Ее лицо, когда  мы
вошли,  было  повернуто в другую сторону, мы разглядели только,
что она в красном платьице и длинных белых перчатках. Когда она
живо кинулась к нам, я вскрикнул от ужаса и неожиданности.  Она
обратила  к  нам лицо самого странного мертвенного цвета, и его
черты были лишены всякого выражения. Мгновением  позже  загадка
разрешилась.  Холмс  со  смехом  провел  рукой за ухом девочки,
маска соскочила, и угольно-черная негритяночка засверкала всеми
своими белыми  зубками,  весело  смеясь  над  нашим  удивленным
видом.  Разделяя  ее  веселье,  громко  засмеялся и я, но Грэнт
Манро стоял, выкатив глаза и схватившись рукой за горло.
     -- Боже! -- закричал он, -- что это значит?
     -- Я скажу тебе, что  это  значит,  --  объявила  женщина,
вступая в комнату с гордой решимостью на лице. -- Ты вынуждаешь
меня открыть тебе мою тайну, хоть это и кажется мне неразумным.
Теперь  давай  вместе  решать,  как  нам с этим быть. Мой муж в
Атланте умер. Мой ребенок остался жив.
     -- Твой ребенок!
     Она достала спрятанный на груди серебряный медальон.
     -- Ты никогда не заглядывал внутрь.
     -- Я думал, что он не открывается.
     Она  нажала  пружину,   и   передняя   створка   медальона
отскочила.  Под ней был портрет мужчины с поразительно красивым
и тонким лицом, хотя его  черты  являли  безошибочные  признаки
африканского происхождения.
     -- Это Джон Хеброн из Атланты, -- сказала женщина, -- и не
было на  земле  человека  благородней  его.  Выйдя  за  него, я
оторвалась от своего народа, но, пока он был жив, я ни разу  ни
на  минуту  не  пожалела  о  том. Нам не посчастливилось -- наш
единственный ребенок пошел не в мой род, а больше  в  его.  Это
нередко  бывает  при  смешанных  браках,  и маленькая Люси куда
черней, чем был ее отец. Но черная или белая, она  моя  родная,
моя  дорогая  маленькая  девочка,  и  мама  очень  любит ее! --
Девочка при этих словах подбежала к ней и зарылась личиком в ее
платье.
     -- Я оставила ее тогда в Америке, --  продолжала  женщина,
-- только  по  той причине, что она еще не совсем поправилась и
перемена климата могла повредить ее здоровью. Я  отдала  ее  на
попечение  преданной шотландки, нашей бывшей служанки. У меня и
в мыслях не было отступаться от  своего  ребенка.  Но  когда  я
встретила тебя на своем пути, когда я тебя полюбила, Джек, я не
решилась  рассказать  тебе  про  своего ребенка. Да простит мне
Бог, я побоялась, что потеряю тебя, и у меня недостало мужества
все рассказать. Мне пришлось выбирать между вами, и по слабости
своей я отвернулась от родной моей девочки. Три года я скрывала
от тебя ее существование, но я переписывалась с няней и  знала,
что  с  девочкой  все  хорошо.  Однако в последнее время у меня
появилось неодолимое желание увидеть своего ребенка. Я боролась
с ним, но напрасно. И хотя  я  знала,  что  это  рискованно,  я
решилась  на  то,  чтоб  девочку привезли сюда -- пусть хоть на
несколько недель. Я послала няне сто фунтов и дала ей указания,
как вести себя здесь в коттедже, чтобы она могла  сойти  просто
за  соседку,  к  которой  я не имею никакого отношения. Я очень
боялась и поэтому не велела выводить ребенка из дому в  дневные
часы.  Дома  мы  всегда  прикрываем  ей  личико  и  руки: вдруг
кто-нибудь увидит ее в окно, и пойдет слух,  что  по  соседству
появился черный ребенок. Если бы я меньше остерегалась, было бы
куда разумней, но я сходила с ума от страха, как бы не дошла до
тебя правда.
     Ты  первый  и сказал мне, что в коттедже кто-то поселился.
Мне бы подождать до утра, но я не могла уснуть от  волнения,  и
наконец  я  вышла  потихоньку, зная, как крепко ты спишь. Но ты
увидел, что я выходила, и с этого начались  все  мои  беды.  На
другой  день  мне  пришлось  отдаться  на твою милость, и ты из
благородства не стал допытываться. Но на третий день, когда  ты
ворвался  в  коттедж  с  парадного, няня с ребенком едва успели
убежать через черный ход. И вот  сегодня  ты  все  узнал,  и  я
спрашиваю  тебя:  что  с  нами будет теперь -- со мной и с моим
ребенком? -- Она сжала руки и ждала ответа.
     Две долгих минуты Грэнт Манро не нарушал молчания, и когда
он ответил, это был такой ответ, что мне и сейчас  приятно  его
вспомнить.  Он  поднял  девочку, поцеловал и затем, держа ее на
одной руке, протянул другую жене и повернулся к двери.
     -- Нам будет удобней поговорить обо всем  дома,  --  казал
он.  --  Я не очень хороший человек, Эффи, но, кажется мне, все
же не такой дурной, каким ты меня считала.
     Мы с Холмсом проводили их до поворота, и, когда  мы  вышли
на проселок, мой друг дернул меня за рукав.
     -- Полагаю, -- сказал он, -- в Лондоне от нас будет больше
пользы, чем в Норбери.
     Больше  он  ни  слова  не  сказал об этом случае вплоть до
поздней ночи, когда, взяв  зажженную  свечу,  он  повернулся  к
двери, чтобы идти в свою спальню.
     -- Уотсон,   --   сказал  он,  --  если  вам  когда-нибудь
покажется, что я слишком  полагаюсь  на  свои  способности  или
уделяю   случаю  меньше  старания,  чем  он  того  заслуживает,
пожалуйста,  шепните  мне  на  ухо:  "Норбери"  --  и  вы  меня
чрезвычайно этим обяжете.

     Перевод М. Вольпин



     Артур Конан-Дойль. "Глория Скотт"

     -- У меня здесь  кое-какие  бумаги,  --  сказал  мой  друг
Шерлок  Холмс, когда мы зимним вечером сидели у огня. -- Вам не
мешало бы их просмотреть,  Уотсон.  Это  документы,  касающиеся
одного  необыкновенного  дела  --  дела  "Глории  Скотт". Когда
мировой судья Тревор прочитал вот эту записку, с  ним  случился
удар, и он, не приходя в себя, умер.
     Шерлок Холмс достал из ящика письменного стола потемневшую
от времени  коробочку,  вынул  оттуда  и  протянул мне записку,
нацарапанную на клочке серой бумаги. Записка заключала  в  себе
следующее:
     "С  дичью  дело, мы полагаем, закончено. Глава предприятия
Хадсон, по сведениям,  рассказал  о  мухобойках  все.  Фазаньих
курочек берегитесь".
     Когда  я оторвался от этого загадочного письма, то увидел,
что Холмс удовлетворен выражением моего лица.
     -- Вид у вас довольно-таки озадаченный, сказал он.
     -- Я  не  понимаю,  как  подобная  записка  может  внушить
кому-нибудь ужас. Мне она представляется нелепой.
     -- Возможно.  И  все-таки факт остается фактом, что вполне
еще  крепкий  пожилой  человек,  прочитав  ее,  упал,  как   от
пистолетного выстрела.
     -- Вы  возбуждаете  мое  любопытство,  --  сказал я. -- Но
почему вы утверждаете, что мне необходимо ознакомиться  с  этим
делом?
     -- Потому что это -- мое первое дело.
     Я  часто  пытался выяснить у своего приятеля, что толкнуло
его в область расследования уголовных дел, но до сих пор он  ни
разу  не  пускался  со  мной  в  откровенности. Сейчас он сел в
кресло и разложил бумаги  на  коленях.  Потом  закурил  трубку,
некоторое время попыхивал ею и переворачивал страницы.
     -- Вы  никогда  не  слышали  от меня о Викторе Треворе? --
спросил Шерлок Холмс. -- Он  был  моим  единственным  другом  в
течение  двух  лет,  которые  я  провел  в  колледже.  Я не был
общителен, Уотсон, я часами оставался  один  в  своей  комнате,
размышляя  надо всем, что замечал и слышал вокруг, -- тогда как
раз я и начал создавать свой метод. Потому-то я и не сходился в
колледже с моими сверстниками. Не такой уж я  любитель  спорта,
если  не  считать бокса и фехтования, словом, занимался я вовсе
не тем, чем мои сверстники, так что точек соприкосновения у нас
было маловато.  Тревор  был  единственным  моим  другом,  да  и
подружились-то  мы  случайно,  по  милости его терьера, который
однажды утром вцепился мне в лодыжку, когда я  шел  в  церковь.
Начало  дружбы  прозаическое, но эффективное. Я пролежал десять
дней, и Тревор ежедневно приходил справляться о моем  здоровье.
На  первых  порах  наша  беседа  длилась не более минуты, потом
Тревор стал засиживаться, и к концу семестра мы с ним были  уже
близкими  друзьями.  Сердечный и мужественный, жизнерадостный и
энергичный, Тревор представлял собой  полную  противоположность
мне,  и все же у нас было много общего. Когда же я узнал, что у
него, как и у меня, нет друзей, мы сошлись с ним еще короче.
     В конце концов он предложил мне провести каникулы в имении
его отца в Донифорпе, в Норфолке,  и  я  решил  на  этот  месяц
воспользоваться его гостеприимством...
     У старика Тревора, человека, по-видимому, состоятельного и
почтенного,  было имение. Донифорп -- это деревушка к северу от
Лагмера, недалеко от Бродз.  Кирпичный  дом  Тревора,  большой,
старомодный,  стоял  на  дубовых сваях. В тех местах можно было
отлично поохотиться на уток, половить  рыбу.  У  Треворов  была
небольшая,  но  хорошо  подобранная библиотека. Как я понял, ее
купили у бывшего владельца вместе с домом. Кроме  того,  старик
Тревор   держал  сносного  повара,  так  что  только  уж  очень
привередливый человек не провел бы здесь приятно время.
     Тревор давно овдовел. Кроме моего друга, детей у  него  не
было.  Я  слышал,  что  у  него была еще дочь, но она умерла от
дифтерита в Бирмингеме, куда ездила погостить. Старик,  мировой
судья,  заинтересовал меня. Человек он был малообразованный, но
с недюжинным умом и очень сильный физически. Едва ли  он  читал
книги, зато много путешествовал, много видел и все запоминал. С
виду  это был коренастый, плотный человек с копной седых волос,
с загорелым, обветренным лицом и голубыми глазами. Взгляд  этих
глаз  казался  колючим,  почти свирепым, и все-таки в округе он
пользовался репутацией человека доброго и щедрого,  был  хорошо
известен как снисходительный судья.
     Как-то  вскоре  после моего приезда, мы сидели после обеда
за  стаканом  портвейна.  Молодой  Тревор  заговорил   о   моей
наблюдательности  и  моем  методе  дедукции,  который  мне  уже
удалось привести в систему, хотя тогда  я  еще  не  представлял
себе  точно,  какое  он найдет применение в дальнейшем. Старик,
по-видимому, считал, что его сын преувеличивает мое искусство.
     -- Попробуйте ваш метод на мне, мистер Холмс, -- со смехом
сказал он: в тот день он был в отличном расположении духа, -- я
прекрасный объект для выводов и заключений.
     -- Боюсь, что о вас я немногое могу рассказать, -- заметил
я. -- Я лишь могу  предположить,  что  весь  последний  год  вы
кого-то опасались.
     Смех  замер  на  устах  старика,  и он уставился на меня в
полном недоумении.
     -- Да, это правда, -- подтвердил он и обратился к сыну: --
Знаешь, Виктор,  когда  мы  разогнали  шайку  браконьеров,  они
поклялись,  что  зарежут нас. И они в самом деле напали на сэра
Эдвара Хоби. С тех пор я все  время  настороже,  хотя,  как  ты
знаешь, я не из пугливых.
     -- У  вас  очень  красивая  палка,  --  продолжал я. -- По
надписи я определил, что она у  вас  не  больше  года.  Но  вам
пришлось  просверлить  отверстие  в  набалдашнике и налить туда
расплавленный свинец, чтобы превратить палку в грозное  оружие.
Если  б  вам  нечего  было  бояться, вы бы не прибегали к таким
предосторожностям.
     -- Что еще? -- улыбаясь, спросил старик Тревор.
     -- В юности вы часто дрались.
     -- Тоже верно. А это как вы узнали?  По  носу,  который  у
меня глядит в сторону?
     -- Нет,  -- ответил я, -- по форме ушей, они у вас прижаты
к голове. Такие уши бывают у людей, занимающихся боксом.
     -- А еще что?
     -- Вы  часто  копали  землю  --  об  этом  свидетельствуют
мозоли.
     -- Все, что у меня есть, я заработал на золотых приисках.
     -- Вы были в Новой Зеландии.
     -- Опять угадали.
     -- Вы были в Японии.
     -- Совершенно верно.
     -- Вы были связаны с человеком, инициалы которого Д. А., а
потом вы постарались забыть его.
     Мистер   Тревор   медленно   поднялся,  устремил  на  меня
непреклонный, странный, дикий взгляд  больших  голубых  глаз  и
вдруг  упал  в  обморок  --  прямо на скатерть, на которой была
разбросана ореховая скорлупа. Можете себе представить,  Уотсон,
как  мы  оба,  его  сын  и  я,  были  потрясены. Обморок длился
недолго. Мы расстегнули мистеру Тревору  воротник  и  сбрызнули
ему лицо водой. Мистер Тревор вздохнул и поднял голову.
     -- Ах,  мальчики!  --  силясь  улыбнуться,  сказал  он. --
Надеюсь, я не испугал вас? На вид я человек сильный, а сердце у
меня слабое, и оно меня иногда подводит. Не знаю, как  вам  это
удается,  мистер Холмс, но, по-моему, все сыщики по сравнению с
вами младенцы. Это -- ваше призвание, можете поверить человеку,
который кое-что повидал в жизни.
     И,  знаете,  Уотсон,  именно  преувеличенная  оценка  моих
способностей  навела  меня на мысль, что это могло бы быть моей
профессией, а до  того  дня  это  было  увлечение,  не  больше.
Впрочем,  тогда я не мог думать ни о чем, кроме как о внезапном
обмороке моего хозяина.
     -- Надеюсь, я ничего не сказал такого, что  причинило  вам
боль? -- спросил я.
     -- Вы  дотронулись до больного места. Позвольте задать вам
вопрос: как вы все узнаете, и что вам известно?
     Задал он этот вопрос полушутливым тоном, но в глубине  его
глаз по-прежнему таился страх.
     -- Все очень просто объясняется, -- ответил я. -- Когда вы
засучили  рукав,  чтобы втащить рыбу в лодку, я увидел у вас на
сгибе локтя буквы Д. А. Буквы были все еще видны, но размазаны,
вокруг них на коже расплылось пятно --  очевидно,  их  пытались
уничтожить.  Еще  мне  стало  совершенно ясно, что эти инициалы
были вам когда-то дороги, но впоследствии  вы  пожелали  забыть
их.
     -- Какая   наблюдательность!   --  со  вздохом  облегчения
воскликнул мистер Тревор. -- Все  так,  как  вы  говорите.  Ну,
довольно  об  этом.  Худшие  из  всех призраков -- это призраки
наших былых привязанностей. Пойдемте покурим в бильярдной.
     С этого дня к  радушию,  которое  неизменно  оказывал  мне
мистер  Тревор,  примешалась  подозрительность.  Даже  его  сын
обратил на это внимание.
     -- Задали вы моему отцу задачу, -- сказал мой друг. --  Он
все  еще  не  в  состоянии  понять,  что  вам  известно,  а что
неизвестно.
     Мистер Тревор не подавал вида, но это, должно быть, засело
у него в голове, и он часто поглядывал на меня украдкой.
     Наконец я убедился, что  нервирую  его  и  что  мне  лучше
уехать.
     Накануне  моего  отъезда  произошел случай, доказавший всю
важность моих наблюдений.
     Мы, все трое, разлеглись на шезлонгах, расставленных перед
домой на лужайке, грелись на солнышке и  восхищались  видом  на
Бродз,  как  вдруг  появилась  служанка и сказала, что какой-то
мужчина хочет видеть мистера Тревора.
     -- Кто он такой? -- спросил мистер Тревор.
     -- Он не назвал себя.
     -- Что ему нужно?
     -- Он уверяет, что вы его знаете и что ему  нужно  с  вами
поговорить.
     -- Проведите его сюда.
     Немного   погодя   мы   увидели  сморщенного  человечка  с
заискивающим видом и косолапой походкой. Рукав его  распахнутой
куртки  был  выпачкан  в  смоле.  На  незнакомце была рубашка в
красную и черную клетку,  брюки  из  грубой  бумажной  ткани  и
стоптанные  тяжелые башмаки. Лицо у него было худое, загорелое,
глазки хитренькие.  Он  все  время  улыбался;  улыбка  обнажала
желтые  кривые  зубы. Его морщинистые руки словно хотели что-то
зажать в горсти -- привычка, характерная для моряка.  Когда  он
своей  развинченной  походкой шел по лужайке, у мистера Тревора
вырвался какой-то сдавленный звук; он вскочил и побежал к дому.
Вернулся  он  очень  скоро,  и  когда  проходил  мимо  меня,  я
почувствовал сильный запах бренди.
     -- Ну,   мой  друг,  чем  я  могу  быть  вам  полезен?  --
осведомился он.
     Моряк смотрел на него, прищурившись и нагло улыбаясь.
     -- Узнаете? -- спросил он.
     -- Как же, как же, дорогой мой! Вне всякого  сомнения,  вы
-- Хадсон? -- не очень уверенно спросил Тревор.
     -- Да, я -- Хадсон, -- ответил моряк. -- Тридцать с лишним
лет прошло  с тех пор, как мы виделись в последний раз. И вот у
вас собственный дом, а я все еще питаюсь солониной из бочек.
     -- Сейчас ты убедишься, что я старых друзей не забываю! --
воскликнул мистер Тревор и, подойдя к моряку, что-то сказал ему
на ухо. -- Поди на кухню, -- продолжал он уже  громко,  --  там
тебе дадут и выпить и закусить. И работа для тебя найдется.
     -- Спасибо,  --  теребя  прядь  волос,  сказал моряк. -- Я
долго бродяжничал, пора и  отдохнуть.  Я  надеялся,  что  найду
пристанище у мистера Бедоза или у вас.
     -- А  разве  ты  знаешь,  где  живет  мистер  Бедоз?  -- с
удивлением спросил мистер Тревор.
     -- Будьте спокойны, сэр: я знаю, где живут все мои  старые
друзья,  -- со зловещей улыбкой ответил моряк и вразвалку пошел
за служанкой в кухню.
     Мистер  Тревор  пробормотал,  что  он  сдружился  с   этим
человеком на корабле, когда они ехали на прииски, а затем пошел
к  дому.  Когда  мы через час вошли в столовую, то увидели, что
он, мертвецки пьяный, валяется на диване.
     Этот случай произвел на меня неприятное впечатление, и  на
другой  день  я  уже не жалел о том, что уезжаю из Донифорпа, я
чувствовал, что мое присутствие стесняет моего друга.
     Все эти события произошли в первый месяц наших каникул.  Я
вернулся  в  Лондон  и  там  около  двух месяцев делал опыты по
органической химии.
     Осень уже вступила в свои права, и  каникулы  подходили  к
концу,  когда я неожиданно получил телеграмму от моего друга --
он вызывал меня в Донифорп, так как нуждался, по его словам,  в
моей  помощи  и  совете.  Разумеется,  я все бросил и поехал на
север.
     Мой друг встретил меня в экипаже на станции, и я с первого
взгляда понял, что последние два месяца  были  для  него  очень
тяжелыми.  Он  похудел,  у него был измученный вид, и он уже не
так громко и оживленно разговаривал.
     -- Отец умирает.  --  Это  было  первое,  что  я  от  него
услышал.
     -- Не может быть! -- воскликнул я. -- Что с ним?
     -- Удар.  Нервное  потрясение. Он на волоске от смерти. Не
знаю, застанем ли мы его в живых.
     Можете себе представить, Уотсон, как я был ошеломлен  этой
новостью.
     -- Что случилось? -- спросил я.
     -- В  том-то  все и дело... Садитесь, дорогой поговорим...
Помните того субъекта, который явился  к  нам  накануне  вашего
отъезда?
     -- Отлично помню.
     -- Знаете, кого мы впустили в дом?
     -- Понятия не имею.
     -- Это был сущий дьявол, Холмс! -- воскликнул мой друг.
     Я с удивлением посмотрел на него.
     -- Да,  это  был  сам  дьявол.  С тех пор у нас не было ни
одного спокойного часа -- ни одного!  С  того  вечера  отец  не
поднимал  головы, жизнь его была разбита, в конце концов сердце
не выдержало -- и все из-за этого проклятого Хадсона!
     -- Как же Хадсон этого добился?
     -- Ах, я бы много дал, чтобы это  выяснить!  Мой  отец  --
добрый, сердечный, отзывчивый старик! Как он мог попасть в лапы
к этому головорезу? Я так рад, что вы приехали. Холмс! Я верю в
вашу рассудительность и осторожность, я знаю, что вы мне дадите
самый разумный совет.
     Мы  мчались  по  гладкой,  белой деревенской дороге. Перед
нами  открывался  вид  на  Бродэ,  освещенный  красными  лучами
заходящего  солнца.  Дом стоял на открытом месте; слева от рощи
еще издали можно было разглядеть высокие трубы и флагшток.
     -- Отец взял к себе этого человека в  качестве  садовника,
-- продолжал  мой  друг,  -- но Хадсону этого было мало, и отец
присвоил ему чин дворецкого. Можно было подумать, что  это  его
собственный  дом,  -- он слонялся по всем комнатам и делал, что
хотел. Служанки пожаловались на его грубые  выходки  и  мерзкий
язык.  Отец, чтобы вознаградить их, увеличил им жалованье. Этот
тип брал лучшее ружье отца, брал лодку и  уезжал  на  охоту.  С
лица  его  не сходила насмешливая, злобная и наглая улыбка, так
что, будь мы с ним однолетки, я бы уже раз двадцать сшиб его  с
ног.  Скажу,  положа  руку  на  сердце.  Холмс: все это время я
должен был дер