огнал его.
Между  ними  завязалась  борьба.  Ваш сын тянул диадему за один
конец, его противник -- за другой. Ваш сын ударил сэра  Джорджа
и  повредил  ему  бровь.  Затем  что-то неожиданно хрустнуло, и
Артур почувствовал, что диадема у  него  в  руках;  он  кинулся
назад,  закрыл  окно  и  поднялся в вашу комнату. Только тут он
заметил, что диадема погнута, и попытался распрямить ее. В  это
время вошли вы.
     -- Боже мой! Боже мой! -- задыхаясь, повторял банкир.
     -- Артур  был  потрясен  вашим  несправедливым обвинением.
Ведь, напротив, вы должны были бы благодарить его.  Он  не  мог
рассказать   вам   правду,  не  предав  Мэри,  хотя  она  и  не
заслуживала снисхождения. Он вел себя  как  рыцарь  и  сохранил
тайну.
     -- Так  вот  почему  она  упала  в  обморок, когда увидела
диадему! -- воскликнул мистер Холдер. -- Бог мой,  какой  же  я
безумец! Ведь Артур просил отпустить его хотя бы на пять минут!
Бедный мальчик думал отыскать отломанный кусок диадемы на месте
схватки. Как я ошибался!
     -- Приехав  к  вам,  --  продолжал  Холмс,  --  я в первую
очередь  внимательно  осмотрел  участок  возле  дома,   надеясь
что-нибудь  обнаружить. Снега со вчерашнего вечера не выпадало,
а сильный мороз должен был хорошо сохранить следы на  снегу.  Я
прошел  по  дорожке,  которой  подвозят  продукты,  но она была
утоптана. Но неподалеку  от  двери  в  кухню  я  заметил  следы
женских  ботинок;  рядом  с  женщиной  стоял  мужчина.  Круглые
отпечатки  показывали,  что  одна  нога  у   него   деревянная.
По-видимому,  кто-то  помешал  их  разговору,  так  как женщина
побежала к двери: носки женских  ботинок  отпечатались  глубже,
чем  каблуки.  Человек  с  деревянной ногой подождал немного, а
затем ушел. Я тут же подумал, что это должно быть, горничная  и
ее  поклонник,  о  которых вы говорили. Так оно, и оказалось. Я
обошел сад, но больше ничего не  заметил,  кроме  беспорядочных
следов,   разбегавшихся   во   всех  направлениях.  Это  ходили
полицейские. Но когда  я  дошел  до  дорожки,  которая  вела  к
конюшне,  вся  сложная  история  этой ночи открылась мне, будто
написанная на снегу.
     Я увидел  две  линии  следов:  одна  из  них  принадлежала
человеку  в  ботинках, другая, как я с удовлетворением заметил,
-- человеку, бежавшему босиком. Я был уверен,  что  эта  вторая
линия -- следы вашего сына. Впоследствии ваши слова подтвердили
правильность моего предположения.
     Первый  человек  спокойно  шагал  туда  и  обратно, второй
бежал. Следы бежавшего отпечатались там же, где шел  человек  в
ботинках. Из этого можно было сделать вывод, что второй человек
преследовал первого. Я пошел по следам человека в ботинках. Они
привели  меня  к  окну  вашей  гостиной;  здесь  снег  был весь
истоптан, очевидно, этот человек кого-то долго поджидал.  Тогда
я  направился  по  его  следам  в  противоположную сторону. Они
тянулись по дорожке примерно на сотню ярдов.  Потом  человек  в
ботинках  обернулся  --  в этом месте снег был сильно истоптан,
словно шла борьба. Капли крови  на  снегу  свидетельствовали  о
том,  что  это  так  и  было. Затем человек в ботинках бросился
бежать. На некотором расстоянии я снова заметил кровь;  значит,
ранен  был  именно он. Я пошел по тропинке до самой дороги; там
снег был счищен и следы обрывались.
     Вы помните, что,  войдя  в  дом,  я  осмотрел  через  лупу
подоконник и раму окна гостиной и обнаружил, что кто-то вылезал
из  окна.  Я заметил также очертание следа мокрой ноги, то есть
человек залезал и обратно. После этого я уже  был  в  состоянии
представить  себе все, что произошло. Кто-то стоял под окном, и
кто-то  подал  ему  диадему.  Ваш  сын  видел   это,   бросился
преследовать  неизвестного,  вступил  с ним в борьбу. Каждый из
них тянул сокровище  к  себе.  Тогда-то  и  был  отломан  кусок
диадемы.  Артур  поспешил  с  диадемой домой, не заметив, что у
противника остался  обломок.  Пока  все  понятно.  Но  возникал
вопрос: кто этот человек, боровшийся с вашим сыном, и кто подал
ему диадему?
     Мой  старый  принцип  расследования  состоит  в том, чтобы
исключить все явно невозможные  предположения.  Тогда  то,  что
остается,  является  истиной,  какой бы неправдоподобной она ни
казалась.
     Рассуждал  я  примерно  так:  естественно,  не  вы  отдали
диадему.   Значит,   оставались   только  ваша  племянница  или
горничные. Но если в похищении замешаны горничные, то ради чего
ваш  сын  согласился  принять  вину   на   себя?   Для   такого
предположения  нет оснований. Вы говорили, что Артур любит свою
двоюродную сестру. И мне стала понятна причина его молчания: он
не хотел выдавать Мэри. Тогда я вспомнил, что вы застали  ее  у
окна  и что она упала в обморок, увидав диадему в руках Артура.
Мои предположения превратились в уверенность.
     Но кто ее сообщник? Разумеется, это  мог  быть  только  ее
возлюбленный. Лишь под его влиянием она могла так легко забыть,
чем обязана вам. Я знал, что вы редко бываете в обществе и круг
ваших  знакомых ограничен. Но в их числе сэр Джордж Бэрнвелл. Я
и прежде слышал о нем как о человеке крайне  легкомысленном  по
отношению к женщинам. Очевидно, это он стоял под окном и только
у  него должны находиться пропавшие бериллы. Артур узнал его, и
все же сэр Джордж считал себя в безопасности, ибо  был  уверен,
что ваш сын не скажет ни слова, чтобы не скомпрометировать свою
собственную семью.
     Ну,  а  теперь  элементарная  логика  подскажет вам, что я
предпринял. Переодевшись бродягой, я отправился к сэру Джорджу.
Мне удалось познакомиться с его лакеем,  который  сообщил,  что
его  хозяин накануне где-то расшиб до крови голову. Мне удалось
раздобыть  у  него  за  шесть  шиллингов  старые  ботинки  сэра
Джорджа,  с  которыми  я  отправился  в Стритем и убедился, что
ботинки точно соответствуют следам на снегу.
     -- Вчера вечером я видел какого-то бродягу на тропинке, --
сказал мистер Холдер.
     -- Совершенно верно, это был я. Я понял, что сэр Джордж  в
моих  руках.  Нужен  был  большой такт, чтобы успешно завершить
дело и избежать  огласки.  Этот  хитрый  негодяй  понимал,  как
связаны у нас руки.
     Вернувшись   домой,  я  переоделся  и  отправился  к  сэру
Джорджу. Вначале  он,  разумеется,  все  отрицал,  но  когда  я
рассказал  в  подробностях,  что  произошло  той ночью, он стал
угрожать мне и даже схватил висевшую на стене трость. Я знал, с
кем имею дело, и мигом приставил револьвер к его  виску.  Тогда
он  образумился.  Я объявил ему, что мы согласны выкупить камни
по тысяче фунтов  за  каждый.  Тогда-то  он  впервые  обнаружил
признаки огорчения.
     -- Черт  побери!  Я  уже  отдал  все три камня за шестьсот
фунтов! -- воскликнул он.
     Пообещав сэру Джорджу, что против него не будет возбуждено
судебное расследование, я узнал адрес скупщика, поехал  туда  и
после  долгого  торга  выкупил  у  него  камни по тысяче фунтов
каждый. Затем я отправился к вашему сыну, объяснил ему, что все
в порядке, и к двум часам  ночи  после  тяжкого  трудового  дня
добрался домой.
     -- Благодаря  вам в Англии не разразился огромный скандал,
-- сказал банкир, поднимаясь с кресла. -- Сэр, у меня нет слов,
чтобы выразить свою признательность. Но вы убедитесь, что я  не
забуду   того,   что   вы  сделали  для  меня.  Ваше  искусство
превосходит  всякую  фантазию.  А  сейчас  я  поспешу  к  моему
дорогому мальчику и буду просить у него прощения за то, что так
с  ним  обошелся. Что же касается бедняжки Мэри, то ее поступок
глубоко поразил меня. Боюсь, что даже вы с вашим богатым опытом
не сможете разыскать ее.
     -- Можно с уверенностью сказать, -- возразил Холмс, -- что
она сейчас там же, где сэр Джордж Бэрнвелл. Несомненно также  и
то,  что,  как бы ни расценивать поступок вашей племянницы, она
будет скоро наказана.

     Перевод В. Штангеля



     Артур Конан-Дойль. Скандал в Богемии

     I

     Для  Шерлока Холмса она всегда оставалась "Этой Женщиной".
Я редко слышал, чтобы он называл ее каким-либо другим именем. В
его глазах она затмевала всех представительниц своего пола.  Не
то  чтобы он испытывал к Ирэн Адлер какое-либо чувство, близкое
к любви. Все чувства, и особенно любовь,  были  ненавистны  его
холодному,   точному,   но   удивительно  уравновешенному  уму.
По-моему, он  был  самой  совершенной  мыслящей  и  наблюдающей
машиной,  какую когда-либо видел мир; но в качестве влюбленного
он оказался бы не на своем месте. Он всегда  говорил  о  нежных
чувствах  не  иначе, как с презрительной насмешкой, с издевкой.
Нежные чувства были в  его  глазах  великолепным  объектом  для
наблюдения,    превосходным    средством   сорвать   покров   с
человеческих побуждений и дел.  Но  для  изощренного  мыслителя
допустить   такое   вторжение   чувства  в  свой  утонченный  и
великолепно налаженный внутренний мир означало бы  внести  туда
смятение,  которое  свело  бы  на нет все завоевания его мысли.
Песчинка, попавшая в чувствительный инструмент, или  трещина  в
одной  из  его могучих линз -- вот что такое была бы любовь для
такого человека, как Холмс. И все же для него существовала одна
женщина, и этой женщиной была покойная Иран Адлер, особа весьма
и весьма сомнительной репутации.
     За последнее время  я  редко  виделся  с  Холмсом  --  моя
женитьба отдалила нас друг от друга. Моего личного безоблачного
счастья   и  чисто  семейных  интересов,  которые  возникают  у
человека, когда он впервые становится  господином  собственного
домашнего  очага,  было  достаточно,  чтобы  поглотить  все мое
внимание. Между тем Холмс, ненавидевший своей  цыганской  душой
всякую форму светской жизни, оставался жить в нашей квартире на
Бейкер-стрит,  окруженный  грудами  своих  старых книг, чередуя
недели увлечения кокаином с  приступами  честолюбия,  дремотное
состояние наркомана -- с дикой энергией, присущей его натуре.
     Как  и  прежде,  он  был  глубоко  увлечен  расследованием
преступлений.  Он   отдавал   свои   огромные   способности   и
необычайный  дар наблюдательности поискам нитей к выяснению тех
тайн, которые официальной полицией были признаны непостижимыми.
Время от времени до меня доходили смутные слухи о его делах:  о
том,  что  его вызывали в Одессу в связи с убийством Трепова, о
том, что  ему  удалось  пролить  свет  на  загадочную  трагедию
братьев   Аткинсон   в  Тринкомали,  и,  наконец,  о  поручении
голландского королевского дома,  выполненном  им  исключительно
тонко и удачно.
     Однако, помимо этих сведений о его деятельности, которые я
так же, как и все читатели, черпал из газет, я мало знал о моем
прежнем друге и товарище.
     Однажды  ночью  --  это  было  20  марта  1888  года  -- я
возвращался от пациента (так как теперь я вновь занялся частной
практикой), и мой путь привел меня  на  Бейкер-стрит.  Когда  я
проходил  мимо  хорошо  знакомой  двери,  которая  в  моем  уме
навсегда связана с воспоминанием о времени моего сватовства и с
мрачными событиями "Этюда  в  багровых  тонах",  меня  охватило
острое  желание  вновь  увидеть  Холмса  и  узнать,  над какими
проблемами нынче работает его замечательный ум. Его  окна  были
ярко  освещены,  и,  посмотрев  вверх,  я  увидел  его высокую,
худощавую фигуру, которая дважды темным  силуэтом  промелькнула
на  опущенной  шторе. Он быстро, стремительно ходил по комнате,
низко опустив голову и заложив за спину руки. Мне, знавшему все
его настроения и привычки, его ходьба из угла в угол и весь его
внешний облик говорили о многом. Он вновь принялся  за  работу.
Он  стряхнул  с  себя  навеянные  наркотиками  туманные грезы и
распутывал нити какой-то новой  загадки.  Я  позвонил,  и  меня
проводили в комнату, которая когда-то была отчасти и моей.
     Он   встретил   меня   без  восторженных  излияний.  Таким
излияниям он предавался чрезвычайно редко, но, мне кажется, был
рад моему  приходу.  Почти  без  слов,  он  приветливым  жестом
пригласил меня сесть, подвинул ко мне коробку сигар и указал на
погребец,  где  хранилось  вино. Затем он встал перед камином и
оглядел меня своим особым, проницательным взглядом.
     -- Семейная жизнь вам на  пользу,  --  заметил  он.  --  Я
думаю,  Уотсон, что с тех пор, как я вас видел, вы пополнели на
семь с половиной фунтов.
     -- На семь.
     -- Правда?  Нет,  нет,  немного  больше.  Чуточку  больше,
уверяю  вас.  И  снова  практикуете,  как  я  вижу.  Вы  мне не
говорили, что собираетесь впрячься в работу.
     -- Так откуда же вы это знаете?
     -- Я вижу это, я делаю выводы. Например,  откуда  я  знаю,
что  вы  недавно  сильно  промокли и что ваша горничная большая
неряха?
     -- Дорогой Холмс, -- сказал я, --  это  уж  чересчур.  Вас
несомненно сожгли бы на костре, если бы вы жили несколько веков
назад.  Правда,  что в четверг мне пришлось быть за городом и я
вернулся домой весь испачканный, но ведь  я  переменил  костюм,
так  что  от  дождя не осталось следов. Что касается Мэри Джен,
она и в самом деле неисправима, и жена  уже  предупредила,  что
хочет  уволить  ее. И все же я не понимаю, как вы догадались об
этом.
     Холмс тихо рассмеялся и потер свои длинные нервные руки.
     -- Проще простого! -- сказал он. -- Мои  глаза  уведомляют
меня,  что  с внутренней стороны вашего левого башмака, как раз
там, куда падает свет, на коже видны шесть  почти  параллельных
царапин.  Очевидно,  царапины  были  сделаны  кем-то, кто очень
небрежно обтирал края подошвы, чтобы  удалить  засохшую  грязь.
Отсюда  я,  как  видите, делаю двойной вывод, что вы выходили в
дурную погоду и что у вас очень  скверный  образчик  лондонской
прислуги.  А что касается вашей практики, -- если в мою комнату
входит  джентльмен,  пропахший  йодоформом,  если  у  него   на
указательном   пальце  правой  руки  черное  пятно  от  азотной
кислоты, а на цилиндре -- шишка, указывающая, куда он  запрятал
свой  стетоскоп,  я  должен  быть совершенным глупцом, чтобы не
признать в нем деятельного представителя врачебного мира.
     Я не мог удержаться от смеха, слушая, с какой легкостью он
объяснил мне путь своих умозаключений.
     -- Когда вы раскрываете свои соображения, -- заметил я, --
все кажется мне смехотворно простым, я и сам без труда  мог  бы
все  это  сообразить.  А  в  каждом  новом  случае я совершенно
ошеломлен, пока вы не объясните мне ход ваших мыслей. Между тем
я думаю, что зрение у меня не хуже вашего.
     -- Совершенно верно, -- ответил Холмс, закуривая  папиросу
и  вытягиваясь в кресле. -- Вы смотрите, но вы не наблюдаете, а
это большая  разница.  Например,  вы  часто  видели  ступеньки,
ведущие из прихожей в эту комнату?
     -- Часто.
     -- Как часто?
     -- Ну, несколько сот раз!
     -- Отлично. Сколько же там ступенек?
     -- Сколько? Не обратил внимания.
     -- Вот-вот, не обратили внимания. А между тем вы видели! В
этом вся суть. Ну, а я знаю, что ступенек -- семнадцать, потому
что я  и  видел, и наблюдал. Кстати, вы ведь интересуетесь теми
небольшими проблемами, в  разрешении  которых  заключается  мое
ремесло,  и  даже  были добры описать два-три из моих маленьких
опытов. Поэтому вас  может,  пожалуй,  заинтересовать  вот  это
письмо.
     Он  бросил  мне  листок  толстой  розовой почтовой бумаги,
валявшийся на столе.
     -- Получено только что, --  сказал  он.  --  Прочитайте-ка
вслух.
     Письмо было 6es дата, без подписи и без адреса.
     "Сегодня  вечером,  без  четверти  восемь, -- говорилось в
записке, -- к Вам придет джентльмен, который хочет  получить  у
Вас  консультацию по очень важному делу. Услуги, оказанные Вами
недавно одному из королевских семейств  Европы,  показали,  что
Вам  можно  доверять  дела чрезвычайной важности. Такой отзыв о
Вас мы со всех сторон получали. Будьте дома в  этот  час  и  не
подумайте ничего плохого, если Ваш посетитель будет в маске".
     -- Это  в  самом деле таинственно, -- заметил я. -- Как вы
думаете, что все это значит?
     -- У меня пока нет  никаких  данных.  Теоретизировать,  не
имея  данных,  опасно.  Незаметно  для  себя  человек  начинает
подтасовывать факты, чтобы подогнать их к своей теории,  вместо
того  чтобы обосновывать теорию фактами. Но сама записка! Какие
вы можете сделать выводы из записки?
     Я тщательно осмотрел письмо и бумагу, на которой оно  было
написано.
     -- Написавший   это   письмо,   по-видимому,   располагает
средствами, --  заметил  я,  пытаясь  подражать  приемам  моего
друга. -- Такая бумага стоит не меньше полкроны за пачку. Очень
уж она прочная и плотная.
     -- Диковинная -- самое подходящее слово, -- заметил Холмс.
-- И это не английская бумага. Посмотрите ее на свет.
     Я  так  и сделал и увидел на бумаге водяные знаки: большое
"Е и маленькое "g", затем "Р" и большое "G" с маленьким "t".
     -- Какой вывод вы можете  из  этого  сделать?  --  спросил
Холмс.
     -- Это   несомненно   имя   фабриканта  или,  скорее,  его
монограмма.
     -- Вот и ошиблись! Большое "G"  с  маленьким  "t"  --  это
сокращение  "Gesellschaft", что по-немецки означает "компания".
Это обычное сокращение, как наше "К°". "Р",  конечно,  означает
"Papier", бумага. Расшифруем теперь "Е". Заглянем в иностранный
географический  справочник...  --  Он  достал  с  полки тяжелый
фолиант в коричневом переплете. -- Eglow, Eglonitz... Вот мы  и
нашли:   Egeria.  Это  местность,  где  говорят  по-немецки,  в
Богемии, недалеко от Карлсбада1.  Место  смерти  Валленштейна2,
славится   многочисленными  стекольными  заводами  и  бумажными
фабриками... Ха-ха, мой мальчик,  какой  вы  из  этого  делаете
вывод?  --  Глаза  его  сверкнули  торжеством, и он выпустил из
своей трубки большое синее облако.
     -- Бумага изготовлена в Богемии, -- сказал я.
     -- Именно.  А  человек,  написавший  записку,  немец.   Вы
замечаете  странное  построение фразы: "Такой отзыв о вас мы со
всех сторон получали"?  Француз  или  русский  не  мог  бы  так
написать.  Только  немцы  так бесцеремонно обращаются со своими
глаголами. Следовательно, остается  только  узнать,  что  нужно
этому  немцу,  который пишет на богемской бумаге и предпочитает
носить маску, лишь бы не показывать своего  лица...  Вот  и  он
сам, если я не ошибаюсь. Он разрешит все наши сомнения.
     Мы  услышали  резкий  стук  лошадиных  копыт и визг колес,
скользнувших вдоль ближайшей обочины.  Вскоре  затем  кто-то  с
силой дернул звонок.
     Холмс присвистнул.
     -- Судя  по  звуку,  парный экипаж... Да, -- продолжал он,
выглянув в окно, -- изящная маленькая карета и пара  рысаков...
по  сто  пятьдесят  гиней  каждый.  Так  или иначе, но это дело
пахнет деньгами, Уотсон.
     -- Я думаю, что мне лучше уйти, Холмс?
     -- Нет, нет, оставайтесь! Что я  стану  делать  без  моего
биографа?  Дело  обещает  быть  интересным. Будет жаль, если вы
пропустите его.
     -- Но ваш клиент...
     -- Ничего, ничего. Мне может понадобиться ваша  помощь,  и
ему  тоже...  Ну, вот он идет. Садитесь в это кресло, доктор, и
будьте очень внимательны.
     Медленные, тяжелые шаги, которые мы слышали на лестнице  и
в  коридоре,  затихли  перед самой нашей дверью. Затем раздался
громкий и властный стук.
     -- Войдите! -- сказал Холмс.
     Вошел человек ростом едва ли меньше шести  футов  и  шести
дюймов3, геркулесовского сложения. Он был одет роскошно, но эту
роскошь  сочли  бы  в  Англии вульгарной. Рукава и отвороты его
двубортного пальто были оторочены тяжелыми  полосами  каракуля;
темно-синий    плащ,    накинутый    на   плечи,   был   подбит
огненно-красным  шелком  и  застегнут   на   шее   пряжкой   из
сверкающего  берилла.  Сапоги,  доходящие  до  половины  икр  и
обшитые  сверху  дорогим   коричневым   мехом,   дополняли   то
впечатление  варварской  пышности,  которое производил весь его
облик. В руке он держал широкополую шляпу, а верхняя часть  его
лица  была  закрыта  черной маской, опускавшейся ниже скул. Эту
маск