ее. Но  что  он  мог  здесь
делать, этот негодяй?
     По моей просьбе были вызваны два местных полисмена, и в их
присутствии  я  сделал попытку приподнять плиту, ухватившись за
шарф. Однако я лишь слегка пошевелил ее,  и  только  с  помощью
одного из констеблей мне удалось немного сдвинуть ее в сторону.
Под плитой была черная яма, и все мы заглянули в нее. Месгрейв,
стоя на коленях, опустил свой фонарь вниз.
     Мы  увидели  узкую  квадратную каморку глубиной около семи
футов, шириной и длиной около четырех. У  стены  стоял  низкий,
окованный  медью  деревянный  сундук  с  откинутой  крышкой;  в
замочной скважине торчал вот этот  самый  ключ  --  забавный  и
старомодный.  Снаружи  сундук  был  покрыт  толстым слоем пыли.
Сырость и черви до того изъели дерево, что оно поросло плесенью
даже изнутри. Несколько металлических кружков, таких же,  какие
вы  видите  здесь, -- должно быть, старинные монеты -- валялись
на дне. Больше в нем ничего не было.
     Однако в первую минуту мы не смотрели на старый сундук  --
глаза  наши  были  прикованы  к  тому,  что  находилось  рядом.
Какой-то мужчина в черном костюме сидел на  корточках,  опустив
голову на край сундука и обхватив его обеими руками. Лицо этого
человека  посинело и было искажено до неузнаваемости, но, когда
мы приподняли его,  Реджинальд  Месгрейв  по  росту,  одежде  и
волосам сразу узнал в нем своего пропавшего дворецкого. Брайтон
умер  уже  несколько  дней  назад, но на теле у него не было ни
ран, ни кровоподтеков, которые могли бы объяснить его  страшный
конец.  И когда мы вытащили труп из подвала, то оказались перед
загадкой, пожалуй, не менее головоломной, чем  та,  которую  мы
только что разрешили...
     Признаюсь, Уотсон, пока что я был обескуражен результатами
своих  поисков.  Я  предполагал,  что  стоит  мне  найти место,
указанное в древнем документе, как все станет ясно само  собой,
но  вот  я  стоял  здесь,  на этом месте, и разгадка тайны, так
тщательно скрываемой семейством Месгрейвов  была,  по-видимому,
столь же далека от меня, как и раньше. Правда, я пролил свет на
участь  Брайтона,  но теперь мне предстояло еще выяснить, каким
образом постигла его эта участь и какую роль  сыграла  во  всем
этом исчезнувшая женщина. Я присел на бочонок в углу и стал еще
раз перебирать в уме все подробности случившегося...
     Вы  знаете  мой метод в подобных случаях, Уотсон: я ставлю
себя на место действующего лица и, прежде всего уяснив для себя
его умственный  уровень,  пытаюсь  вообразить,  как  бы  я  сам
поступил  при  аналогичных  обстоятельствах. В этом случае дело
упрощалось: Брайтон был человек незаурядного ума, так  что  мне
не  приходилось  принимать в расчет разницу между уровнем его и
моего мышления. Брайтон знал, что где-то  было  спрятано  нечто
ценное.  Он  определил  это  место.  Он  убедился,  что камень,
закрывающий  вход  в  подземелье,  слишком  тяжел  для   одного
человека.  Что  он  сделал потом? Он не мог прибегнуть к помощи
людей посторонних. Ведь даже если бы нашелся человек,  которому
.он мог бы довериться, пришлось бы отпирать ему наружные двери,
а  это  было  сопряжено со значительным риском. Удобнее было бы
найти помощника внутри дома. Но к кому мог обратиться  Брайтон?
Та  девушка была когда-то преданна ему. Мужчина, как бы скверно
не поступил он с женщиной  никогда  не  верит,  что  ее  любовь
окончательно потеряна для него. Очевидно, оказывая Рэчел мелкие
знаки  внимания  Брайтон  попытался  помириться  с ней, а потом
уговорил  ее  сделаться  его  сообщницей.  Ночью   они   вместе
спустились  в  подвал,  и  объединенными  усилиями  им  удалось
сдвинуть камень. До этой минуты их действия были мне так  ясны,
как будто я наблюдал их собственными глазами.
     Но  и для двух человек, особенно если один из них женщина,
вероятно,  это  была  нелегкая  работа.  Даже  нам  --  мне   и
здоровенному  полисмену  из  Суссекса  -- стоило немалых трудов
сдвинуть эту плиту. Что же они сделали,  чтобы  облегчить  свою
задачу?  Да, по-видимому, то же, что сделал бы и я на их месте.
Тут я встал, внимательно осмотрел валявшиеся на  полу  дрова  и
почти  сейчас же нашел то, что ожидал найти. Одно полено длиной
около трех футов было обломано на  конце,  а  несколько  других
сплющены:  видимо,  они  испытали на себе действие значительной
тяжести.  Должно  быть,  приподнимая  плиту,  Брайтон   и   его
помощница  вводили  эти  поленья  в  щель,  пока  отверстие  не
расширилось настолько, что в него уже можно было проникнуть,  а
потом   подперли   плиту   еще   одним  поленом,  поставив  его
вертикально, так что оно  вполне  могло  обломаться  на  нижнем
конце  --  ведь плита давила на него всем своим весом. Пока что
все мои предположения были как будто вполне обоснованы.
     Как же должен был я  рассуждать  дальше,  чтобы  полностью
восстановить   картину  ночной  драмы?  Ясно,  что  в  яму  мог
забраться только один человек, и,  конечно,  это  был  Брайтон.
Девушка,  должно  быть,  ждала  наверху. Брайтон отпер сундук и
передал ей его содержимое (это  было  очевидно,  так  как  ящик
оказался пустым), а потом... что же произошло потом?
     Быть  может,  жажда  мести,  тлевшая  в  душе  этой пылкой
женщины, разгорелась ярким пламенем, когда она увидела, что  ее
обидчик  --  а  обида,  возможно,  была гораздо сильнее, чем мы
могли подозревать, -- находится теперь в ее власти. Случайно ли
упало полено  и  каменная  плита  замуровала  Брайтона  в  этом
каменном  гробу?  Если  так,  Рэчел  виновна  лишь  в  том, что
умолчала о случившемся. Или она намеренно вышибла  подпорку,  и
сама захлопнула ловушку? Так или иначе, но я словно видел перед
собой  эту  женщину:  прижимая к груди найденное сокровище, она
летела  вверх  по  ступенькам  винтовой  лестницы,  убегая   от
настигавших ее заглушенных стонов и отчаянного стука в каменную
плиту, под которой задыхался ее неверный возлюбленный.
     Вот  в  чем  была  разгадка  ее бледности, ее возбуждения,
приступов истерического смеха на  следующее  утро.  Но  что  же
все-таки  было в сундуке? Что сделала девушка с его содержимым?
Несомненно, это были те самые обломки старого металла и осколки
камней, которые она при первой же возможности бросила  в  пруд,
чтобы скрыть следы своего преступления...
     Минут  двадцать  я  сидел неподвижно, в глубоком раздумье.
Мейсгрев, очень бледный, все еще стоял,  раскачивая  фонарь,  и
глядел вниз, в яму.
     -- Это монеты Карла Первого2, -- сказал он, протягивая мне
несколько   кружочков,   вынутых  из  сундука.  --  Видите,  мы
правильно определили время возникновения нашего "обряда".
     -- Пожалуй, мы найдем еще  кое-что,  оставшееся  от  Карла
Первого!  --  вскричал  я,  вспомнив  вдруг  первые два вопроса
документа. -- Покажите-ка мне  содержимое  мешка,  который  вам
удалось выудить в пруду.
     Мы  поднялись  в  кабинет  Месгрейва, и он разложил передо
мной обломки. Взглянув на них,  я  понял,  почему  Месгрейв  не
придал  им никакого значения: металл был почти черен, а камешки
бесцветны и тусклы. Но я потер  один  из  них  о  рукав,  и  он
засверкал,  как  искра,  у  меня на ладони. Металлические части
имели вид двойного обруча, но они были погнуты,  перекручены  и
почти потеряли свою первоначальную форму.
     -- Вы,  конечно,  помните,  --  сказал я Месгрейву, -- что
партия короля главенствовала в Англии даже и после его  смерти.
Очень  может быть, что перед тем, как бежать, ее члены спрятали
где-нибудь самые ценные вещи, намереваясь вернуться за  ними  в
более спокойные времена.
     -- Мой   предок,   сэр   Ральф  Месгрейв,  занимал  видное
положение при дворе и был правой рукой Карла Второго3 во  время
его скитаний.
     -- Ах,  вот  что! -- ответил я. -- Прекрасно. Это дает нам
последнее, недостающее  звено.  Поздравляю  вас,  Месгрейв!  Вы
стали   обладателем   --   правда,   при   весьма   трагических
обстоятельствах -- одной реликвии, которая  представляет  собой
огромную ценность и сама по себе и как историческая редкость.
     -- Что же это такое? -- спросил он, страшно взволнованный.
     -- Не  более  не  менее,  как  древняя  корона  английских
королей.
     -- Корона?!
     -- Да, корона. Вспомните, что говорится в документе: "Кому
это принадлежит?" "Тому, кто ушел".  Это  было  написано  после
казни  Карла Первого. "Кому это будет принадлежать?" "Тому, кто
придет". Речь шла о Карле Втором, чье восшествие на престол уже
предвиделось в то время. Итак, вне всяких сомнений, эта измятая
и бесформенная  диадема  венчала  головы  королей  из  династии
Стюартов.
     -- Но как же она попала в пруд?
     -- А вот на этот вопрос не ответишь в одну минуту.
     И  я  последовательно  изложил  Месгрейву  весь  ход  моих
предположений и доказательств. Сумерки сгустились, и  луна  уже
ярко сияла в небе, когда я кончил свой рассказ.
     -- Но  интересно  почему же Карл Второй не получил обратно
свою  корону,  когда  вернулся?  --  спросил  Месгрейв,   снова
засовывая в полотняный мешок свою реликвию.
     -- О,  тут вы поднимаете вопрос, который мы с вами вряд ли
сможем когда-либо разрешить. Должно быть, тот Месгрейв, который
был посвящен в тайну, оставил перед  смертью  своему  преемнику
этот  документ  в  качестве руководства, но совершил ошибку, не
объяснив ему его смысла. И с этого дня вплоть до нашего времени
документ переходил от отца к сыну, пока наконец не попал в руки
человека, который сумел вырвать его тайну, но поплатился за это
жизнью...
     Такова история "Обряда дома Месгрейвов", Уотсон. Корона  и
сейчас  находится  в  Харлстоне, хотя владельцам замка пришлось
немало похлопотать и заплатить порядочную сумму денег, пока они
не получили официального разрешения оставить ее  у  себя.  Если
вам  вздумается взглянуть на нее, они, конечно, с удовольствием
ее покажут стоит вам только назвать мое имя.
     Что касается той женщины, она бесследно исчезла.  По  всей
вероятности,  она  покинула  Англию  и  унесла в заморские края
память о своем преступлении.

     Перевод Д. Лифшиц

     Примечания

     1 V. R. -- Victoria Regina -- королева Виктория (лат.).
     2  Карл  I  (1600-1685)  -- английский король (1625-1649).
Казнен 30 января  1649  года  во  время  Английской  буржуазной
революции.
     3  Карл  II  (1630-1685) -- английский король (1660-1685),
сын Карла 1.



     Артур Конан-Дойль. Москательщик на покое

     В    то    утро    Шерлок    Холмс    был    настроен   на
философско-меланхолический лад. Его  живой,  деятельной  натуре
свойственны были такие резкие переходы.
     -- Видели вы его? -- спросил он.
     -- Кого? Старичка, который только что вышел от вас?
     -- Его самого.
     -- Да, мы с ним столкнулись в дверях.
     -- И что вы о нем скажете?
     -- Жалкое, никчемное, сломленное существо.
     -- Именно,  Уотсон.  Жалкое и никчемное. Но не такова ли и
сама  наша  жизнь?  Разве  его  судьба  --  не   судьба   всего
человечества  в  миниатюре?  Мы  тянемся  к  чему-то. Мы что-то
хватаем. А что остается у нас в руках под конец? Тень. Или того
хуже: страдание.
     -- Это один из ваших клиентов?
     -- Пожалуй,   что   так.   Его   направили   ко   мне   из
Скотленд-Ярда.  Знаете, как врачи иной раз посылают неизлечимых
больных к знахарю. Они рассуждают так: сами  мы  ничего  больше
сделать не можем, а больному все равно хуже не будет.
     -- Что же у него стряслось?
     Холмс взял со стола не слишком чистую визитную карточку.
     -- Джозия  Эмберли.  В  прошлом, по его словам, -- младший
компаньон фирмы "Брикфол и Эмберли", изготовляющей  товары  для
художников.  Вы  могли видеть эти имена на коробках с красками.
Эмберли сколотил небольшое состояние, и, когда  ему  исполнился
шестьдесят  один  год,  вышел  из  дела,  купил дом в Люишеме и
поселился там,  чтобы  насладиться  отдыхом  после  долгих  лет
неустанного  труда.  Всякий  сказал бы, что этого человека ждет
обеспеченная и мирная старость.
     -- Да, верно.
     Холмc взял конверт, на  котором  были  сделаны  его  рукой
какие-то пометки, и пробежал их глазами.
     -- Ушел  на  покой  в  1896 году, Уотсон. В начале 1897-го
женился. Жена на двадцать лет моложе его, притом недурна собой,
если не лжет фотография. Достаток, жена, досуг -- казалось  бы,
живи  да  радуйся.  Но  не проходит двух лет, и он, как вы сами
видели, становится самым несчастным и убитым  созданием,  какое
только копошится под солнцем.
     -- Но что случилось?
     -- Старая  история,  Уотсон.  Вероломный  друг  и ветреная
жена.  У  этого   Эмберли,   насколько   можно   судить,   есть
одна-единственная   страсть   в   жизни:  шахматы.  В  Люишеме,
неподалеку от него, живет некий  молодой  врач,  тоже  завзятый
шахматист. Я вот записал его имя: доктор Рэй Эрнест. Эрнест был
частый  гость  в  его  доме,  и  если у него завязались близкие
отношения с  миссис  Эмберли,  это  только  естественно  --  вы
согласитесь,  что наш незадачливый клиент не может похвастаться
внешней привлекательностью,  каковы  бы  ни  были  его  скрытые
добродетели.  На  прошлой неделе парочка скрылась в неизвестном
направлении. Мало того,  в  качестве  ручного  багажа  неверная
супруга   прихватила  шкатулку  старика,  в  которой  хранилась
львиная доля всех его сбережений. Можно  ли  сыскать  беглянку?
Можно  ли вернуть деньги? Поглядеть, так банальная проблема, но
для Джозии Эмберли -- проблема жизненной важности.
     -- Как же вы будете действовать?
     -- Видите ли, мой милый Уотсон, при создавшемся  положении
вещей  надо  прежде  всего  решить,  как будете действовать вы,
если, конечно, вы согласны заменить  меня.  Вы  знаете,  что  я
сейчас  всецело  занят  делом двух коптских старейшин и сегодня
как раз жду его развязки. Мне, право же, не выкроить времени на
поездку в Люишем, а ведь улики,  собранные  по  свежим  следам,
имеют   особую   ценность.   Старик  всячески  уговаривал  меня
приехать, но я объяснил ему, в чем трудность. Он готов  принять
вас вместо меня.
     -- Я весь к вашим услугам, -- ответил я. -- Честно говоря,
не думаю,  чтобы  от  меня  была  особая  польза, но я рад буду
сделать все, что в моих силах.
     Вот так и случилось, что в один прекрасный летний  день  я
отправился  в  Люишем,  совсем  не подозревая, что не пройдет и
недели, как событие, которое я ехал расследовать, будет с жаром
обсуждать вся Англия.

     Лишь поздно вечером я вернулся на Бейкер-стрит с отчетом о
своей поездке. Худая фигура Холмса покоилась в глубоком кресле,
над его  трубкой  медленно  свивалась  кольцами  струя   едкого
табачного  дыма,  глаза  были  лениво полузакрыты -- можно было
подумать, что он дремлет, но стоило мне запнуться или допустить
неточность в рассказе,  как  опущенные  веки  приподнимались  и
серые  глаза, сверкающие и острые, как рапиры, пронизывали меня
пытливым взглядом.
     -- Усадьба мистера Джозии  Эмберли  зовется  "Уютное",  --
начал  я.  -- Я думаю, Холмс, она возбудила бы ваш интерес. Дом
похож па  обедневшего  аристократа,  который  вынужден  ютиться
среди простолюдинов. Вам ведь такие места знакомы: однообразные
кирпичные  дома, унылые провинциальные улицы -- и вдруг прямо в
гуще всего этого -- такая старинная усадьба, крохотный островок
древней культуры и уюта за высокой, растрескавшейся  от  солнца
стеной,  испещренной  лишайниками  и  покрытой  мохом,  стеной,
которая...
     -- Без поэтических отступлений, Уотсон, -- строго  перебил
меня Холмс. -- Все ясно: высокая кирпичная стена.
     -- Совершенно  верно. Мне бы не догадаться, что это и есть
"Уютною,  да  благо  я  спросил   какого-то   зеваку,   который
прохаживаются по улице и курил. Высокий такой брюнет с большими
усами  и военной выправкой. В ответ он кивком указал нужный мне
дом и почему-то окинул меня пристальным,  испытующим  взглядом.
Это припомнилось мне немного спустя.
     Едва  ступив  за  ворота,  я  увидел, что ко мне спешит по
аллее  мистер  Эмберли.  Еще  утром  я  заметил  в  нем  что-то
необычное,  хотя  видел  его лишь мельком, теперь же, при свете
дня, его внешность показалась мне еще более странной.
     -- Я, разумеется, и сам постарался изучить ее, --  вставил
Холмс.   --   Но   все-таки   интересно   узнать,  каковы  ваши
впечатления.
     -- Он выглядит так, будто забота в буквальном смысле слова
пригнула его к земле. Спина его сгорблена, словно под  бременем
тяжкой  ноши.  Однако  он  вовсе не так немощен, как кажется на
первый  взгляд:  плечи  и  грудь  у  него   богатырские,   хотя
поддерживают этот мощный торс сухие, тонкие ноги.
     -- Левый ботинок морщит, правый -- девственно гладок.
     -- Этого я не заметил.
     -- Вы,  разумеется,  нет.  Зато от меня не укрылось, что у
него искусственная нога. Однако продолжайте.
     -- Меня поразили эта пряди сивых волос,  которые  змеились
из-под его ветхой соломенной шляпы, это исступленное, неистовое
выражение изрезанного глубокими морщинами лица.
     -- Очень хорошо, Уотсон. Что он говорил?
     -- Он  принялся  взахлеб  рассказывать  мне  историю своих
злоключений. Мы шли вдвоем по аллее, и я,  разумеется,  во  все
глаза  смотрел  по  сторонам.  Сад  совершенно  не ухожен, весь
заглох, все растет, как придется, повинуясь велению природы,  а
не  искусству  садовника.  Как  только  приличная женщина могла
терпеть такое положение вещей  --  ума  не  приложу.  Дом  тоже
запущен  до  последней  степени.  Бедняга,  видно,  и  сам  это
чувствует и пытается как-то поправить дело. Во всяком случае, у
него в левой руке была толстая кисть, а  посреди  холла  стояла
большая  банка с зеленой краской. До моего прихода он занимался
тем, что красил двери и оконные рамы.
     Он повел меня в  свой  обшарпанный  кабинет,  и  мы  долго
беседовали.  Конечно,  он был огорчен, что вы не приехали сами.
Он сказал: "Да я и не слишком  надеялся,  в  особенности  после
того,  как  понес  столь  тяжелый  материальный  урон,  что моя
скромная особа сможет серьезно привлечь к себе внимание  такого
знаменитого человека, как мистер Шерлок Холмс".
     Я  стал  уверять  его,  что финансовая сторона вопроса тут
вовсе ни при чем.
     "Да, конечно, -- отозвался он, -- он  этим  занимается  из
любви  к  искусству, но, возможно, в моем деле для него как раз
нашлось бы  кое-что  интересное.  Хотя  бы  в  смысле  изучения
человеческой   природы,   доктор   Уотсон,  ведь  какая  черная
неблагодарность! Разве я хоть  раз  отказал  ей  в  чем-нибудь?
Разве есть еще женщина, которую бы так баловали? А этот молодой
человек  -- я бы и к собственному сыну так не относился. Он был
здесь, как у себя дома. И посмотрите, как они со мной обошлись!
Ах, доктор Уотвон, какой это ужасный, страшный мир!".
     В таком духе он изливался мне час,  а  то  и  больше.  Он,
оказывается, ничего не подозревал об интрижке. Жили они с женой
одиноко,  только служанка приходила каждое утро и оставалась до
шести  часов.  В  тот  памятный  день  старик  Эмберли,   желая
доставить удовольствие жене, взял два билета в театр Хеймаркет,
на  балкон.  В  последний момент миссис Эмберли пожаловалась на
головную боль и отказалась ехать. Он поехал один. Сомневаться в
том, что это, правда, по-видимому, нет оснований: он  показывал
мне неиспользованный билет, который предназначался жене.
     -- Любопытно,   весьма   любопытно,   --   заметил  Холмс,
слушавший, казалось, с возрастающим интересом. --  Продолжайте,
Уотсон,  прошу  вас. Я нахожу ваш рассказ крайне интересным. Вы
видели этот билет собственными глазами? Номер места случайно не
запомнили?
     -- Представьте себе, запомнил, -- не без гордости  ответил
я. -- Номер оказался тот же, что был у меня когда-то в школьной
раздевалке: тридцать первый. Вот он и застрял у меня в голове.
     -- Великолепно,  Уотсон!  У него самого, стало быть, место
было либо тридцатое, либо тридцать второе?
     -- Ну, конечно, -- чуть озадаченно подтвердил я.