спускает с меня страшного, неистового взгляда своих
блестящих  глаз.  Однажды его тайна обнаружилась. Я пробудила в
нем то, что он называл любовью,  --  любовь  чудовища,  дикаря.
Дженнаро  еще  не было дома, когда он пришел. Он придвинулся ко
мне,  схватил  своими  огромными  ручищами,  сжал  в  медвежьем
объятии  и,  осыпая поцелуями, умолял уйти с ним. Я отбивалась,
отчаянно  крича,  тут  вошел  Дженнаро  и  бросился  на   него.
Джорджано  ударил  мужа  так  сильно,  что  тот  упал,  потеряв
сознание, а сам  бежал  из  дома,  куда  вход  ему  был  закрыт
навсегда. С того вечера он стал нашим смертельным врагом.
     Через   несколько   дней   состоялось  собрание.  По  лицу
Дженнаро, когда он возвратился, я поняла, что  случилось  нечто
ужасное.  Такой  беды  нельзя  было  себе представить. Общество
добывает средства, шантажируя богатых итальянцев и  угрожая  им
насилием,  если  они  откажутся  дать  деньги.  На этот раз они
наметили своей жертвой Касталотте, нашего друга и  благодетеля.
Он  не  испугался  угроз, а записки бандитов передал полиции. И
вот решили учинить над ним такую расправу, которая отбила бы  у
других  охоту  противиться.  На  собрании  постановили взорвать
динамитом его дом с ним вместе. Бросили жребий, кому  выполнять
это  чудовищное  дело.  Опуская  руку  в мешок, Дженнаро увидел
улыбку на жестоком лице своего врага. Конечно, все было  как-то
подстроено, потому что на ладони мужа оказался роковой кружок с
алым кольцом -- приказ совершить убийство. Он должен был лишить
жизни  самого  близкого  друга,  --  за  неповиновение товарищи
наказали  бы  его  и  меня  тоже.   Дьявольская   лига   мстила
отступникам  или  тем,  кого  боялась,  наказывая  не только их
самих, но и близких им людей, и этот  ужас  навис  над  головой
моего несчастного Дженнаро и сводил его с ума.
     Всю  ночь  мы  сидели,  обнявшись,  подбадривая друг друга
перед лицом ожидающих нас бед.  Взрыв  назначили  на  следующий
вечер.  В  полдень  мы  с  мужем  были  уже на пути в Лондон и,
конечно,  предупредили  нашего  благодетеля  об   опасности   и
сообщили  полиции  все  сведения,  необходимые  для  охраны его
жизни.
     Остальное, джентльмены, вам известно. Мы  не  сомневались,
что нам не уйти от своих врагов, как нельзя уйти от собственной
тени.  У Джорджано были и личные причины для мести, но мы знали
также, какой это неумолимый,  коварный  и  упорный  человек.  В
Италии и в Америке без конца толкуют о его страшном могуществе.
А  сейчас  уж  он,  конечно,  использовал  бы свои возможности.
Благодаря тому,  что  мы  опередили  врагов,  у  нас  оказалось
несколько  спокойных дней, и мой любимый обеспечил мне убежище,
где я могла укрыться от опасности. Сам он хотел  иметь  свободу
действий, чтобы снестись с итальянской и американской полицией.
Я  не  имею представления, где он живет и как. Я узнавала о нем
только из заметок в газете. Однажды, выглянув в окно, я увидела
двух итальянцев, наблюдавших за домом, и поняла,  что  каким-то
образом  Джорджано  обнаружил наше пристанище. Наконец Дженнаро
сообщил  мне  через  газету,  что  будет   сигнализировать   из
определенного  окна, но сигналы говорили только о необходимости
остерегаться и внезапно прервались. Теперь мне ясно: муж  знал,
что  Джорджано напал на его след, и, слава Богу, подготовился к
встрече с ним. А теперь,  джентльмены,  скажите:  совершили  мы
такое,  что  карается  законом, и есть ли на свете суд, который
вынес бы обвинительный приговор Дженнаро за то, что он сделал?
     -- Что же, мистер Грегсон, -- сказал американец, посмотрев
на английского агента, -- не знаю, какова ваша британская точка
зрения, но в  Нью-Йорке,  я  полагаю,  подавляющее  большинство
выразит благодарность мужу этой дамы.
     -- Ей  придется  поехать  со мною к начальнику, -- ответил
Грегсон -- Если ее слова подтвердятся, не думаю, что ей или  ее
мужу  что-нибудь  грозит. Но, чего я не способен уразуметь, так
это каким образом в этом деле  оказались  замешаны  вы,  мистер
Холмс.
     -- Образование,  Грегсон,  образование! Все еще обучаюсь в
университете.  Кстати,  сейчас  еще  нет  восьми  часов,  а   в
Ковент-Гардене  идет опера Вагнера. Если поторопиться, мы можем
поспеть ко второму действию.

     Примечания

     1 Боже мой (шпал.).
     2 Приходи (итал.).

     Перевод Э. Бер




     Артур Конан-Дойль. В Сиреневой Сторожке

     1. НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ С МИСТЕРОМ ДЖОНОМ СКОТТ-ЭКЛСОМ

     Я  читаю  в  своих  записях,  что  было  это в пасмурный и
ветреный день в конце марта тысяча восемьсот девяносто  второго
года.  Холмс,  когда  мы с ним завтракали, получил телеграмму и
тут же за столом написал ответ. Он ничего не сказал,  но  дело,
видно,  не выходило у него из головы, потому что потом он стоял
с задумчивым лицом у огня, куря трубку,  и  все  поглядывал  на
телеграмму.  Вдруг  он  повернулся  ко  мне  с лукавой искрой в
глазах.
     -- Полагаю, Уотсон, мы  вправе  смотреть  на  вас  как  на
литератора,  --  сказал  он.  --  Как  бы  вы  определили слово
"дикий"?
     -- Первобытный,   неприрученный,   затем   --    странный,
причудливый, -- предложил я.
     Он покачал головой.
     -- Оно  заключает  в  себе  кое-что  еще, -- сказал он: --
Скрытый намек на нечто страшное, даже  трагическое.  Припомните
иные  из  тех  рассказов,  посредством  которых  вы испытываете
течение публики, -- и вы сами  увидите,  как  часто  под  диким
крылось   преступное.  Поразмыслите  над  этим  "делом  рыжих".
Поначалу  оно  рисовалось  просто  какой-то   дичью,   а   ведь
разрешилось  попыткой самого дерзкого ограбления. Или эта дикая
история с пятью апельсиновыми  зернышками,  которая  раскрылась
как заговор убийц. Это слово заставляет меня насторожиться.
     -- А оно есть в телеграмме?
     Он прочитал вслух:
     -- "Только   что   со  мной  произошла  совершенно  дикая,
невообразимая история. Не разрешите ли с вами посоветоваться?
     Скотт-Эклс.
     Чаринг-Кросс, почтамт".
     -- Мужчина или женщина? -- спросил я.
     -- Мужчина,  конечно.  Женщина  никогда  бы   не   послала
телеграммы с оплаченным ответом. Просто приехала бы.
     -- Вы его примете?
     -- Дорогой  мой  Уотсон,  вы же знаете, как я скучаю с тех
пор, как мы посадили за решетку полковника Карузерса. Мой мозг,
подобно перегретому мотору,  разлетается  на  куски,  когда  не
подключен  к  работе,  для  которой  создан.  Жизнь -- сплошная
пошлость, газеты  выхолощены,  отвага  и  романтика  как  будто
навсегда  ушли  из  преступного  мира.  И  вы  еще спрашиваете,
согласен ли  я  ознакомиться  с  новой  задачей,  хотя  бы  она
оказалась  потом  самой  заурядной!  Но если я не ошибаюсь, наш
клиент уже здесь.
     На лестнице послышались размеренные шаги, и минутой  позже
в  комнату  вошел  высокий,  полный,  седоусый  и  торжественно
благопристойный Господин.  Тяжелые  черты  его  лица  и  важная
осанка  без  слов рассказывали его биографию. Все -- от гетр до
золотых его очков -- провозглашало, что перед вами консерватор,
верный сын церкви, честный гражданин, здравомыслящий и в высшей
степени приличный.  Но  необыденное  происшествие,  как  видно,
возмутило  его  прирожденное  спокойствие  и  напоминало о себе
взъерошенной прической, горящими сердитыми щеками  и  всей  его
беспокойной,  возбужденной  манерой.  Он немедленно приступил к
делу.
     -- Со мной произошел очень странный и  неприятный  случай,
мистер  Холмс,  -- сказал он. -- Никогда за всю свою жизнь я не
попадал   в    такое    положение.    Такое...    непристойное,
оскорбительное.  Я вынужден настаивать на каком-то разъяснении.
-- Он сердито отдувался и пыхтел.
     -- Садитесь,   мистер   Скотт-Эклс,   прошу,   --   сказал
успокоительно Холмс. -- Прежде всего позвольте спросить, почему
вообще вы обратились ко мне?
     -- Понимаете, сэр, дело тут явно такое, что полиции оно не
касается;  и  все  же, когда вы узнаете все факты, вы, конечно,
согласитесь, что я не  мог  оставить  это  так,  как  есть.  На
частных   сыщиков,   как   на  известную  категорию,  я  смотрю
неодобрительно, но тем не менее все, что я слышал о вас...
     -- Ясно. А во-вторых, почему вы не пришли ко мне сразу же?
     -- Позвольте, как вас понять?
     Холмс поглядел на часы.
     -- Сейчас  четверть  третьего,  --  сказал  он.  --   Ваша
телеграмма  была  отправлена в час дня. Между тем, посмотрев на
вашу одежду и на весь ваш туалет, каждый скажет, что  нелады  у
вас начались с первой же минуты пробуждения.
     Наш  клиент  провел  рукой  по своим нечесаным волосам, по
небритому подбородку.
     -- Вы правы, мистер Холмс. Я и не подумал о своем туалете.
Я рад был уже и тому, что выбрался из такого дома.  А  потом  я
бегал  наводить справки и уж только после этого поехал к вам. Я
обратился, знаете, в земельное агентство, и  там  мне  сказали,
что  мистер Гарсия платит аккуратно и что с Сиреневой Сторожкой
все в порядке.
     -- Позвольте, сэр! -- рассмеялся Холмс. -- Вы  совсем  как
мой  друг, доктор Уотсон, который усвоил себе скверную привычку
вести свои рассказы не с того конца. Пожалуйста,  соберитесь  с
мыслями  и  изложите  мне  в  должной  последовательности самое
существо  тех  событий,  которые  погнали  вас,  нечесаного,  в
непочищенном  платье,  в  застегнутых наискось гетрах и жилете,
искать совета и помощи.
     Наш   клиент   сокрушенно   оглядел   свой    не    совсем
благопристойный туалет.
     -- Что  и  говорить,  мистер Холмс, это должно производить
неприятное впечатление, и я не припомню, чтобы когда-нибудь  за
всю мою жизнь мне случилось показываться на людях в таком виде;
но  я  расскажу  вам  по  порядку  всю  эту нелепую историю, и,
прослушав меня, вы, я уверен,  согласитесь,  что  у  меня  есть
достаточное оправдание.
     Но  его  прервали,  не дав даже начать рассказ. В коридоре
послышался шум, и миссис Хадсон, отворив дверь, впустила к  нам
двух крепких, военной осанки, мужчин, одним из которых оказался
наш   старый   знакомец  инспектор  Грегсон  из  Скотленд-Ярда,
энергичный, храбрый  и  при  некоторой  ограниченности  все  же
способный  работник  сыска. Он поздоровался с Холмсом за руку и
представил  ему  своего  спутника  --  полицейского  инспектора
Бэйнса из графства Суррей.
     -- Мы  вместе  идем  по  одному  следу, мистер Холмс, и он
привел нас сюда. -- Он навел свой бульдожий  взгляд  на  нашего
посетителя. -- Вы мистер Джон Скотт-Эклс из Попем-хауса в Ли?
     -- Он самый.
     -- Мы вас разыскиваем с раннего утра.
     -- И  нашли  вы  его,  конечно,  по  телеграмме, -- сказал
Холмс.
     --Точно, мистер Холмс. Мы напали на след в  Чаринг-Кроссе,
на почтамте, и вот явились сюда.
     -- Но зачем вы меня разыскиваете? Что вам от меня нужно?
     -- Нам, мистер Скотт-Эклс, нужно получить от вас показания
о событиях,  которые  привели  этой  ночью  к  смерти Господина
Алоисио Гарсии, проживавшего в Сиреневой Сторожке под Эшером.
     Наш клиент с застывшим взглядом выпрямился в кресле, и вся
краска сбежала с его изумленного лица.
     -- Умер? Он, вы говорите, умер?
     -- Да, сэр, он умер.
     -- Но отчего? Несчастный случай?
     -- Убийство, самое несомненное убийство.
     -- Боже правый! Это ужасно! Вы  не  хотите  сказать...  не
хотите сказать, что подозрение падает на меня?
     -- В  кармане  убитого  найдено  ваше  письмо,  и мы таким
образом узнали, что вчера вы собирались приехать к нему в гости
и у него заночевать.
     -- Я так и сделал.
     -- Ага! Вы так и сделали?
     Инспектор Достал свой блокнот.
     -- Минуту, Грегсон, -- вмешался Холмс.  --  Все,  что  вам
нужно, -- это просто снять показания, не так ли?
     -- И  я  обязан  предупредить мистера Скотт-Эклса, что они
могут послужить свидетельством против него же.
     -- Когда вы вошли сюда, мистер Эклс как  раз  и  собирался
рассказать  нам об этом. Думаю, Уотсон, коньяк с содовой ему не
повредит. Я предложил  бы  вам,  сэр,  не  смущаться  тем,  что
слушателей  стало  больше, и вести свой рассказ в точности так,
как вы его вели бы, если бы вас не прервали.
     Наш посетитель залпом выпил свой коньяк,  и  краска  снова
проступила   на   его   лице.   С   сомнением   покосившись  на
инспекторский блокнот, он сразу приступил к  своим  необычайным
показаниям.
     -- Я  холост,  --  объявил  он,  -- и так как человек я по
натуре общительный, у меня широкий круг друзей.  В  числе  моих
друзей  я  могу  назвать  и  семью  одного  отошедшего  от  дел
пивовара,  мистера  Мелвила,  проживающего  в  Кенсингтоне,   в
собственном доме. За их столом я и познакомился недели три тому
назад  с молодым человеком по фамилии Гарсия. Родом он был, как
я понимаю, испанец и был как-то  связан  с  посольством.  Он  в
совершенстве   владел   английским  языком,  обладал  приятными
манерами и был очень хорош собой -- я в жизни  своей  не  видел
более красивого мужчины.
     Мы  как-то сразу подружились, этот молодой человек и я. Он
как будто с самого начала проникся ко мне симпатией и на второй
же день после того, как мы с  ним  познакомились,  он  навестил
меня  в  Ли.  Раз  навестил,  другой, потом, как водится, и сам
пригласил меня к себе погостить у него  в  Сиреневой  Сторожке,
что  между  Эшером  и  Оксшоттом. Вчера вечером я и отправился,
следуя этому приглашению, в Эшер.
     Приглашая, он расписывал мне, как у него поставлен дом. По
его словам, он жил с преданным слугой, своим соотечественником,
который его избавил от всех домашних забот. Этот слуга  говорит
по-английски  и  сам ведет все хозяйство. И есть у него, сказал
он, удивительный повар-мулат,  которого  он  выискал  где-то  в
своих  путешествиях  и который умеет подать гостям превосходный
обед. Помню, он еще заметил, что и дом его и этот штат прислуги
покажутся мне необычными -- не каждый день встретишь подобное в
английском захолустье, и я с ним  согласился,  но  все  же  они
оказались куда более необычными, нежели я ожидал.
     Я  приехал  туда  --  это  за  Эшером, мили две к югу. Дом
довольно большой, стоит немного в стороне от шоссе,  подъездная
дорога  идет  полукругом  через высокий вечнозеленый кустарник.
"Сторожка" оказалась  старым,  обветшалым  строением,  донельзя
запущенным.   Когда   шарабан,   прокатив  по  заросшей  травой
подъездной дороге, остановился перед  измызганной,  в  дождевых
подтеках  дверью,  меня  взяло  сомнение,  умно  ли я поступил,
приехав в гости к человеку, с  которым  так  мало  знаком.  Он,
однако,  сам  отворил  мне  дверь,  поздоровался  со мной очень
радушно.  Меня  препоручили  слуге   --   угрюмому,   чернявому
субъекту,  который,  подхватив  мой  чемодан, провел меня в мою
спальню. Все в этом доме производило гнетущее  впечатление.  Мы
обедали  вдвоем,  и  хотя  мой хозяин старался как мог занимать
меня разговором, что-то,  казалось,  все  время  отвлекало  его
мысли, и говорил он так туманно и бессвязно, что я с трудом его
понимал. Он то и дело принимался постукивать пальцами по столу,
грыз   ногти   и   выказывал   другие  признаки  нервозности  и
нетерпения. Сам по себе обед приготовлен был очень неважно да и
сервирован неумело, а присутствие мрачного и молчаливого  слуги
отнюдь  не оживляло его. Смею вас уверить, мне не раз в течение
вечера хотелось изобрести какой-нибудь благоприличный предлог и
вернуться в Ли.
     Одна  вещь  приходит  мне  на  память,  возможно,  имеющая
отношение  к  тому  делу,  по  которому вы, джентльмены, ведете
расследование. В то время я не  придал  ей  значения.  К  концу
обеда  слуга  подал  хозяину  записку. Я обратил внимание, что,
прочитав ее, хозяин стал  еще  более  рассеян  и  странен,  чем
раньше.  Он  перестал  даже  хотя бы для видимости п