не ел и не  пил.
     --  Боже  мой!  Почему  же  вы  не позвали врача? -- Он не
велел, сэр. Вы знаете,  какой  он  властный.  Я  не  осмелилась
ослушаться его. Но вы сразу увидите, ему надолго осталось жить.
     Действительно,  на Холмса было страшно смотреть. В тусклом
свете туманного ноябрьского дня его спальня Казалась достаточно
мрачной,  но  особенно  пронзил  мне  сердце  вид  его  худого,
изможденного  лица  на  фоне  подушек.  Глаза  его  лихорадочно
блестели,  на  щеках  играл болезненный румянец, губы покрылись
темными корками. Тонкие руки  судорожно  двигались  по  одеялу,
голос  был  хриплым  и  ломающимся. Когда я вошел в комнату, он
лежал неподвижно, однако что-то мелькнуло в его глазах  --  он,
несомненно, узнал меня.
     --  Ну,  Уотсон,  как  видно, наступили плохие времена, --
сказал он слабым голосом, но все же в  своей  прежней  шутливой
манере.
     -- Дорогой друг! -- воскликнул я, приближаясь к нему.
     --  Стойте!  Не  подходите!  --  крикнул  он  тем резким и
повелительным тоном, какой появляется у  него  только  в  самые
напряженные  минуты. -- Если вы приблизитесь ко мне, я велю вам
тотчас уйти отсюда.
     -- Но почему же?
     -- Потому что я так хочу. Разве этого недостаточно? -- Да,
миссис Хадсон была права, властности в нем де убавилось. Но вид
у него был поистине жалкий.
     -- Ведь я хотел только помочь, -- сказал я.
     -- Правильно. Хотите помочь, так делайте, что вам велят.
     -- Хорошо, Холмс.
     Он несколько смягчился.
     -- Вы не сердитесь? -- спросил он, задыхаясь.
     Бедняга! Как я мог сердиться на него, когда он был в таком
состоянии!
     -- Это ради вас самих, -- сказал он хрипло.
     -- Ради меня?!
     --  Я  знаю,  что со мной. Родина этой болезни -- Суматра.
Голландцы знают о ней больше нас, но  и  они  пока  очень  мало
изучили  ее.  Ясно  только  одно: она, безусловно, смертельна и
чрезвычайно заразна.
     Он  говорил  с  лихорадочной  энергией,  его  длинные руки
беспокойно шевелились, как бы стремясь отстранить меня.
     --   Заразная   при   прикосновении,  Уотсон,  только  при
прикосновении! Держитесь от меня подальше, и все будет  хорошо.
     --  Боже  мой,  Холмс!  Неужели  вы думаете, что это может
иметь для меня какое-либо значение? Я бы пренебрег этим даже по
отношению к постороннему мне человеку. Так неужели это помешает
мне выполнить мой долг по отношению к вам, моему старому другу?
     Я  снова  сделал  шаг  в его сторону. Но он отстранился от
меня с бешеной яростью.
     --  Я  буду  говорить с вами, только если вы останетесь на
месте. В противном случае вам придется уйти.
     Я  так  уважаю необычайные таланты моего друга, что всегда
подчинялся его указаниям, даже если совершенно их  не  понимал.
Но  тут  во  мне  заговорил  профессиональный долг. Пусть Холмс
руководит мною в любых других случаях, но сейчас я  --  врач  у
постели больного.
     --  Холмс,  --  сказал  я,  -- вы не отдаете себе отчета в
своих поступках. Больной все равно что ребенок. Хотите вы этого
или нет, но я осмотрю вас и примусь за лечение.
     Он злобно посмотрел на меня.
     --  Если  мне  против  воли навязывают врача, то пусть это
будет хотя бы человек, которому я доверяю.
     -- Значит, вы мне не доверяете?
     --  В  вашу  дружбу  я,  конечно,  верю. Но факты остаются
фактами. Вы, Уотсон, в конце  концов  только  обычный  врач,  с
очень  ограниченным опытом и квалификацией. Мне тяжело говорить
вам такие вещи, но у меня нет иного выхода.
     Я был глубоко оскорблен.
     --  Такие слова недостойны вас. Холмс. Они свидетельствуют
о расстройстве  вашей  нервной  системы.  Но  если  вы  мне  не
доверяете,  я  не  буду  набиваться  с  услугами. Разрешите мне
привезти к вам сэра Джаспера  Мика,  или  Пенроза  Фишера,  или
любого   из   самых  лучших  врачей  Лондона.  Так  или  иначе,
кто-нибудь должен оказать вам помощь. Если вы  думаете,  что  я
буду спокойно стоять и смотреть, как вы умираете, то вы жестоко
ошибаетесь.
     --  Вы  мне  желаете добра, Уотсон,-- сказал Холмс с тихим
стоном. -- Но хотите, я докажу вам  ваше  невежество?  Скажите,
пожалуйста,  что вы знаете о лихорадке провинции Тапанули или о
формозской черной язве?
     -- Я никогда о них не слышал.
     -- На Востоке, Уотсон, существует много странных болезней,
много отклонений от нормы. -- Холмс останавливался после каждой
фразы,  чтобы  собраться  с  силами.-- За последнее время я это
понял  в  связи  с   одним   расследованием   медико-уголовного
характера. Очевидно, во время этих расследований я и заразился.
Вы, Уотсон, не в силах помочь мне.
     --  Может  быть,  и  так.  Но я случайно узнал, что доктор
Энстри, крупнейший в мире знаток тропических  болезней,  сейчас
находится  в  Лондоне. Не возражайте, Холмс, я немедленно еду к
нему!
     Я решительно повернулся к двери.
     Никогда  я не испытывал такого потрясения! В мгновение ока
прыжком тигра умирающий преградил мне путь.  Я  услышал  резкий
звук  поворачиваемого ключа. В следующую минуту Холмс уже снова
повалился на кровать, задыхаясь после этой невероятной  вспышки
энергии.
     -- Силой вы у меня ключ не отнимете, Уотсон. Попались, мой
друг! Придется вам здесь посидеть, пока я вас не выпущу. Но  вы
не  горюйте.  --  Он  говорил  прерывающимся  голосом, с трудом
переводя  дыхание.--  Вы  хотите  мне  помочь,  я  в  этом   не
сомневаюсь.   Будь  по-вашему,  но  только  дайте  мне  немного
собраться с силами. Подождите немножко, Уотсон.  Сейчас  четыре
часа. В шесть я вас отпущу.
     -- Но это безумие, Холмс!
     --  Всего  два  часа,  Уотсон.  В шесть вы уедете, обещаю.
Потерпите?
     -- Вы мне не оставили выбора.
     --  Вот  именно.  Спасибо,  Уотсон,  я  сам могу поправить
одеяло. Держитесь подальше от меня. И еще одно условие, Уотсон.
Вы привезете не доктора Энстри, а того, кого я сам выберу.
     -- Согласен.
     --  Вот первое разумное слово, которое вы произнесли с тех
пор, как вошли сюда, Уотсон. Займитесь пока книгами вон там, на
полке.    Я   немного   устал...   Интересно,   что   чувствует
электрическая батарея,  когда  пытается  пропустить  ток  через
доску?.. В шесть часов, Уотсон, мы продолжим наш разговор.
     Но  разговору  этому  суждено было продолжиться задолго до
назначенного  часа,  при  обстоятельствах,  потрясших  меня  не
менее, чем прыжок Холмса к двери.
     Несколько  минут  я  стоял,  глядя на безмолвную фигуру на
кровати. Лицо Холмса было почти закрыто одеялом;  казалось,  он
уснул.
     Я  был  не  в  состоянии читать и стал бродить по комнате,
разглядывая фотографии знаменитых преступников, развешанные  по
стенам.  Так,  бесцельно  переходя с места на место, я добрался
наконец до  камина.  На  каминной  полке  лежали  в  беспорядке
трубки, кисеты с табаком, шприцы, перочинные ножи, револьверные
патроны и прочая мелочь. Мое внимание  привлекла  коробочка  из
слоновой  кости,  черная  с  белыми  украшениями  и с выдвижной
крышкой. Вещица была очень красивая, и я  уже  протянул  к  ней
руку, чтобы получше ее рассмотреть, но тут...
     Холмс издал крик, столь, пронзительный, что его, наверное,
услышали в дальнем конце улицы. Мороз пробежал у меня по  коже,
волосы  встали  дыбом  от  этого ужасного вопля. Обернувшись, я
увидел искаженное лицо Холмса, встретил его безумный взгляд.  Я
окаменел, зажав коробочку в руке.
     --  Поставьте ее на место, Уотсон! Немедленно поставьте на
место!
     И  только когда я поставил коробку на прежнее место, он со
вздохом облегчения откинулся на подушку.
     --  Не  выношу,  когда трогают мои вещи, Уотсон. Вы же это
знаете. И что вы все ходите, это невыносимо. Вы, врач, способны
довести пациента до сумасшествия. Сядьте и дайте мне покой.
     Этот   инцидент   произвел  на  меня  чрезвычайно  тяжелое
впечатление.  Дикая,  беспричинная  вспышка,  резкость,   сталь
несвойственная   обычно  сдержанному  Холмсу,  показывали,  как
далеко  зашло  расстройство   его   нервной   системы.   Распад
благородного   ума   --  что  может  быть  печальнее?  В  самом
подавленном настроении я тихо сидел на стуле, пока не  наступил
назначенный час. Холмс, по-видимому, тоже следил за часами. Как
только стрелки показали  шесть,  он  заговорил  все  с  тем  же
лихорадочным возбуждением.
     -- Уотсон, -- спросил он, -- есть у вас при себе мелочь?
     -- Да.
     -- Серебро?
     -- Да, порядочное количество.
     -- Сколько полукрон?
     -- Пять.
     --  Мало, слишком мало! -- воскликнул он. -- Какая досада!
Но вы все-таки переложите  их  в  кармашек  для  часов,  а  все
остальные  деньги  в  левый  карман  брюк.  Спасибо.  Это вас в
какой-то мере уравновесит.
     Это  уже было явное помешательство. Он содрогнулся и не то
кашлянул, не то всхлипнул.
     --   Теперь   зажгите   газ,  Уотсон.  Будьте  чрезвычайно
осторожны, нужно открыть газ только наполовину. Умоляю вас быть
осторожным.   Хорошо,  спасибо.  Нет,  шторы  не  задергивайте.
Теперь, Уотсон, видите там  щипцы  для  сахара?  Возьмите  ими,
пожалуйста,  эту черную коробочку с камина. Осторожно поставьте
ее вот сюда на стол,  среди  бумаг.  Прекрасно!  Ну,  а  теперь
отправляйтесь   и   привезите  мне  мистера  Кэлвертона  Смита,
Лоуэр-Бэрк-стрит, дом тринадцать.
     Говоря по правде, мне совсем не хотелось бежать за врачом,
так как мой бедный друг, несомненно, бредил и я боялся оставить
его  одного.  Однако  теперь он требовал привезти к нему Смита,
требовал так  же  упорно,  как  прежде  отказывался  от  всякой
помощи.
     -- Никогда не слышал такого имени, -- сказал я.
     --  Очень  может  быть,  дорогой  Уотсон.  И возможно, вас
удивит, что лучший в мире знаток этой болезни  --  не  врач,  а
плантатор. Мистер Кэлвертон Смит -- постоянный житель Суматры и
хорошо там известен, а в Лондон он  только  приехал  по  делам.
Вспышка этой болезни на его плантациях, расположенных далеко от
медицинских учреждений, заставила его самого заняться изучением
ее,  и  он  добился  немалых  успехов.  Смит  очень  методичный
человек. Я не хотел отпускать вас раньше шести часов, зная, что
вы  не  застанете  его  дома.  Если  вам  удастся уговорить его
приехать ко мне и применить свои исключительные познания в этой
области медицины, он, бесспорно, мне поможет.
     Я  передаю  слова  Холмса как связное целое. На самом деле
речь его прерывалась  одышкой  и  судорожными  движениями  рук,
свидетельствующими о муках, испытываемых им. За то время, что я
у него пробыл, внешний вид его  резко  изменился.  Лихорадочный
румянец  сделался  ярче,  глаза  еще сильнее блестели из темных
глазных впадин, по временам холодный пот выступал на лбу. И все
же он сохранял свою спокойную, четкую речь. До последней минуты
он останется самим собой!
     --  Вы расскажете ему подробно о моем состоянии, -- сказал
он. -- Опишете, какое впечатление я на вас  произвел,  скажете,
что я в бреду, что я умираю... Просто непонятно, почему все дно
океана не представляет собою сплошной массы устриц,-- ведь  они
так плодовиты... Ох, я опять заговариваюсь! Любопытно, как мозг
сам себя контролирует... Что я говорил, Уотсон?
     --  Вы  давали  указания  относительно  мистера Кэлвертона
Смита.
     --  Ax  да,  помню.  Моя  жизнь  зависит  от него, Уотсон.
Постарайтесь его уговорить. Отношения у нас с ним  плохие.  Его
племянник   умер,   Уотсон...   Я  заподозрил  недоброе,  и  он
почувствовал это. Юноша умер в  страшных  муках.  Смит  зол  на
меня.  Любыми  средствами  смягчите  его,  Уотсон. Просите его,
умоляйте, во что бы то ни стало привезите его сюда.  Только  он
может спасти меня, только он!
     --  Обещаю,  что  привезу  его  с  собой, даже если бы мне
пришлось снести его в кэб на руках.
     --  Нет, это не годится. Вы должны убедить его приехать. А
сами возвращайтесь  раньше.  Придумайте  какой-нибудь  предлог,
чтобы  не ехать с ним вместе. Не забудьте, Уотсон, не подведите
меня.  Ведь  вы  никогда  меня   не   подводили...   Можно   не
сомневаться,   что  какие-то  природные  силы  препятствуют  их
размножению. Мы с вами, Уотсон, сделали все, что могли. Неужели
же  весь  мир  будет  заполнен устрицами? Нет, нет, это слишком
страшно. Передайте ему ваше впечатление как можно точнее.
     Я  ушел,  унося  с  собой  образ этого умнейшего человека,
лепечущего,  как  дитя.  Он  отдал  мне  ключ,  и  мне   пришла
счастливая  мысль  взять  его  с  собой, чтобы Холмс не вздумал
запереться в комнате. Миссис Хадсон, в  слезах,  ждала  меня  в
коридоре.  Уходя,  я  слышал, как Холмс высоким, тонким голосом
затянул какую-то безумную песню. Пока я на улице подзывал  кэб,
ко мне из тумана приблизилась темная фигура.
     -- Как здоровье мистера Холмса? -- спросил голос.
     Это   был   мой   старый   знакомый  инспектор  Мортон  из
Скотленд-Ярда, одетый в штатское.
     -- Очень плохо, -- ответил я.
     Его  взгляд  показался  мне  странным. Не будь это слишком
невероятным, я подумал бы, что при свете, падающем из окна  над
дверью, я прочел на его лице удовлетворение.
     -- Да, я слышал об этом, -- сказал он.
     Кэб под®ехал, и мы расстались.
     Лоуэр-Бэрк-стрит  представляла  собою длинный ряд красивых
домов  между  Ноттинг-хиллом  и  Кенсингтоном.  Здание,   перед
которым  остановился  кэб,  имело  чопорный  и  солидный вид --
старомодная железная ограда, массивная  двустворчатая  дверь  с
блестящими медными ручками. Общему впечатлению соответствовал и
величественный  дворецкий,  появившийся  на  пороге  в  розовом
сиянии электрической люстры.
     -- Да, мистер Кэлвертон Смит дома. Доктор Уотсо.н? Хорошо,
сэр, позвольте вашу визитную карточку.
     Мое  скромное  имя  и  профессия,  очевидно,  не произвели
должного  впечатления  на  мистера  Кэлвертона   Смита.   Через
полуоткрытую дверь я услышал раздраженный, пронзительный голос:
     --  Кто  это?  Что  ему  нужно? Сколько раз я говорил вам,
Стэплс, что, когда я работаю, мне нельзя мешать.
     Послышались тихие и успокаивающие об®яснения дворецкого.
     -- Я его не приму, Стэплс. Не терплю таких помех. Меня нет
дома, так ему и скажите. Если я ему нужен, пусть придет  завтра
утром.
     Снова тихое бормотание.
     --  Идите,  идите,  скажите  ему.  Пусть  придет утром или
совсем не приходит.
     Мне  представился  Холмс,  как  он  мечется  по  кровати и
считает минуты в ожидании помощи. Тут  было  не  до  церемоний.
Жизнь  Холмса  зависела от моей энергии и настойчивости. Прежде
чем дворецкий  успел  передать  мне  ответ  своего  хозяина,  я
оттолкнул его и вошел в комнату.
     Человек,  сидевший  в  кресле  у  камина,  с пронзительным
криком ярости вскочил с места. Я увидел крупное желтое  лицо  с
грубыми  чертами,  массивным  двойным  подбородком  и  злобными
серыми глазами, свирепо  глядевшими  на  меня  из-под  косматых
рыжих  бровей.  На  лысой  розовой голове была надета бархатная
шапочка, кокетливо сдвинутая набок. Череп хозяина был  огромен,
Но,  переведя  взгляд  ниже,  я с изумлением увидел, что тело у
него маленькое, хилое, искривленное в плечах и спине,  вероятно
из-за перенесенного в детстве рахита.
     --  Что  это  значит?  --  кричал  он  высоким,  визгливым
голосом.--Что означает это вторжение? Ведь я велел вам сказать,
чтобы вы пришли завтра утром.
     --  Простите,  --  сказал  я,  --  но это дело неотложное.
Мистер Шерлок Холмс...
     Имя   моего   друга  произвело  удивительное  действие  на
маленького человечка. Гнев моментально  исчез,  лицо  сделалось
напряженным и внимательным.
     -- Вы от Холмса? -- спросил он.
     -- Я только что от него.
     -- Что с Холмсом?
     -- Он очень, очень болен. Поэтому-то я и приехал к вам.
     Хозяин  указал мне на стул и повернулся к своему креслу. В
зеркале над камином мелькнуло его лицо. Я  мог  бы  поклясться,
что  на нем появилась отвратительная, злобная усмешка. Но я тут
же убедил себя, что это нервная судорога; через  минуту,  когда
он  снова  повернулся  ко  мне,  его  лицо  выражало  искреннее
огорчение.
     -- Мне больно слышать это, -- сказал он. -- Я встречался с
мистером Холмсом только на деловой почве, но очень  уважаю  его
как  за  талант,  так  и за человеческие достоинства. Он знаток
преступлений, а я знаток болезней; он  занимается  злодеями,  я
--микробами.  Вот мои заключенные, -- продолжал он, указывая на
ряд бутылей и банок, стоящих на столике  у  стены.  --  В  этих
желатиновых  культурах  отбывают  срок наказания весьма опасные
преступники.
     --  Зная  вашу  эрудицию.  Холмс  прислал  меня  к вам. Он
чрезвычайно высоко ценит вас и считает,  что  во  всем  Лондоне
только вы в силах оказать ему помощь.
     Маленький  человек  вздрогнул,  и  его  кокетливая шапочка
свалилась на пол.
     --  Почему  же?  --  спросил  он.  --  Почему мистер Холмс
думает, что я могу помочь ему?
     -- Потому что вы знаток восточных болезней.
     -- Но почему он думает, что болезнь, которой он заразился,
восточная болезнь?
     --  Потому  что  ему  пришлось  работать  в  доках,  среди
китайских матросов.
     Мистер  Кэлвертон  Смит  любезно  улыбнулся  и поднял свою
шапочку.
     --  Ах  вот как... -- сказал он. -- Я надеюсь, что дело не
так опасно, как вы полагаете. Сколько времени он болеет?
     -- Около трех дней.
     -- Он бредит?
     -- По временам.
     --  Гм! Это хуже. Было бы бесчеловечным не откликнуться на
его просьбу. Я очень не  люблю,  когда  прерывают  мою  работу,
доктор Уотсон, но тут, конечно, исключительный случай. Я сейчас
же поеду с вами. Мне припомнилось указание Холмса.
     -- Меня ждут в другом месте, -- сказал я.
     --  Хорошо,  я  поеду  один.  Адрес  мистера Холмса у меня
записан. Через полчаса я буду у него.
     С  замиранием  сердца  входил  я  в спальню Холмса. За это
время  могло  произойти  самое  худшее.  Однако  я  с  огромной
радостью  увидел,  что  его  состояние  значительно улучшилось.
Правда, лицо его все еще было мертвенно-бледным, но от бреда не
осталось  и  следа:  он  говорил хотя и слабым голосом, но даже
сверх обычного ясно и живо.
     -- Вы видели его, Уотсон?
     -- Да, он сейчас приедет.
     --   Замечательно,  Уотсон,  замечательно.  Вы  лучший  из
вестников.
     -- Он хотел вернуться со мной.
     --  Этого  не  следовало  допускать,  Уотсон.  Это было бы
просто невозможно. Спрашивал ли он о причинах болезни?
     -- Я сказал ему про матросов в Ист-Энде.
     --  Правильно!  Вы  сделали  все,  что  только мог сделать
настоящий друг. Теперь, Уотсон, вы можете исчезнуть со сцены.
     -- Я должен подождать и выслушать его мнение, Холмс.
     --  Конечно. Но я имею основания полагать, что он выскажет
свое мнение гораздо откровеннее, если будет думать,  что  мы  с
ним  одни.  За изголовьем моей кровати как раз достаточно места
для вас, Уотсон.
     -- Дорогой Холмс!
     --  Боюсь,  что  у вас нет выбора, Уотсон. В комнате негде
спрятаться, и это к лучшему: это  не  возбудит  подозрений.  Но
здесь, Уотсон, здесь, я думаю, мы ничем не рискуем.
     Он  внезапно  сел  на  кровати.  Его осунувшееся лицо было
полно решимости.
     -- Я слышу стук колес, Уотсон. Скорее, если только вы меня
любите. И не  шевелитесь,  что  бы  ни  случилось.  Что  бы  ни
случилось, понятно? Не говорите, не двигайтесь. Только слушайте
как можно внимательнее.
     Столь   же   внезапно   силы   оставили   его,  и  четкая,
повелительная  речь  перешла  в  слабое,   неясное   бормотание
человека, находящегося в полубреду.
     Из  своего убежища, в котором я так неожиданно оказался, я
услышал шаги на лестнице, потом звук открываемой и  закрываемой
двери в спальню. А затем, к моему удивлению, последовало долгое
молчание,  прерываемое  только  тяжелым  дыханием  больного.  Я
представил  себе,  как наш посетитель стоит у кровати и смотрит
на страдальца. Наконец это странное молчание кончилось.
     --Холмс! -- воскликнул Смит настойчивы