ыть? Я вспомнил  о
страсти  помощника  к фотографии, о том, что он пользуется этой
страстью, чтобы лазить зачем-то в погреб.  Погреб!  Вот  другой
конец  запутанной  нити.  Я подробно расспросил Уилсона об этом
таинственном помощнике и понял, что имею дело с одним из  самых
хладнокровных  и дерзких преступников Лондона. Он что-то делает
в погребе, что-то сложное, так как ему приходится работать  там
по  нескольку  часов каждый день в течение двух месяцев. Что же
он может там  делать?  Только  одно:  рыть  подкоп,  ведущий  в
какое-нибудь  другое  здание. Пойдя к такому выводу, я захватил
вас и отправился  познакомиться  с  тем  местом,  где  все  это
происходит.  Вы были очень удивлены, когда я стукнул тростью по
мостовой. А между  тем  я  хотел  узнать,  куда  прокладывается
подкоп  -- перед фасадом или на задворках. Оказалось, что перед
фасадом его не было. Я позвонил. Как я  и  ожидал,  мне  открыл
помощник.  У  нас  уже  бывали  с  ним  кое-какие стычки, но мы
никогда не видали друг друга в лицо. Да и на этот раз я в  лицо
ему не посмотрел. Я хотел видеть его колени. Вы могли бы и сами
заметить,  как  они  у  него были грязны, помяты, протерты. Они
свидетельствовали  о  многих  часах,  проведенных   за   рытьем
подкопа. Оставалось только выяснить, куда он вел свой подкоп. Я
свернул за угол, увидел вывеску Городского и Пригородного банка
и понял, что задача решена. Когда после концерта вы отправились
домой,  я  поехал  в  Скотленд-Ярд,  а  оттуда  к  председателю
правления банка.
     -- А  как  вы  узнали,  что   они   попытаются   совершить
ограбление именно этой ночью? -- спросил я.
     -- Закрыв  контору  Союза  рыжих,  они  тем  самым  давали
понять, что больше не нуждаются в  отсутствии  мистера  Джабеза
Уилсона,  --  другими  словами, их подкоп готов. Было ясно, что
они  постараются  воспользоваться   им   поскорее,   так   как,
во-первых,  подкоп  может  быть  обнаружен, а во-вторых, золото
может быть перевезено  в  другое  место.  Суббота  им  особенно
удобна,  потому  что  она  предоставляет  им для бегства лишние
сутки. На основании всех этих соображений я  пришел  к  выводу,
что попытка ограбления будет совершена, ближайшей ночью.
     -- Ваши   рассуждения   прекрасны!   --   воскликнул  я  в
непритворном восторге. -- Вы  создали  такую  длинную  цепь,  и
каждое звено в ней безупречно.
     __   Этот   случай  спас  меня  от  угнетающей  скуки,  --
проговорил Шерлок Холмс, зевая. -- Увы, я чувствую,  что  скука
снова начинает одолевать меня! Вся моя жизнь -- сплошное усилие
избегнуть   тоскливого   однообразия  наших  жизненных  будней.
Маленькие загадки, которые я  порой  разгадываю,  помогают  мне
достигнуть этой цели.
     -- Вы истинный благодетель человечества, -- сказал я.
     Холмс пожал плечами:
     -- Пожалуй,  я  действительно  приношу  кое-какую  пользу.
"L'homme c'est rien -- I'oeuvre  c'est  tout"6,  как  выразился
Гюстав Флобер в письме к Жорж Санд.

     Перевод М. и Н. Чуковских

     Примечания

     1   Франкмасоны   (сокр.   --  масоны)  --  члены  тайного
религиозно-философского общества.
     2 Дуга и окружность -- масонские знаки.  Прежде  они  были
тайными,   но  современные  масоны,  нарушая  старинный  устав,
нередко носят их на брелоках и запонках.
     3 "Все неведомое кажется нам великолепным" (лат.).
     4 Сарасате (1844--1908) -- знаменитый испанский скрипач  и
композитор.
     5  В  Итоне и Оксфорде находятся аристократические учебные
заведения.
     6 "Человек -- ничто, дело -- все" (фр.).



     Артур Конан-Дойль. Желтое лицо

     Вполне  естественно,  что я, готовя к изданию эти короткие
очерки, в основу которых легли те многочисленные случаи,  когда
своеобразный талант моего друга побуждал меня жадно выслушивать
его  отчет  о  какой-нибудь  необычной  драме, а порой и самому
становиться ее участником, что я при этом  чаще  останавливаюсь
на  его  успехах, чем на неудачах. Я поступаю так не в заботе о
его репутации, нет: ведь именно тогда, когда задача ставила его
в  тупик,  он  особенно   удивлял   меня   своей   энергией   и
многогранностью  дарования.  Я поступаю так по той причине, что
там, где Холмс терпел неудачу, слишком часто оказывалось, что и
никто другой не достиг успеха, и тогда  рассказ  оставался  без
развязки.  Временами,  однако,  случалось  и  так, что мой друг
заблуждался, а истина все же бывала раскрыта. У  меня  записано
пять-шесть  случаев  этого  рода, и среди них наиболее яркими и
занимательными представляются два -- дело о втором пятне  и  та
история, которую я собираюсь сейчас рассказать.
     Шерлок  Холмс редко занимался тренировкой ради тренировки.
Немного найдется людей, в большей мере способных  к  напряжению
всей  своей  мускульной  силы,  и в своем весе он был бесспорно
одним из лучших боксеров, каких я только знал; но в  бесцельном
напряжении  телесной  силы  он видел напрасную трату энергии, и
его, бывало, с места не сдвинешь, кроме тех случаев, когда дело
касалось его профессии. Вот тогда он бывал совершенно  неутомим
и   неотступен,   хотя,  казалось  бы,  для  этого  требовалось
постоянная и  неослабная  тренировка;  но,  правда,  он  всегда
соблюдал  крайнюю умеренность в еде и в своих привычках, был до
строгости прост. Он не был привержен ни к каким порокам, а если
изредка и прибегал к кокаину то разве что  в  порядке  протеста
против  однообразия  жизни, когда загадочные случаи становились
редки и газеты не предлагали ничего интересного.
     Как-то ранней весной он был в такой  расслабленности,  что
пошел  со  мной  днем  прогуляться  в парк. На вязах только еще
пробивались хрупкие зеленые побеги, а клейкие копьевидные почки
каштанов уже начали развертываться в пятиперстные листики.  Два
часа  мы  прохаживались  вдвоем,  большей  частью  молча, как и
пристало двум мужчинам, превосходно знающим  друг  друга.  Было
около пяти, когда мы вернулись на Бейкер-стрит.
     -- Разрешите  доложить,  сэр, -- сказал наш мальчик-лакей,
открывая нам дверь. -- Тут приходил один джентльмен,  спрашивал
вас, сэр.
     Холмс посмотрел на меня с упреком.
     -- Вот  вам  и погуляли среди дня! -- сказал он. -- Так он
ушел, этот джентльмен?
     -- Да, сэр.
     -- Ты не предлагал ему зайти?
     -- Предлагал, сэр, он заходил и ждал.
     -- Долго он ждал?
     -- Полчаса, сэр. Очень был беспокойный джентльмен, сэр, он
все расхаживал, пока тут был,  притоптывал  ногой.  Я  ждал  за
дверью,  сэр, и мне все было слышно. Наконец он вышел в коридор
и крикнул: "Что же он так никогда и не придет,  этот  человек?"
Это  его точные слова, сэр. А я ему: "Вам только надо подождать
еще немного". "Так я, --
     говорит, -- подожду на  свежем  воздухе,  а  то  я  просто
задыхаюсь!  Немного погодя зайду еще раз", -- с этим он встал и
ушел, и, что я ему ни говорил, его никак было не удержать.
     -- Хорошо, хорошо, ты сделал что  мог,  --  сказал  Холмс,
проходя  со мной в нашу общую гостиную. -- Как все-таки досадно
получилось, Уотсон! Мне позарез нужно  какое-нибудь  интересное
дело,   а   это,  видно,  такое  и  есть,  судя  по  нетерпению
джентльмена. Эге! Трубка на  столе  не  ваша!  Значит,  это  он
оставил  свою.  Добрая старая трубка из корня вереска с длинным
чубуком, какой в табачных магазинах именуется  янтарным.  Хотел
бы  я  знать,  сколько в Лондоне найдется чубуков из настоящего
янтаря! Иные  думают,  что  признаком  служит  муха.  Возникла,
знаете, целая отрасль промышленности -- вводить поддельную муху
в  поддельный  янтарь.  Он был, однако, в сильном расстройстве,
если забыл здесь свою трубку, которой явно очень дорожит.
     -- Откуда вы знаете, что он очень ею дорожит?  --  спросил
я.
     -- Такая  трубка стоит новая семь с половиной шиллингов. А
между тем она, как видите, дважды побывала в починке: один  раз
чинилась   деревянная   часть,  другой  --  янтарная.  Починка,
заметьте, оба раза стоила дороже самой трубки -- здесь  в  двух
местах  перехвачено  серебряным  кольцом.  Человек должен очень
дорожить трубкой, если предпочитает дважды  чинить  ее,  вместо
того, чтобы купить за те же деньги новую.
     -- Что-нибудь  еще?  --  спросил я, видя, что Холмс вертит
трубку в руке и задумчиво, как-то по-своему ее разглядывает. Он
высоко  поднял  ее  и  постукивал  по  ней  длинным  и   тонким
указательным  пальцем,  как  мог  бы  профессор,  читая лекцию,
постукивать по кости.
     -- Трубки бывают обычно очень интересны, -- сказал он.  --
Ничто  другое  не  заключает  в  себе  столько индивидуального,
кроме,  может  быть,  часов  да  шнурков  на  ботинках.  Здесь,
впрочем,  указания не очень выраженные и не очень значительные.
Владелец, очевидно, крепкий человек с отличными зубами,  левша,
неаккуратный и не склонен наводить экономию.
     Мой друг бросал эти сведения небрежно, как бы вскользь, но
я видел,  что он скосил на меня взгляд, проверяя, слежу ли я за
его рассуждением.
     -- Вы думаете, человек не стеснен в деньгах, если он курит
трубку за семь шиллингов? -- спросил я.
     -- Он курит гросвенорскую смесь по восемь пенсов унция, --
ответил Холмс, побарабанив по голове трубки и выбив  на  ладонь
немного  табаку. -- А ведь можно и за половину этой цены купить
отличный табак -- значит, ему не приходится наводить экономию.
     -- А прочие пункты?
     -- Он  имеет  привычку  прикуривать  от  лампы  и  газовой
горелки. Вы видите, что трубка с одного боку сильно обуглилась.
Спичка  этого,  конечно,  не  наделала бы. С какой стати станет
человек, разжигая трубку, держать спичку сбоку? А вот прикурить
от лампы вы не сможете, не опалив  головки.  И  опалена  она  с
правой  стороны.  Отсюда  я  вывожу,  что  ее  владелец  левша.
Попробуйте  сами  прикурить  от  лампы   и   посмотрите,   как,
естественно,  будучи  правшой, вы поднесете трубку к огню левой
ее стороной. Иногда вы, может быть, сделаете и наоборот, но  не
будете  так  поступать  из  раза  в  раз.  Эту трубку постоянно
подносили правой стороной. Далее, смотрите, он  прогрыз  янтарь
насквозь.  Это может сделать только крепкий, энергичный человек
да еще с отличными зубами. Но, кажется, я слышу на лестнице его
шаги, так что нам будет что рассмотреть поинтересней трубки.
     Не прошло и минуты, как  дверь  отворилась,  и  в  комнату
вошел  высокий  молодой  человек.  На  нем  был отличный, но не
броский темно-серый костюм, и  в  руках  он  держал  коричневую
фетровую  шляпу с широкими полями. Выглядел он лет на тридцать,
хотя на самом деле был, должно быть, старше.
     -- Извините, -- начал он в некотором смущении. -- Полагаю,
мне бы   следовало   постучать.   Да,   конечно,   следовало...
Понимаете,  я  несколько  расстроен, тем и объясняется... -- Он
провел рукой по лбу, как делает человек, когда он сильно  не  в
себе, и затем не сел, а скорей упал на стул.
     -- Я  вижу  вы  ночи  две  не  спали,  --  сказал  Холмс в
спокойном, сердечном тоне. -- Это изматывает  человека  больше,
чем работа, и даже больше, чем наслаждение. Разрешите спросить,
чем могу вам помочь?
     -- Мне  нужен  ваш  совет, сэр. Я не знаю, что мне делать,
все в моей жизни пошло прахом.
     -- Вы   хотели   бы   воспользоваться    моими    услугами
сыщика-консультанта?
     -- Не    только.   Я   хочу   услышать   от   вас   мнение
рассудительного человека... и человека, знающего свет.  Я  хочу
понять, что мне теперь делать дальше. Я так надеюсь, что вы мне
что-то посоветуете.
     Он не говорил, а выпаливал резкие, отрывочные фразы, и мне
казалось,  что  говорить для него мучительно и что он все время
должен превознемогать себя усилием воли.
     -- Дело это очень щепетильное, -- продолжал он.  --  Никто
не  любит  говорить  с  посторонними  о  своих  семейных делах.
Ужасно,  знаете,  обсуждать  поведение  своей  жены  с  людьми,
которых  ты  видишь  в первый раз. Мне противно, что я вынужден
это делать! Но я больше не в силах терпеть, и мне нужен совет.
     -- Мой милый мистер Грэнт Манро... -- начал Холмс.
     Наш гость вскочил со стула.
     -- Как! -- вскричал он. -- Вы знаете мое имя?
     -- Если вам желательно сохранять инкогнито,  --  сказал  с
улыбкой  Холмс,  --  я бы посоветовал отказаться от обыкновения
проставлять свое имя на  подкладке  шляпы  или  уж  держать  ее
тульей к собеседнику. Я как раз собирался объяснить вам, что мы
с  моим  другом выслушали в этой комнате немало странных тайн и
что мы имели счастье внести мир во многие  встревоженные  души.
Надеюсь,  нам  удастся  сделать то же и для вас. Я попрошу вас,
поскольку время может  оказаться  дорого,  не  тянуть  и  сразу
изложить факты.
     Наш  гость  опять провел рукой по лбу, как будто исполнить
эту просьбу ему было до боли тяжело. По выражению его лица и по
каждому жесту я видел, что он  сдержанный,  замкнутый  человек,
склонный  скорее  прятать свои раны, нежели чванливо выставлять
их напоказ. Потом он вдруг взмахнул стиснутым кулаком,  как  бы
отметая прочь всю сдержанность, и начал.
     -- Факты  эти  таковы,  мистер Холмс. Я женатый человек, и
женат я три года. Все это время мы с женой искренне любили друг
друга, и были очень счастливы в нашей брачной жизни. Никогда  у
нас не было ни в чем разлада -- ни в мыслях, ни в словах, ни на
деле.  И вот в этот понедельник между нами вдруг возник барьер:
я открываю, что в ее жизни и в ее мыслях есть что-то, о  чем  я
знаю  так  мало,  как если б это была не она, а та женщина, что
метет улицу перед нашим домом. Мы сделались чужими,  и  я  хочу
знать, почему.
     Прежде,  чем  рассказывать дальше, я хочу, чтобы вы твердо
знали одно, мистер Холмс: Эффи любит меня. На этот  счет  пусть
не  будет  у вас никаких сомнений. Она любит меня всем сердцем,
всей душой и никогда не любила сильней, чем теперь. Я это знаю,
чувствую. Этого я  не  желаю  обсуждать.  Мужчина  может  легко
различить,  любит  ли его женщина. Но между нами легла тайна, и
не пойдет у нас по-прежнему, пока она не разъяснится.
     -- Будьте  любезны,  мистер  Манро,  излагайте  факты,  --
сказал Холмс с некоторым нетерпением.
     -- Я  сообщу  вам,  что мне известно о прошлой жизни Эффи.
Она была вдовой, когда мы с  нею  встретились,  хотя  и  совсем
молодою -- ей было двадцать пять. Звали ее тогда миссис Хеброн.
В  юности  она  уехала  в  Америку,  и  жила  одна там в городе
Атланте, где и вышла замуж за этого Хеброна, адвоката с хорошей
практикой. У них был ребенок, но потом там  вспыхнула  эпидемия
желтой  лихорадки,  которая и унесла обоих -- мужа и ребенка. Я
видел сам свидетельство о смерти мужа. После этого  Америка  ей
опротивела,  она  вернулась  на  родину  и стала жить с теткой,
старой девой, в Мидлеексе, в городе Пиннере.  Пожалуй,  следует
упомянуть,  что  муж  не  оставил  ее  без  средств:  у нее был
небольшой капитал -- четыре с половиной тысячи фунтов,  которые
он  так  удачно  поместил,  что  она  получала  в  среднем семь
процентов.  Она  прожила  в  Пиннере  всего  полгода,  когда  я
встретился  с  ней.  Мы  полюбили  друг друга и через несколько
недель поженились. Сам я веду торговлю хмелем, и, так  как  мой
доход составляет семь-восемь сотен в год, мы живем не нуждаясь,
снимаем  виллу в Норбери за восемьдесят фунтов в год. У нас там
совсем по-дачному, хоть это и близко от города. Рядом  с  нами,
немного  дальше по шоссе, гостиница и еще два дома, прямо перед
нами -- поле, а по ту  сторону  его  --  одинокий  коттедж;  и,
помимо  этих  домов,  никакого  жилья  ближе, чем на полпути до
станции. Выпадают такие месяцы в году, когда дела держат меня в
городе, но летом я бываю более или менее свободен, и тогда мы с
женою в нашем загородном домике  так  счастливы,  что  лучше  и
желать  нельзя.  Говорю вам, между нами никогда не было никаких
размолвок, пока не началась эта проклятая история.
     Одну  вещь  я  вам  должен  сообщить,  прежде  чем   стану
рассказывать  дальше. Когда мы поженились, моя жена перевела на
меня все свое состояние  --  в  сущности,  вопреки  моей  воле,
потому  что  я понимаю, как неудобно это может обернуться, если
мои дела пойдут под уклон. Но она  так  захотела,  и  так  было
сделано. И вот шесть недель тому назад она вдруг говорит мне:
     -- Джек, когда ты брал мои деньги, ты сказал, что когда бы
они мне ни понадобились, мне довольно будет просто попросить.
     -- Конечно, -- сказал я, -- они твои.
     -- Хорошо, -- сказала она, -- мне нужно сто фунтов.
     Я  опешил  -- я думал, ей понадобилось на новое платье или
что-нибудь в этом роде.
     -- Зачем тебе вдруг? -- спросил я.
     -- Ах, -- сказала она шаловливо, -- ты же говорил, что  ты
только мой банкир, а банкиры, знаешь, никогда не спрашивают.
     -- Если  тебе  в  самом  деле  нужны  эти  деньги,  ты их,
конечно, получишь, -- сказал я.
     -- Да, в самом деле нужны.
     -- И ты мне не скажешь, на что?
     -- Может быть, когда-нибудь и скажу, но только,  Джек,  не
сейчас.
     Пришлось  мне  этим удовлетвориться, хотя до сих пор у нас
никогда не было друг от друга никаких секретов.  Я  выписал  ей
чек  и больше об этом деле не думал. Может быть, оно и не имеет
никакого отношения к тому, что произошло потом, но  я  посчитал
правильным рассказать вам о нем.
     Так  вот,  как  я  уже  упоминал,  неподалеку от нас стоит
коттедж. Нас от него отделяет только поле, но, чтобы  добраться
до  него,  надо  сперва  пройти  по  шоссе, а потом свернуть по
проселку. Сразу за коттеджем славный сосновый  борок,  я  люблю
там  гулять,  потому  что  среди  деревьев  всегда так приятно.
Коттедж последние восемь месяцев стоял  пустой,  и  было  очень
жаль,  потому  что это премилый двухэтажный домик с крыльцом на
старинный манер и жимолостью  вокруг.  Я,  бывало,  остановлюсь
перед   этим  коттеджем  и  думаю,  как  мило  было  бы  в  нем
устроиться.
     Так вот в этот понедельник вечером я пошел погулять в свой
любимый борок, когда на проселке мне встретился  возвращающийся
пустой фургон, а на лужайке возле крыльца я увидел груду ковров
и  разных  вещей. Было ясно, что коттедж наконец кто-то снял. Я
прохаживался мимо, останавливался, как будто от нечего  делать,
-- стою,  оглядываю  дом,  любопытствуя, что за люди поселились
так близко от нас. И вдруг вижу в одном из окон  второго  этажа
чье-то лицо, уставившееся прямо на меня.
     Не  знаю,  что  в  нем было такого, мистер Холмс, только у
меня мороз пробежал по спине. Я стоял в отдалении, так  что  не
мог   разглядеть   черты,   но   было   в   этом   лице  что-то
неестественное,  нечеловеческое.   Такое   создалось   у   меня
впечатление.  Я  быстро подошел поближе, чтобы лучше разглядеть
следившего за мной. Но едва я приблизился, лицо вдруг  скрылось
-- и  так  внезапно,  что  оно, показалось мне, нырнуло во мрак
комнаты. Я постоял минут пять, думая об этой истории и стараясь
разобраться в  своих  впечатлениях.  Я  не  мог  даже  сказать,
мужское  это  было  лицо или женское. Больше всего меня поразил
его  цвет.  Оно  было  мертвенно-желтое  с  лиловыми  тенями  и
какое-то    застывшее,    отчего   и   казалось   таким   жутко
неестественным. Я до того расстроился, что решил узнать немного
больше о новых жильцах. Я подошел и постучался в дверь,  и  мне
тут же открыла худая высокая женщина с неприветливым лицом.
     -- Чего вам надо? -- спросила она с шотландским акцентом.
     -- Я  ваш сосед, вон из того дома, -- ответил я, кивнув на
нашу виллу. -- Вы, я вижу, только что приехали, я и подумал, не
могу ли я быть вам чем-нибудь полезен.
     -- Эге! Когда  понадобитесь,  мы  сами  вас  попросим,  --
сказала она и хлопнула дверью у меня перед носом.
     Рассердясь  на такую грубость, я повернулся и пошел домой.
Весь вечер, как ни старался я думать о другом, я не мог  забыть
призрака  в  окне  и  ту грубую женщину. Я решил ничего жене не
рассказывать -- она нервная, впечатлительная женщина,  и  я  не
хотел делиться с нею неприя