ался на их жизнь, и неоднократно устраивали  набеги  в
горы, надеясь поймать или убить своего врага, но все их попытки
кончались  безуспешно.  Тогда они решили из предосторожности не
выходить из дома в одиночку, тем более вечером, а  возле  своих
домов   поставили   караульных.  Но  постепенно  они  перестали
соблюдать осторожность, ибо враг больше не давал о себе  знать,
и они надеялись, что время остудило его мстительный пыл.
     Это  было  далеко не так, оно скорее усилило его. Охотник,
упрямый и неподатливый по натуре, был  так  одержим  навязчивой
мыслью о мести, что не мог уже думать больше ни о чем другом.
     Однако  он  обладал  прежде  всего  практическим  умом. Он
вскоре понял,  что  даже  его  железный  организм  не  выдержит
постоянных  испытаний,  которым  он  себя  подвергал. Жизнь под
открытым небом и отсутствие здоровой пищи подорвали  его  силы.
Но  если  он  тут, в горах, околеет как собака, кто же отомстит
негодяям? А его, конечно, ждет именно  такая  смерть,  если  он
будет  вести  тот  же  образ жизни. Он знал, что это сыграет на
руку его врагам, и поэтому заставил себя вернуться в Неваду, на
свои рудники, чтобы восстановить здоровье и накопить  денег,  а
потом снова добиваться своей цели, не терпя особых лишений.
     Он  намеревался прожить в Неваде не больше года, но всякие
непредвиденные  обстоятельства  задержали  его  на  пять   лет.
Несмотря на долгий срок, он так же остро чувствовал свое горе и
так  же  жаждал мести, как в ту памятную ночь, когда он стоял у
могилы Джона Ферье. Он вернулся в Солт-Лейк-Сити, изменив  свой
облик  и  назвавшись  другим  именем.  Его  ничуть  не забегала
собственная участь -- лишь  бы  удалось  свершить  справедливое
возмездие.  В  городе его ждали плохие вести. Несколько месяцев
назад среди избранного народа произошел раскол:  младшие  члены
церкви  взбунтовались  против  власти  старейшин.  В результате
некоторая часть недовольных отказалась  от  мормонской  веры  и
покинула  Юту.  Среди  них были Дреббер и Стэнджерсон; куда они
уехали,  никто  не  знал.  Говорили,  будто  Дребберу   удалось
выручить за свое имущество немалые деньги и он уехал богачом, а
его товарищ Стэнджерсон был сравнительно беден. Однако никто не
мог подсказать, где их следует разыскивать.
     Многие  даже  самые мстительные люди, столкнувшись с таким
препятствием, перестали бы и думать о возмездии, но  Джефферсон
Хоуп  не колебался ни минуты. Денег у него было немного, но он,
хватаясь за любую возможность подработать и кое-как сводя концы
с кошами, ездил из города в город, разыскивая своих врагов. Год
проходил за годом, черные волосы Хоупа засеребрились сединой, а
он, как ищейка, все рыскал по городам, сосредоточившись на  той
единственной  цели,  которой посвятил свою жизнь. И наконец его
упорство было вознаграждено. Проходя по улице, он бросил  всего
лишь  один  взгляд  на  мелькнувшее  в окне лицо, но этого было
достаточно: теперь он знал, что люди, за  которыми  он  гонится
столько  лет,  находятся  здесь,  в  Кливленде,  штат Огайо. Он
вернулся в свое жалкое жилище с готовым планом мест. Случилось,
однако, так, что Дреббер, выглянувший в окно,  заметил  бродягу
на  улице  и прочел в его глазах свой смертный приговор. Вместе
со  Станджерсоном,  который  стал  его  личным  секретарем,  он
кинулся к мировое судье и заявил, что их из ревности преследует
старый  соперник  и  им  угрожает  опасность.  В  тог  же вечер
Джефферсон Хоуп был арестован, и так как не нашлось никого, кто
бы взял его на  поруки,  то  он  просидел  в  тюрьме  несколько
недель.  Выйдя  на  свободу,  Хоуп  обнаружил, что дом Дреббера
пуст: он со своим секретарем уехал в Европу.
     Мститель  снова  потерял  их  следы,  и  снова   ненависть
заставила  его  продолжать погоню. Но для этого необходимы были
деньги, и он  опять  стал  работать,  стараясь  сберечь  каждый
доллар  для  предстоящей  поездки.  Наконец, скопив достаточно,
чтобы не умереть с голода, он уехал  в  Европу  и  опять  начал
скитаться  по городам, не гнушаясь никакой работой и выслеживая
своих врагов.  Догнать  их,  однако,  не  удавалось.  Когда  он
добрался  до  Петербурга,  Дреббер  и  Станджерсон уже уехали в
Париж; он поспешил туда и узнал, что они только  что  отбыли  в
Копенгаген.  В столицу Дании он тоже опоздал -- они отправились
в Лондон, где наконец-то он и застиг их.
     О том, что там произошло, лучше всего узнать из  показаний
старого   охотника,  записанных  в  дневнике  доктора  Уотсона,
которому мы и так уже многим обязаны.

     ГЛАВА VI. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗАПИСОК ДОКТОРА ДЖОНА УОТСОНА

     По-видимому, яростное сопротивление нашего пленника  вовсе
не  означало,  что  он  пылает  ненавистью  к  нам,  ибо, поняв
бесполезность  борьбы,  он  неожиданно  улыбнулся   и   выразил
надежду, что никого не зашиб во время этой свалки.
     -- Вы,  наверное, повезете меня в участок, -- обратился он
к Шерлоку Холмсу. -- Мой кэб стоит внизу. Если вы развяжете мне
ноги, я сойду сам. А то нести меня будет  не  так-то  легко:  я
потяжелел с прежних времен.
     Грегсон  и  Лестрейд  переглянулись, очевидно, считая, что
это довольно рискованно, но Шерлок Холмс, поверив  пленнику  на
слово,  тотчас же развязал полотенце, которым были скручены его
щиколотки. Тот встал и прошелся по комнате, чтобы размять ноги.
Помню, глядя на него, я подумал, что  не  часто  можно  увидеть
человека столь могучего сложения; выражение решимости и энергии
на его смуглом, опаленном солнцем лице придавало его облику еще
большую внушительность.
     -- Если   случайно  место  начальника  полиции  сейчас  не
занято, то лучше вас никого не найти, -- сказал  он,  глядя  на
моего  сожителя  с  нескрываемым  восхищением.  --  Как вы меня
выследили -- просто уму непостижимо!
     -- Вам тоже следовало бы поехать со мной, -- сказал Холмс,
повернувшись к сыщикам.
     -- Я могу быть за кучера, -- предложил Лестрейд.
     -- Отлично, а Грегсон сядет с  нами  в  кэб.  И  вы  тоже,
доктор.  Вы  ведь  интересуетесь этим делом, так давайте поедем
все вместе.
     Я охотно согласился, и мы спустились вниз. Наш пленник  не
делал   никаких   попыток   к   бегству;   он  спокойно  сел  в
принадлежавший ему кэб, а мы последовали за ним. Взобравшись на
козлы, Лестрейд стегнул лошадь и очень быстро  доставил  нас  в
участок.  Нас  ввели  в  небольшую  комнатку,  где  полицейский
инспектор,  бледный  и  вялый,  выполнявший  свои   обязанности
механически, со скучающим видом записал имя арестованного и его
жертв.
     -- Арестованный  будет  допрошен судьями в течение недели,
-- сказал инспектор. -- Джефферсон Хоуп, хотите ли вы  что-либо
заявить  до суда? Предупреждаю: все, что вы скажете, может быть
обращено против вас.
     -- Я  многое  могу  сказать,  --  медленно  произнес   наш
пленник. -- Мне хотелось бы рассказать этим джентльменам все.
     -- Может, расскажете на суде? -- спросил инспектор.
     -- А  до  суда  я, наверное, и не доживу. Не бойтесь, я не
собираюсь кончать самоубийством. Вы ведь доктор? -- спросил он,
устремив на меня свои горячие черные глаза.
     -- Да, -- подтвердил я.
     -- Ну, так положите сюда вашу руку,  --  усмехнулся  Xoyп,
указывая скованными руками на свою грудь.
     Я  так  и  сделал  и  тотчас  же ощутил под рукой сильные,
неровные толчки. Грудная клетка его вздрагивала и тряслась, как
хрупкое  здание,  в  котором  работает   огромная   машина.   В
наступившей тишине я расслышал в его груди глухие хрипы.
     -- Да ведь у вас аневризма аорты! -- воскликнул я.
     -- Так  точно, -- безмятежно отозвался Хоуп. -- На прошлой
неделе я был у доктора -- он сказал, что через  несколько  дней
она  лопнет. Дело к тому идет уже много лет. Это у меня оттого,
что в горах Соленого озера я долго жил  под  открытым  небом  и
питался   как   попало.  Я  сделал  что  хотел,  и  мне  теперь
безразлично, когда я умру, только прежде мне нужно  рассказать,
как это все случилось. Не хочу, чтобы меня считали обыкновенным
головорезом.
     Инспектор  и оба сыщика торопливо посовещались, не нарушат
ли они правила, позволив ему говорить.
     -- Как вы считаете, доктор,  положение  его  действительно
опасно? -- обратился ко мне инспектор.
     -- Да, безусловно, -- ответил я.
     -- В таком случае наш долг -- в интересах правосудия снять
с него  показания,  --  решил  инспектор.  --  Можете говорить,
Джефферсон Хоуп, но еще раз предупреждаю, ваши показания  будут
занесены в протокол.
     -- С  вашего  позволения,  я сяду, -- сказал арестованный,
опускаясь на стул. -- От этой аневризмы я быстро  устаю,  да  к
тому  же  полчаса  назад мы здорово отколошматили друг друга. Я
уже на краю могилы и лгать вам не собираюсь.  Все,  что  я  вам
скажу,  --  чистая  правда,  а как вы к ней отнесетесь, меня не
интересует.
     Джефферсон Хоуп откинулся на спинку  стула  и  начал  свою
удивительную  историю. Рассказывал он подробно, очень спокойным
тоном, будто речь шла о чем-то  самом  обыденном.  За  точность
приведенного  ниже  рассказа  я  ручаюсь,  так  как мне удалось
раздобыть записную книжку Лестрейда, а он записывал все слово в
слово.
     -- Вам не так уж важно  знать,  почему  я  ненавидел  этих
людей, -- начал Джефферсон Хоуп, -- достаточно сказать, что они
были причиной смерти двух человеческих существ -- отца и дочери
-- и  поплатились  за  это жизнью. С тех пор, как они совершили
это преступление,  прошло  столько  времени,  что  мне  уже  не
удалось  бы  привлечь  их  к суду. Но я знал, что они убийцы, и
решил, что сам буду их судьей, присяжными и  палачом.  На  моем
месте  вы  поступили  бы точно так же, если только вы настоящие
мужчины.
     Девушка, которую они сгубили, двадцать  лет  назад  должна
была  стать  моей  женой.  Ее  силком  выдали  замуж  за  этого
Дреббера, и она умерла от горя. Я  снял  обручальное  кольцо  с
пальца покойницы и поклялся, что в предсмертную минуту он будет
видеть  перед  собой  это  кольцо  и,  умирая,  думать  лишь  о
преступлении, за которое он понес кару. Я не расставался с этим
кольцом  и  преследовал  Дреббера  и  его  сообщника  на   двух
континентах,  пока  не  настиг  обоих. Они надеялись взять меня
измором, но не тут-то было.  Если  я  умру  завтра,  что  очень
вероятно, то умру я с сознанием, что дело мое сделано и сделано
как  следует.  Я отправил их на тот свет собственной рукой. Мне
больше нечего желать и не на что надеяться.
     Они были богачами, а я нищим, и мне было нелегко  гоняться
за  ними  по  свету.  Когда  я  добрался  до Лондона, у меня не
осталось почти ни  гроша;  пришлось  искать  хоть  какую-нибудь
работу.  Править  лошадьми  и  ездить  верхом  для  меня так же
привычно, как ходить по земле пешком;  я  обратился  в  контору
наемных  кэбов  и  вскоре  пристроился  на работу. Я должен был
каждую неделю давать хозяину определенную сумму, а все,  что  я
зарабатывал  сверх  того,  шло  в  мой  карман.  Мне перепадало
немного, но кое-что удавалось наскрести на жизнь. Самое трудное
для меня было разбираться в улицах -- уж такой путаницы, как  в
Лондоне,  наверное,  нигде  на  свете  нет!  Я обзавелся планом
города, запомнил главные гостиницы  и  вокзалы,  и  тогда  дело
пошло на лад.
     Не  сразу  я  разузнал,  где  живут  эти  мои  господа;  я
справлялся  везде  и  всюду  и   наконец   выследил   их.   Они
остановились  в  меблированных  комнатах  в Камберуэлле, на той
стороне Темзы. Раз я их нашел, значит, можно было считать,  что
они  в  моих  руках.  Я  отрастил  бороду  --  узнать меня было
невозможно. Оставалось только не упускать их из виду.  Я  решил
следовать за ними повсюду, чтобы им не удалось улизнуть.
     А  улизнуть  они  могли  в  любую  минуту. Мне приходилось
следить за ними, куда бы они ни отправлялись. Иногда я  ехал  в
своем  кэбе, иногда шел пешком, но ехать было удобнее -- так им
трудно было бы скрыться от  меня.  Теперь  я  мог  зарабатывать
только рано по утрам или ночью и, конечно, задолжал хозяину. Но
меня это не заботило; самое главное -- они были у меня в руках!
     Они,  впрочем,  оказались  очень  хитры.  Должно быть, они
опасались слежки, поэтому никогда не выходили поодиночке,  а  в
позднее  время  и  вовсе не показывались на улице. Я колесил за
ними две недели подряд и ни разу не видел одного  без  другого.
Дреббер  часто напивался, но Стэнджерсон всегда была настороже.
Я следил за ними днем и ночью, а удобного для меня  случая  все
не выпадало; но я не отчаивался -- что-то подсказывало мне, что
скоро наступит мой час. Я боялся только, что эта штука у меня в
груди лопнет и я не успею сделать свое дело.
     Наконец,   как-то   под   вечер  я  ездил  взад-вперед  по
Торки-Террас -- так  называется  улица,  где  они  жили,  --  и
увидел,  что  к  их  двери  подъехал кэб. Вскоре вынесли багаж,
потом появились Стэнджерсон и Дреббер, сели в кэб и  уехали.  У
меня  екнуло  сердце  --  чего доброго, они уедут из Лондона! Я
хлестнул лошадь и пустился за  ними.  Они  вышли  у  Юстонского
вокзала, я попросил мальчишку присмотреть за лошадью и пошел за
ними  на  платформу.  Они  спросили,  когда  отходит  поезд  на
Ливерпуль; дежурный ответил,  что  поезд  только  что  ушел,  а
следующий  отправится  через  несколько часов. Стэнджерсон, как
видно, был недоволен,  а  Дреббер  вроде  даже  обрадовался.  В
вокзальной  сутолоке я ухитрился незаметно пробраться поближе к
ним и слышал каждое слово. Дреббер  сказал,  что  у  него  есть
маленькое  дело; пусть Стэнджерсон подождет его здесь, он скоро
вернется. Стэнджерсон  запротестовал,  напомнив  ему,  что  они
решили  всюду  ходит  вместе.  Дреббер  ответил,  что  дело его
щекотливого свойства и он должен идти один. Я не расслышал слов
Стэнджерсона,  но  Дреббер  разразился  бранью  и  заявил,  что
Стэнджерсон,  мол,  всего  лишь  наемный  слуга  и не смеет ему
указывать. Стэнджерсон, видимо, решил не спорить и  договорился
с  Дреббером,  что,  если  тот опоздает к последнему поезду, он
будет ждать его в гостинице "Холлидей".  Дреббер  ответил,  что
вернется еще до одиннадцати, и ушел.
     Наконец-то настала минута, которой я ждал так долго. Враги
были в  моих  руках.  Пока  они держались вместе, я бы не мог с
ними справиться,  но,  очутившись  врозь,  они  были  бессильны
против  меня.  Я, конечно, действовал не наобум. У меня заранее
был составлен план. Месть не сладка, если обидчик не поймет, от
чьей руки он умирает и за что несет кару. По моему  плану  тот,
кто  причинил мне ало, должен был узнать, что расплачивается за
старый грех. Случилось так, что за несколько  дней  до  того  я
возил   одного   джентльмена,  он  осматривал  пустые  дома  на
Брикстон-роуд и обронил ключ от одного из них в  моем  кэбе.  В
тот  же  вечер  он  хватился  пропажи, и ключ я вернул, но днем
успел снять с него слепок и заказать такой же.  Теперь  у  меня
имелось  хоть одно место в атом огромном городе, где можно было
не бояться, что мне помешают. Самое трудное было залучить  туда
Дреббера, и вот сейчас я должен был что-то придумать.
     Дреббер пошел по улице, заглянул в одну распивочную, потом
в другую  --  во  второй  он  пробыл больше получаса. Оттуда он
вышел пошатываясь -- видно,  здорово  накачался.  Впереди  меня
стоял кэб: он сел в него, а я поехал следом, да так близко, что
морда  моей  лошади  была  почти  впритык  к задку его кэба. Мы
проехали мост Ватерлоо,  потом  колесили  по  улицам,  пока,  к
удивлению  моему,  не  оказались у того дома, откуда он выехал.
Зачем он туда вернулся. Бог  его  знает;  на  всякий  случай  я
остановился  ярдах в ста. Он отпустил кэб и вошел... Дайте мне,
пожалуйста, воды. У меня во рту пересохло.
     Я подал ему стакан; он осушил его залпом.
     -- Теперь легче, -- сказал  он.  --  Так  вот,  я  прождал
примерно  с  четверть  часа, и вдруг из дома донесся шум, будто
там шла драка.  Потом  дверь  распахнулась,  выбежали  двое  --
Дреббер  и  какой-то молодой человек -- его я видел впервые. Он
тащил Дреббера за шиворот и на верхней ступеньке дал ему такого
пинка, что тот  кувырком  полетел  на  тротуару  "Мерзавец!  --
крикнул  молодой  человек,  грозя ему палкой. -- Я тебе показу,
как оскорблятьь честную девушку!" Он был до того взбешен, что я
даже  испугался,  как  бы  он  не  пристукнул  Дреббера   своей
дубинкой,  но  подлый трус пустился бежать со всех ног. Добежав
до угла, он вскочил в мой  кэб.  "В  гестницу  "Холлидей"!"  --
крикнул он.
     Он  сидит  в  моем кэбе! Сердце у меня так заколотилось от
радости,  что  я  начал  бояться,  как  бы  моя  аневризма   не
прикончила  меня  тут  же.  Я  поехал  медленно, обдумывая, что
делать дальше. Можно было завезти его куда-нибудь  за  город  и
расправиться  с  ним  на  безлюдной  дороге.  Я было решил, что
другого выхода нет, но он сам пришел мне на выручку. Его опять,
видно, потянуло на выпивку -- он велел мне  остановиться  возле
питейного  заведения  и  ждать  его.  Там он просидел до самого
закрытия и так надрался, что, когда вышел, я  понял  --  теперь
все будет по-моему.
     Не  думайте,  что я намеревался просто взять да убить его.
Конечно, это было бы только справедливо, но к такому убийству у
меня не лежала душа. Я давно уже  решил  дать  ему  возможность
поиграть  со  смертью,  если  ой  того  захочет.  Во время моих
скитаний по Америке я брался за любую  работу,  и  среди  всего
прочего   мне   пришлось   быть   служителем   при  лаборатории
Нью-Йоркского университета. Там однажды профессор читал  лекцию
о  ядах  и  показал студентам алкалоид -- так он это назвал, --
добытый им из яда, которым в Южной  Америке  отравляют  стрелы.
Этот  алкалоид  такой сильный, говорил он, что одна крупица его
убивает мгновенно. Я приметил  склянку,  в  которой  содержался
препарат, и, когда все разошлись, взял немножко себе. Я неплохо
знал   аптекарское  дело  и  сумел  приготовить  две  маленькие
растворимые  пилюли  с  этим  алкалоидом  и  каждую  положил  в
коробочку  рядом  с  такой  же по виду, но совсем безвредной. Я
решил,  что,  когда  придет  время,  я  заставлю   обоих   моих
молодчиков  выбрать  себе  одну из двух пилюль в коробочке, а я
проглочу ту, что останется. Алкалоид убьет  наверняка,  а  шуму
будет  меньше,  чем  от  выстрела  сквозь  платок. С того дня я
всегда носил при себе две коробочки с  пилюлями,  и  наконец-то
настало время пустить их в ход.
     Миновала  полночь,  время  близилось  к  часу.  Ночь  была
темная, ненастная, выл ветер, и дождь лил  как  из  ведра.  Но,
несмотря  на  холод  и  мрак,  меня  распирала радость -- такая
радость, что я готов был заорать от восторга. Если кто-либо  из
вас,   джентльмены,  когда-нибудь  имел  желанную  цель,  целых
двадцать лет только о ней одной и думал и вдруг увидел бы,  что
она  совсем  близка,  вы  бы  поняли,  что со мной творилось. Я
закурил сигару, чтобы  немного  успокоиться,  но  руки  у  меня
дрожали,  а и висках стучало. Я ехал по улицам, и в темноте мне
улыбались старый Джон Ферье и милая моя Люси -- я видел их  так
же  ясно, как сейчас вижу вас, джентльмены. Всю дорогу они были
передо мной, справа и слева от лошади, пока я не остановился  у
дома на Брикстон-роуд.
     Кругом  не  было ни души, не слышно было ни единого звука,
кроме шума дождя. Заглянув внутрь кэба, я увидел,  что  Дреббер
храпит, развалясь на сиденье. Я потряс его за плечо.
     -- Пора выходить, -- сказал я.
     -- Ладно, сейчас, -- пробормотал он.
     Должно  быть,  он думал, что мы подъехали к его гостинице,
-- он молча вылез и "потащился через палисадник.  Мне  пришлось
идти   рядом  и  поддерживать  его  --  хмель  у  него  еще  не
выветрился. Я отпер дверь и ввел его в переднюю. Даю вам слово,
что отец и дочь все это время шли впереди нас.
     -- Что за адская, тьма, -- проворчал он, топчась на месте.
     -- Сейчас зажжем свет, -- ответил я  и,  чиркнув  спичкой,
зажег  принесенную с собой во