-- В ряду
"Б.
     -- Просто прекрасно. Что еще он вам говорил?
     -- Он  показал  мне  свою,  как  он  выразился,  кладовую.
Кладовая  сама настоящая, как в банке. Железная дверь, железная
штора  на  окне,  никаком  взломщику  не  забраться,   как   он
утверждает.  Но  у  жены  оказался второй ключ, и она вместе со
своим возлюбленным унесла оттуда не много и мало -- тысяч  семь
фунтов в ассигнациях и ценных бумагах.
     -- Ценных бумагах? Как же они смогут обратить их в деньги:
     -- Эмберли  сказал, что оставил в полиции опись этих бумаг
надеется, что продать их не удастся. В тот день он вернулся  из
театра  около двенадцати ночи и увидел, что кладовая ограблена,
дверь и окно открыты,  а  беглецов  и  след  простыл.  Никакого
письма,  никакой  записки  --  и ни слуху ни духу с тех пор. Он
сразу же дал знать в полицию.
     Холмс на несколько минут погрузился в раздумье.
     -- Вы говорите, он что-то красил в доме. Что именно?
     -- При мне он красил коридор. А дверь и  деревянные  части
комнаты, о которой я говорил, уже закончил.
     -- Вам  не  кажется,  что для человека в подобной ситуации
это несколько необычное занятие?
     -- "Надо же  чем-то  занять  себя,  чтобы  сердце  не  так
саднило"  --  это  его  собственное объяснение. Разумеется, это
странный способ отвлечься, так ведь на то он и  вообще  человек
со  странностями.  При  мне  разорвал  фотографию своей жены --
разорвал яростно, в совершенном беспамятстве, с воплем:  "Чтобы
глаза мои больше не видели ее мерзкое лицо".
     -- И это все, Уотсон?
     -- Нет,  есть  еще  одна  вещь, и она поразила меня больше
всего. Обратно я уезжал со станции  Блэкхит.  Сел  в  поезд,  и
только  он тронулся, как я увидел, что в соседний вагон вскочил
какой-то мужчина. Вы знаете, Холмс,  какая  у  меня  память  на
лица.  Так  вот,  это  определенно  был  тот  высокий брюнет, к
которому я обратился на улице. На Лондонском  мосту  я  заметил
его  снова,  а  потом он затерялся в толпе. Но я уверен, что он
меня выслеживал.
     -- Да-да! -- сказал Холмс. -- Конечно!  Так  вы  говорите,
высокий брюнет с большими усами и в очках с дымчатыми стеклами?
     -- Холмс,  вы  чародей.  Он  действительно  был в дымчатых
очках, но ведь я об этом не говорил!
     -- А в галстуке -- масонская булавка?
     -- Холмс!
     -- Это так просто, милый Уотсон. Впрочем, перейдем к тому,
что имеет  непосредственное  отношение  к  делу.   Должен   вам
признаться:  эта история, на первый взгляд до того простая, что
мне вряд ли стоило ею заниматься, с каждой минутой  приобретает
совсем  иной характер. Правда, во время вашей поездки все самое
важное осталось вами  не  замеченным,  но  даже  то,  что  само
бросилось вам в глаза, наводит на серьезные размышления.
     -- Что осталось незамеченным?
     -- Не   обижайтесь,   дружище.  Вы  знаете,  я  совершенно
беспристрастен. Вы  справились  со  своей  задачей  как  нельзя
лучше.  Многие  и этого бы не сумели. Но кое-какие существенные
частности вы явно упустили. Что думают об этом  Эмберли  и  его
жене соседи? Разве это не важно? Какой славой пользуется доктор
Эрнест?  Что  он,  и  впрямь такой отчаянный ловелас? При вашем
врожденном обаянии, Уотсон,  каждая  женщина  вам  сообщница  и
друг.  Почему я не слышу, что думает барышня на почте и супруга
зеленщика? Как естественно вообразить себе  такую  картину:  вы
нашептываете комплименты молодой кельнерше из "Синего якоря", а
взамен получаете сухие факты. И все это пропало втуне.
     -- Это еще не поздно сделать.
     -- Это  уже  сделано. С помощью телефона и Скотленд-Ярда я
обычно имею возможность узнавать самое необходимое,  не  выходя
из  этой  комнаты.  Кстати  сказать,  полученные  мною сведения
подтверждают рассказ старика. В городишке он слывет скрягой,  с
женой  был  требователен  и  строг.  Что он держал в этой своей
кладовой крупную сумму денег -- свэтая правда. Правда и то, что
доктор Эрнест, молодой холостяк, играл с Эмберди в шахматы, а с
его женой, вероятно, играл в любовь. Кажется, все яснее ясного,
и больше говорить не о чем, и все-таки... все-таки!..
     -- В чем же тут загвоздка?
     -- В моем воображении, быть может. Что ж, пусть она там  и
останется, Уотсон. А мы с вами спасемся от серой повседневности
этого  мира  сквозь  боковую  дверцу -- музыку. В Альберт-Холле
сегодня поет Карина. Мы как раз успеем переодеться, пообедать и
подадимся наслаждению.

     Наутро я встал рано, но крошки от гренков  и  скорлупа  от
пары  яиц  на  столе  свидетельствовали  о  том,  что  мой друг
поднялся еще раньше. Здесь же, на столе, я  обнаружил  второпях
нацарапанную записку:

     "Милый  Уотсон!  Мне  хотелось  бы  навести  еще кое-какие
справки относительно мистера Джозии Эмберли. Когда я их получу,
мы со спокойной душой будем считать  это  дело  законченным,  а
быть  может, и нет. Я только просил бы Вас быть поблизости часа
в три, так как не исключено, что Вы мне можете понадобиться.
     Ш. Х.".

     Полдня  я  не  видел  Холмса,  но  в  назначенный  час  он
вернулся,  серьезный,  озабоченный,  занятый  своими мыслями. В
такие минуты лучше было к нему не подступаться.
     -- Эмберли еще не приходил?
     -- Нет.
     -- Значит, придет. Я его жду.
     Ждать пришлось недолго: старик  не  замедлил  явиться:  на
хмуром лице его явственно обозначились тревога и недоумение.
     -- Я  тут получил телеграмму, мистер Холмс, и что-то никак
не могу в ней разобраться.
     Он протянул Холмсу телеграмму, и тот прочел ее вслух:

     "Немедленно  приезжайте.   Располагаю   сведениями   вашей
недавней пропаже.
     Элман. Дом священника".

     -- Отправлена  в  два  десять  из  Малого  Пэрлингтона, --
сказал Холмс. -- Малый Пэрлингтон находится, если не  ошибаюсь,
в  Эссексе,  недалеко  от  Фринтона.  Что  ж,  надо  ехать,  не
откладывая. Пишет явно лицо ответственное, как-никак приходский
священник. Минуточку -- где мой Крокфорд1? Ага, вот он: "Дж. К.
Элман, магистр искусств, объединенный приход Моссмур  --  Малый
Пэрлингтон". Посмотрите расписание поездов, Уотсон.
     -- Ближайший -- в пять двадцать с Ливерпуль-стрит.
     -- Превосходно.  Вам бы тоже лучше съездить с ним, Уотсон.
Ему может понадобиться помощь или  совет.  Ясно,  что  близится
решающий момент в этой истории.
     Наш   клиент,  однако,  не  выказывал  ни  малейшей  охоты
отправиться в путь.
     -- Но это  же  совершенная  нелепость,  мистер  Холмс,  --
сказал  он.  --  Что  может  знать  о случившемся этот человек?
Напрасная грата времени и денег.
     -- Если б ему не было  что-то  известно,  он  не  стал  бы
посылать   вам   телеграмму.   Немедленно   сообщите  ему,  что
выезжаете.
     -- Я, вероятно, все-таки не поеду.
     Холмс принял самый суровый вид, на какой был способен.
     -- И у полиции и у меня, мистер Эмберли,  создастся  самое
неблагоприятное впечатление, если вы откажетесь воспользоваться
возможностью,  которая  сама  идет  к  вам  в  руки.  Нам может
показаться, что вы не слишком заинтересованы в успешном  исходе
расследования.
     Это предположение, видимо, привело нашего клиента в ужас.
     -- Господи,  если  вы  так  на  это смотрите, я непременно
поеду! -- воскликнул он.  --  Просто  на  первый  взгляд  глупо
рассчитывать, что этот пастор что-нибудь может знать. Но раз вы
так считаете...
     -- Да,  считаю, -- многозначительно сказал Холмс, и вопрос
был решен. Прежде чем мы вышли из комнаты, Холмс отвел  меня  в
сторону  и дал краткое наставление, из которого видно было, что
он придает серьезное значение этой поездке.
     -- Во что бы то ни стало, -- сказал он, --  проследите  за
тем,  чтобы  он  действительно  поехал.  Если  он, паче чаяния,
улизнет или вернется с дороги, бегите на  ближайший  телефон  и
передайте  мне одно-единственное слово: "Удрал". Я распоряжусь,
чтобы мне сообщили, где бы я ни находился.
     До местечка Малый Пэрлингтон не так-то  просто  добраться:
оно  расположено на боковой ветке. От дороги у меня остались не
слишком приятные воспоминания: погода стояла жаркая, поезд полз
медленно, мой попутчик был угрюм и молчалив  и  если  раскрывал
рот,  то  лишь  затем,  чтобы  отпустить  язвительное замечание
насчет того, в какую  пустую  затею  мы  ввязались.  Когда  мы,
наконец,  сошли  с  поезда,  пришлось  ехать  еще  две  мили до
пасторского   дома,   где   нас   принял   в   своем   кабинете
представительный,  важный,  слегка  напыщенный священник. Перед
ним лежала наша телеграмма.
     -- Итак, джентльмены, чем могу быть  полезен?  --  спросил
он.
     -- Мы приехали в ответ на вашу телеграмму, -- объяснил я.
     -- Телеграмму? Я никакой телеграммы не посылал.
     -- Я  говорю  о  телеграмме,  которую  вы прислали мистеру
Джозии Эмберли, насчет его жены и денег.
     -- Если это шутка, сэр,  то  в  весьма  дурном  вкусе,  --
сердито  сказал пастор. -- Я никогда не слышал про джентльмена,
чье имя вы назвали, и никому не посылал телеграммы.
     Мы с Эмберли обменялись удивленными взглядами.
     -- Быть может, произошла ошибка, -- настаивал я. --'У  вас
случайно  не  два  прихода? Вот телеграмма, подпись -- "Элман",
адрес -- "Дом священника".
     -- Здесь только один приход, сэр, и  только  один  пастор.
Что  же  до  вашей телеграммы, то это возмутительная фальшивка,
происхождением которой непременно займется полиция. А  пока  не
вижу причин затягивать далее нашу беседу.
     Так  мы  с  мистером Эмберли очутились на обочине дороги в
деревушке Малый Пэрлингтон, захолустнее которой,  наверное,  не
сыскать во всей Англии. Мы направились на телеграф, но там было
уже  закрыто.  К  счастью,  в маленькой привокзальной гостинице
оказался телефон, и я связался с Холмсом, который  был  удивлен
не меньше нас, узнав об исходе нашей поездки.
     -- Поразительно!  --  сказал  далекий голос в трубке. -- В
высшей степени  странно!  Я  очень  боюсь,  милый  Уотсон,  что
сегодня  обратного  поезда  уже нет. Сам того не желая, я обрек
вас на муки захолустной гостиницы. Но ничего, Уотсон,  зато  вы
побудете  на  лоне  природы.  Природа  и  Джозия  Эмберли -- вы
сможете вполне насладиться общением с ними. --  Я  услышал  его
суховатый смешок, прежде чем нас разъединили.
     Я  очень  быстро убедился, что мой попутчик недаром слывет
скрягой. Сначала он сетовал на дорожные расходы, настоял, чтобы
мы ехали третьим классом, а теперь шумно  возмущался  тем,  что
придется  платить  еще  и за гостиницу. Когда на другое утро мы
наконец прибыли в Лондон, трудно сказать,  кто  из  нас  был  в
худшем расположении духа.
     -- Советую  вам зайти по дороге на Бейкер-стрит, -- сказал
я. -- Мистер  Холмс,  возможно,  захочет  дать  какие-то  новые
указания.
     -- Если  в  них столько же проку, сколько в старых, они не
многого стоят, -- злобно огрызнулся Эмберли. Тем  не  менее  он
последовал   за   мной.   Я   заблаговременно  уведомил  Холмса
телеграммой  о  времени  нашего  приезда,  но  он  оставил  нам
записку,  что  уехал  в  Люишем и будет дожидаться нас там. Это
была неожиданность, а еще большая ждала нас в  гостиной  нашего
клиента:  Холмс  оказался  не  один.  Рядом с ним сидел строгий
мужчина с непроницаемым лицом -- брюнет в дымчатых  очках  и  с
большой масонской булавкой в галстуке.
     -- Это мой друг мистер Баркер, -- представил его Холмс. --
Он тоже  занимался  вашим  делом, мистер Джозия Эмберли, хотя и
независимо от меня. Но оба мы хотим задать вам один  и  тот  же
вопрос.
     Мистер   Эмберли  тяжело  опустился  на  стул.  Он  почуял
недоброе. Я понял это по тому, как  у  него  забегали  глаза  и
судорожно задергалось лицо.
     -- Какой вопрос, мистер Холмс?
     -- Только один: куда вы дели трупы?
     Эмберли с хриплым воплем вскочил на ноги, судорожно хватая
воздух  костлявыми  руками.  Рот  у него открылся; он был похож
сейчас на какую-то жуткую хищную птицу. В мгновение ока  Джозия
Эмберли  предстал  перед нами в своем истинном обличье: злобным
чудовищем с душой, такой же  уродливой,  как  тело.  Он  рухнул
обратно  на стул и прикрыл рот ладонью, как бы подавляя кашель.
Холмс, словно тигр, прыгнул на него и вцепился  ему  в  глотку,
силой  пригнув  его голову вниз. Из разомкнувшихся в удушье губ
выпала белая таблетка.
     -- Не пытайтесь сократить себе путь, Джозия Эмберли.  Дела
надо  делать  пристойно и в установленном порядке. Что скажете,
Баркер?
     -- Я оставил кэб у ворот, -- отозвался наш  немногословный
знакомец.
     -- До   участка  всего  несколько  сот  ярдов.  Отправимся
вдвоем. Вы можете  остаться  здесь,  Уотсон.  Я  вернусь  через
полчаса.

     В  мощном теле старого москательщика таилась львиная сила,
но в руках таких опытных конвоиров он был беспомощен. Как он ни
извивался, стараясь вырваться, его втащили в кэб, и  я  остался
нести  одинокую  вахту  в  этом зловещем доме. Но и получаса не
прошло,  как   вернулся   Холмс   в   сопровождении   молодого,
щеголеватого инспектора полиции.
     -- Я оставил Баркера завершить все формальности, -- сказал
Холмс.  -- Вы ведь в первый раз видите Баркера, Уотсон. Это мой
ненавистный соперник и конкурент с того берега Темзы. Когда  вы
упомянули про высокого брюнета, мне уже нетрудно было довершить
картину.   У  него  на  счету  не  одно  удачное  дело,  верно,
инспектор?
     -- Да, он не раз встречался на нашем  пути,  --  сдержанно
отозвался инспектор.
     -- Не отрицаю, он использует недозволенные методы, как и я
сам. Недозволенное,   знаете,   порой   очень   выручает.  Вам,
например, с вашим непременным предупреждением: "Все, что бы  вы
ни  сказали,  может быть использовано против вас", -- ни за что
не удалось бы фактически вырвать у этого прохвоста признание.
     -- Быть может, и  так,  мистер  Холмс.  Но  мы  все  равно
добиваемся  своего.  Неужели  вы  думаете,  что мы не составили
собственного мнения об этом деле и не настигли бы  преступника?
Вы  уж извините, но как нам не чувствовать себя задетыми, когда
вы с вашими запретными для нас методами  вырываетесь  вперед  и
пожинаете все лавры!
     -- Ничего  подобного не произойдет, Маккиннон. Обещаю вам,
что с этой минуты я буду  держаться  в  тени,  а  что  касается
Баркера, он делал лишь то, что я ему указывал.
     Инспектор заметно повеселел.
     -- Это очень благородно с вашей стороны, мистер Холмс. Для
вас осуждение  и  похвала значат очень мало, а ведь мы совсем в
другом положении, особенно когда нам начинают задавать  вопросы
газетчики.
     -- Совершенно справедливо. Но так как задавать вам вопросы
они наверняка будут в любом случае, то не мешает иметь наготове
ответы. Что вы скажете, например, если какой-нибудь смышленый и
расторопный  репортер  спросит,  какие именно улики пробудили в
вас подозрение и в конце  концов  дали  возможность  установить
подлинные факты?
     Инспектор замялся.
     -- Подлинными  фактами  мы пока что не располагаем, мистер
Холмс.  Вы  говорите,  что  арестованный  в  присутствии   трех
свидетелей  покушался  на  самоубийство  и тем самым фактически
признал себя виновным в убийстве своей жены и ее возлюбленного.
Вам известны еще какие-нибудь факты?
     -- Вы отдали приказ произвести обыск?
     -- Сейчас прибудут три полисмена.
     -- Тогда скоро в вашем распоряжении будет самый бесспорный
из всех фактов. Трупы, несомненно, где-то поблизости. Осмотрите
погреба и сад. На то, чтобы проверить  наиболее  подозрительные
места,  вам  потребуется  не  так уж много времени. Дом старый,
водопроводные  трубы  новые.  Где-то  должен  быть  заброшенный
колодец. Попытайте счастья там.
     -- Но как вы обо всем узнали? И как он это сделал?
     -- Сначала  я  расскажу, как он это сделал, а уж потом дам
объяснение, на которое вправе рассчитывать и вы и в еще большей
степени мой  долготерпеливый  друг,  оказавший  мне  неоценимую
помощь.  Но прежде всего мне хотелось бы дать вам представление
о том, каков склад ума этого человека.  Он  очень  необычен  --
настолько,  что  преступника,  по  всей  вероятности,  ждет  не
виселица, а Бродмур2. Эмберли в избытке наделен такими  чертами
натуры, которые в нашем представлении гораздо более свойственны
средневековому  итальянцу,  нежели  англичанину наших дней. Это
был жалкий скупец, он так замучил жену своим крохоборством, что
она стала  легкой  добычей  для  любого  искателя  приключений,
каковой    и    не    замедлил    явиться    в   образе   этого
медикуса-шахматиста   Эрнеста.   Эмберли   играл   в    шахматы
превосходно   --   характерная   примета  человека,  способного
замышлять хитроумные планы, Уотсон.  Как  все  скупцы,  он  был
ревнив,  и  ревность  переросла  у  него  в  манию.  Были на то
основания, нет ли; но он заподозрил измену.  Он  задался  целью
отомстить  и  принялся с дьявольской изобретательностью строить
план мести. Подойдите-ка сюда!
     Уверенно, словно это был его собственный дом, Холмс  повел
нас по коридору и остановился у открытой двери кладовой.
     -- Фу! Как ужасно пахнет краской! -- воскликнул инспектор.
     -- Это  обстоятельство  и  послужило нам первой уликой, --
сказал Холмс. -- Можете поблагодарить доктора Уотсона,  который
его заметил, не сумев, правда, сделать должные выводы. Оно-то и
навело  меня  на верный след. Зачем было этому человеку в такое
неподходящее время разводить в доме вонь? Очевидно,  для  того,
чтобы заглушить какой-то другой запах, который мог выдать вину,
возбудить  подозрение.  Затем явилась мысль о комнате, вот этой
самой, с железной дверью и железной шторой -- комнате,  которую
можно  закрыть  герметически. Сопоставьте эти два факта -- куда
они ведут? Это я мог установить, только осмотрев дом самолично.
В том, что здесь кроется что-то серьезное, я уже не сомневался,
потому что успел  навести  справки  в  театре  Хеймаркет  и  --
опять-таки   благодаря   наблюдательности  доктора  Уотсона  --
выяснить, что в тот вечер  ни  тридцатое,  ни  тридцать  второе
кресло  в  ряду  "Б"  на балконе не было занято. Следовательно,
Эмберли в театре не был и его алиби рухнуло. Он допустил грубый
промах,  позволив  моему  дальновидному  другу  заметить  номер
места,  на  котором  должна была сидеть его жена. Теперь возник
вопрос, как осмотреть дом.  Я  послал  своего  агента  в  самую
глухую  деревушку,  какая  была  мне  известна,  и  вызвал туда
Эмберли в такой час, чтобы он заведомо не успел  вернуться.  На
случай,  если  что-то  пойдет  не  так,  я  дал ему в попутчики
доктора Уотсона. Имя достойного пастора было, разумеется, взято
из моего Крокфорда. Я говорю достаточно ясно?
     -- Это неподражаемо,  --  благоговейным  голосом  произнес
инспектор.
     -- Теперь  можно  было  не  бояться,  что  мне помешают, и
спокойно лезть в чужой дом.  Профессия  взломщика  всегда  меня
соблазняла,  и,  вздумай  я  ее избрать, не сомневаюсь, что мне
удалось бы выдвинуться на этом поприще.  Что  же  я  обнаружил?
Видите  -- вдоль плинтуса тянется газовая труба. Прекрасно. Она
поднимается вдоль стены, а  вон  там,  в  углу,  имеется  кран.
Труба, как вы видите, проведена в кладовую и доходит до вон той
лепной  розы  в  центре  потолка,  где ее невидно под лепниной.
Конец ее оставлен открытым. В  любой  момент,  открыв  наружный
кран,  комнату  можно наполнить газом. Стоит повернуть рычаг до
предела, и любой, кто  окажется  в  этой  тесной  комнатке  при
закрытой  двери  и  спущенной  шторе, не продержится в сознании
даже двух минут. Какой  дьявольской  хитростью  он  заманил  их
сюда, я не знаю, но, едва переступив порог, они оказались в его
власти.
     Инспектор с интересом рассматривал газовую трубу.
     -- Кто-то из наших людей говорил, что в доме пахнет газом,
-- сказал  он.  -- Но окно и дверь были, конечно, открыты, да и
краской уже попахивало. Он-то утверждал,  будто  начал  красить
накануне происшествия. Но что же дальше, мистер Холмс?
     -- Дальше  произошел  инцидент,  несколько н