потреблял без всякого смущения. Генсек
даже гордился репутацией грубого, но непримиримого борца за единство
партии, против фракционности, за чистоту ленинизма. Выступая с
заключительным словом на XIV съезде партии, Сталин, как мы помним, подверг
резкой критике Каменева, Зиновьева, Сокольникова. Словно присваивая себе
право на грубость, как атрибут генсека, Сталин под одобрительный смех
делегатов заявил: "Да, товарищи, человек я прямой и грубый, это верно, я
этого не отрицаю"214.
  Повторяю, часто эти "прямота и грубость" носили попросту оскорбительный
характер. Так, в ответе юристу С. Покровскому, пытавшемуся выяснить
отношение Сталина к теории пролетарской революции, генсек в самом начале
своего письма называет его "самовлюбленным нахалом". На такой же ноте
Сталин и заканчивает свой ответ: "...Вы ни черта, - ровно ни черта,- не
поняли в вопросе о перерастании буржуазной революции в революцию
пролетарскую... Вывод: надо обладать нахальством невежды и самодовольством
ограниченного эквилибристика, чтобы так бесцеремонно переворачивать вещи
вверх ногами..."215 Такими были стиль и язык критики Сталина. Даже
серьезные аргументы, которые он использовал в борьбе против оппозиции,
часто обрамлялись грубыми эпитетами. Генсек с полной уверенностью судил:
здесь истина, а здесь заблуждение. Основоположники научного социализма
никогда себе не позволяли такого. Ведь иначе бы получилось, как писал
Рабиндранат Тагор:

  Перед ошибками захлопываем дверь.
  В смятенье истина: как я войду теперь?

  По мере утверждения своего авторитета и повышения политической значимости
поста генсека Сталин все чаще прибегал к использованию в качестве
аргументов собственных высказываний. В этом случае они уже представали как
истина в высшей инстанции. Но чем дальше, тем меньше Сталин это замечал.
Так, дав определение ленинизма в своих лекциях в Свердловском
университете, Сталин в работе "Вопросы ленинизма фактически превозносит
эту дефиницию как совершенную и универсальную. Далее он многократно
прибегает к собственному обильному цитированию, сопровождаемому
неизменными оценками: "все это правильно, т.к. целиком вытекает из
ленинизма" и т.д. Порой поражаешься, сколь высоко ставит и ценит
собственные выводы генсек. В последующем это станет правилом: отсылать
читателей к своим статьям и книгам. Так, в ответе Покоеву "О возможности
построения социализма в нашей стране" он не только полностью умалчивает,
что эта идея целиком принадлежит В.И. Ленину, но и не скрывает, что именно
он, Сталин, является автором этой концепции. Не утруждая себя особыми
аргументами, генсек в post scriptum без обиняков говорит: "Взяли бы
"Большевик" (московский) ј 3 и прочли бы там мою статью. Это облегчило бы
Вам дело". А что касается собственно ответа Покоеву, то наряду с верными
положениями Сталин напирает на одну идею: "рабочий класс в союзе с
трудовым крестьянством может добить (выделено мною. - Прим. Д.В.)
капиталистов нашей страны"; "оппозиция же говорила, что добить своих
капиталистов и построить социалистическое общество мы не сможем; если мы
не рассчитывали добить (выделено мною. - Прим. Д. В.) наших
капиталистов... то мы зря брали власть..."216 и т.д. Акцент на "добивание"
в 1926 году остатков эксплуататорских классов слишком очевиден.
Представляется, что в то время это не было главной задачей. Со временем
"добивание" созреет до глубоко ошибочного тезиса об обострении классовой
борьбы по мере продвижения вперед, к социализму. "Битье" и "добивание"
скоро станут едва ли не главным занятием Сталина.
  Несмотря на очень посредственный, примитивный уровень теоретических
обобщений, выходивших из-под пера Сталина, он очень любил давать
определения, формулировать дефиниции. Можно было бы назвать такие широко
известные его определения: о сущности ленинизма, о сущности наций, о
политической стратегии и тактике, о сути уклонов и т.д. Возможно, какую-то
роль в популяризации основ ленинизма они сыграли. Но, как человек, весьма
склонный к догматическому мышлению, Сталин буквально канонизировал
определения, мог построить целую речь на доказательстве непонимания тем
или иным оппозиционером какого-либо вопроса.
  Но, пожалуй, самое негативное в теоретическом "творчестве" Сталина
заключается в том, что он фактически отбросил гуманистическую сущность
социализма, постепенно обосновал, если так можно выразиться, "жертвенный
социализм". Эти мировоззренческие установки генсека со временем позволят
ему с легким сердцем пойти на неслыханные массовые репрессии, на широкое
применение насилия как главного социального рычага в строительстве
социализма. По сути, анализ теоретических взглядов Сталина и особенно
способов и методов их материализации позволяет сделать вывод, что генсек
постепенно отошел от ленинизма. Звучит парадоксально, но это факт: Сталин,
оставаясь большевиком, в конце концов не станет ленинцем! И это -
руководитель партии! Среди многих разновидностей социализма -
утопического, мелкобуржуазного, казарменного, научного - Сталин создал
нечто свое. Его социализм - это социализм бюрократический, несущий в себе
черты и догматического, и казарменного. Одним словом - сталинский. Нет, он
не смог, не сумел, не успел все деформировать в живой ткани социализма,
который строили миллионы. Но сегодня мы знаем, что считать
социалистическим общество, где только высока степень обобществления, где
коллективное выше личного, где все планируется "сверху", нельзя. Подлинный
социализм это когда в центре внимания - ЧЕЛОВЕК. Теоретически ленинская
концепция социализма - это демократия, гуманизм, человек, социальная
справедливость. Подобный подход никогда не может сочетаться с насилием,
отчуждением народа от власти, вождем-полубогом. Но такой социализм ни при
Ленине, ни после него так и не был построен. Слова, слова...
  Справедливости ради нельзя не отметить, что над своими статьями, речами,
репликами, ответами генсек трудился сам. Свидетельства его помощников, в
разное время работавших с ним, других ответственных лиц из аппарата
Генерального секретаря дают основания сделать вывод: при огромной
загруженности Сталин весьма много работал над собой. Ему ежедневно по его
специальным заказам делали подборку литературы, приносили вырезки из
статей, сводки по материалам местной партийной печати, обзоры зарубежных
изданий, наиболее интересные письма.
  Однажды он долго сидел над письмом из Берлина с обратным адресом:
Целендорф, Вальдемарштрассе, 11, "Вилла Нина", В.П. Крымову. Это было
довольно необычное письмо. Его автор - один из "бывших", писатель,
бежавший из страны в 1917 году, но пристально, до боли в глазах и в сердце
всматривавшийся в новую Россию. Читая, Сталин отчеркивал строки: "Я пишу
Вам как одному из самых крупных государственных деятелей в современной
России. Я пацифист и интернационалист, но все-таки я люблю Россию больше
всякой другой страны. Мне отсюда м.б. видно кое-что, что Вам не так ясно,
при всей Вашей осведомленности, изнутри (здесь красный карандаш проделал
двойной путь. - Прим. Д.В.)...
  Нужно во что бы то ни стало сохранить власть в ваших руках, вожаков
пролетариата, ничего не щадя. Помните: "Кто не способен на злодейство, тот
не может быть государственным человеком". Прежде всего армия. Она не
должна воевать, но она должна быть. Все должны звать о ней преувеличенное.
Чем больше всяких военных демонстраций, тем лучше... Никаких средств не
надо щадить в заботах об увеличении населения России и полном его
воспитании. Это самое страшное оружие против капиталистического мира.
Сегодня ясно, что современная Россия может дать новый закон истории:
размаха маятника в другую сторону может и не быть; он может навсегда
остаться слева... Не нужно лжи, но нужны две правды, и о большей умолчать
на время и тем заставить верить в меньшую, а когда понадобится, малая
отступит перед большой... Не надо притеснять религию, это укрепит ее.
Привлекайте частный капитал. Пока государственная власть у вас - это не
представляет никакой опасности... Проявление современного русского
творчества нужно поддержать, не жалея затрат. Скажем, литературу; м.б.
балет. Нужно бросить в остальной мир яркие кристаллики современной России:
этим можно иногда сделать больше, чем самой широкой пропагандой...
Революция сделала уже колоссально много. Но эксперимент затягивается,
нужны какие-нибудь реальные результаты. Нужны какие-то выполнения
обещанного благополучия пролетариата. А пока у вас волокиты больше, чем в
царском строе. Есть случаи, когда тянуть выгодно, но сплошь эта система
гибельна..."217
Сталин долго сидел над письмом, перестав подчеркивать, ибо почти каждая
строка была, как ему казалось, умной, взвешенной, выстраданной. Взглянул
еще раз на подпись: размашисто - "Вл. Крымов", "опубликование моего письма
нежелательно". Сталин отложил письмо в папочку, где лежали бумаги, к
которым он еще возвращался.
  В 1924 - 1928 годах Сталин неоднократно приглашал к себе профессоров из
Промышленной и Коммунистической академий, которые консультировали его в
области обществознания. Особенно он чувствовал свою слабость в философии.
Историю знал заметно лучше. К углублению своих экономических знаний
особого рвения не проявлял. Вместе с тем длительный опыт работы на посту
генсека, где ему приходилось заниматься самыми разнообразными проблемами,
сформировал довольно тонкое чутье, весьма практичный ум, способный быстро
оценивать ситуацию, правильно ориентироваться в калейдоскопе проблем и
выделять в нем главные звенья. Природная наблюдательность, отличная память
на лица, фамилии, факты, богатый опыт общения с целой когортой
образованнейших людей из ленинского окружения не могли не выработать у
Сталина и нечто свое, неповторимое. Например, не будучи теоретиком, он
превосходил многих своих сотоварищей в прагматическом подходе к теории,
умении максимально полно "состыковать" ее с практическими задачами.
  Уже через несколько месяцев после смерти Ленина многие почувствовали
"твердую руку" Сталина. Генсек ничего не забывал и не прощал. Однажды
поставив цель, сформулировав задачу, он проявлял порой поразительную
изощренность и упорство в их реализации. Эта же линия была видна и в его
литературных трудах. В статьях, брошюрах, естественно, были "довороты",
некоторые коррективы, но в основном он с упорством повторял то, что сказал
ранее. На окружающих это производило впечатление и со временем невольно
приобретало хрестоматийный оттенок. Так, сказав однажды, что "ленинизм
есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика
диктатуры пролетариата в особенности"218, Сталин канонизировал
определение. Бесспорно, на этапе непосредственной борьбы за выживание
нового строя это определение сыграло свою роль, позволило полнее понять
сущность идеалов и целей Ленина. Но эта формула у Сталина так и осталась
застывшей на долгие годы, хотя очевидно, что она явно беднее содержания
теории и практики ленинизма. Сведение ленинских идей только к теории и
тактике диктатуры пролетариата было предпосылкой многих трагических
коллизий в последующей практике социалистического строительства.
  В то же время было очевидно, что ленинизм - это далеко не бесспорная
система философских, экономических и социально-политических взглядов на
пути познания и революционного преобразования мира. Однако даже малейшие
отступления от сталинской трактовки сути ленинизма рассматривались как
оп-портунистическая ересь со всеми вытекающими из этого последствиями.
  Сталин был большим мастером упрощения теории марксизма-ленинизма, часто до
примитивизма. Кажется, Ремарк сказал, что каждый диктатор начинает с того,
что упрощает. Именно Сталину, повторюсь, принадлежит "заслуга" насаждения
схематизма в теории, истории партии. Возможно, в тех условиях такое
упрощение, порой даже легковесное понимание сути диктатуры пролетариата,
классовой борьбы, стратегии и тактики рабочего класса, революционного
метода, основных законов диалектики было необходимым, учитывая уровень
общей и политической культуры трудящихся. Но вскоре, к концу 20-х годов,
другие, более серьезные и глубокие труды уже просто не могли появиться.
Оставалось только комментировать, разбирать, славословить сталинские
работы. На целые десятилетия теоретическая мысль в обществоведении впала в
состояние глубокой стагнации, застоя. Именно Сталин положил начало
подгонке тех или иных выводов теории к реалиям жизни, общественному бытию.
Сведение марксизма-ленинизма к элементарным схемам, а часто и его
препарирование резко затормозили развитие общественной мысли. На ниве
простеньких концепций, часто ошибочных, стали бурно расти догматические
взгляды. Догматизм можно сравнить с судном, сидящим на мели. Волны бегут,
а корабль стоит, но видимость движения сохраняется. Сталин к идеологии
подходил сугубо прагматически, полагая, что настоящая идеология внутри
страны должна функционировать подобно цементу, а вне ее - как взрывчатка...
  Многие из его теоретических выводов стали со временем источником больших
социальных бед. Иногда мне думается, что интересная, оригинальная мысль
имеет как бы окраску: оранжевую, фиолетовую, пурпурную,
изумрудно-лазурную... Это все равно, как если бы луч пронизал туман, мрак,
сумерки, очерчивая силуэт, контуры желанной Истины. Пожалуй, мир мысли не
только многострунен, но и многоцветен. Но эти краски надо уметь видеть. У
Сталина мысль была серой, которая со временем, на практике проявляла себя
в самых мрачных тонах. Судите сами.
  14 - 15 января 1924 года состоялся Пленум ЦК, рассмотревший целый ряд
вопросов. О международном положении доклад сделал Зиновьев. Докладчик и
выступающие подвергли критическому анализу неудачи в Германии, где, по
мнению многих, не была использована революционная ситуация. В своем
выступлении Сталин остановился на роли Радека в этих событиях, бывшего в
то время в Германии. "Я против того, чтобы применять к Радеку репрессии за
его ошибки в германском вопросе. Он допустил их целый ряд, из которых я
выделяю здесь семь штук". Любимое занятие Сталина - нанизывать ошибки
других на длинную бечеву. Я не буду перечислять все, назову лишь ту
ошибку, которую Сталин пронумеровал, как в инвентарной описи, "четвертой".
Радек считает, продолжал генсек свое перечисление, "главным врагом в
Германии фашизм и полагает необходимой коалицию с социал-демократами. А
наш вывод: нужен смертельный бой с социал-демократией..."219. Это не
просто невинная теоретическая ошибка в анализе. Политическая близорукость
Сталина в оценке фашизма и социал-демократии дорого обойдется коммунистам,
всем демократическим силам в будущем. Его "серое", а точнее ложное,
восприятие острейшей проблемы свидетельствует о явном неумении
анализировать многозначные связи.
  Или еще пример его теоретической недалекости. Во время октябрьского
Пленума ЦК РКП(б) 1924 года обсуждался вопрос о работе в деревне.
Докладчиком был Молотов. С длинной речью выступил Зиновьев (плохо
ориентировавшийся, как Молотов и Сталин, в аграрных вопросах). Но и он
довольно верно оценил общую обстановку: "Мы обсуждаем сейчас не только
вопрос о работе в деревне, но и об отношении к крестьянству вообще, т.е.
гораздо более общий вопрос, который, вероятно, не сойдет с очереди в
течение ряда лет, т.к. он целиком упирается в проблему о проведении
диктатуры в данной обстановке"220. В своем выступлении Сталин попытался
дать ряд политических и теоретических рекомендаций, в которых можно
рассмотреть зародыши будущих крупных ошибок. Первое, что нам надо делать,
- "это завоевать крестьянство заново". Во-вторых, видеть, что "изменилось
поле борьбы". В-третьих, "надо создать в деревне "кадры"221. Идет 1924
год, а речь Сталина звучит как будто уже из 1929-го... "Проницательность"
и последовательность в утверждении тяжких ошибок. Таким был Сталин как
"интерпретатор" ленинизма, теории, которую он еще больше упростил.
  Я еще коснусь теоретических воззрений Сталина в последующие годы. Но
сейчас, во времена выбора и борьбы за распространение идей ленинизма в
массах, он впервые ощутил силу общественного влияния на людей не только
научных концепций, но и литературы и искусства.



  Интеллектуальное смятение______________________________


  Последователь Вл. Соловьева философ Б. Трубецкой в работе "Два зверя"
развивал идею о том, что России угрожают две крайности: "черный зверь
реакции и красный зверь революции". Для многих деятелей культуры эти
"звери" оказались реальными. Художественно-идейные колебания шли по самой
большой амплитуде. От прямого, откровенного неприятия самой идеи революции
(3. Гиппиус, Д. Мережковский, И. Бунин) до ее восторженного прославления
(Д. Бедный, А. Жаров, И. Уткин, М. Светлов). Однако далеко не все быстро
определили свои идейные позиции.
  У Киплинга есть прекрасные строки, суть которых такова: сила
продолжающейся ночи уже сломлена, хотя никакой рассвет не грозит ей ранее
часа, назначенного рассвету... Сила старого была сломлена, но было бы
неестественным ждать, что все художники станут приветствовать наступающий
рассвет. И на главной улице большой литературы, и на ее задворках шло
глухое, а иногда и бурное брожение. Основными вопросами, терзавшими
художественную интеллигенцию, были: место культуры в "новом храме",
проблема творческой свободы, отношение к духовным ценностям прошлого.
Кое-кто из писателей всерьез считал, что у русской литературы одно будущее
- ее прошлое. Многих мастеров слова революционный шквал напугал, в нем они
увидели угрозу не только себе, но и всей культуре. Хотелось бы высказать
свой взгляд на отношение интеллигенции к революции, к социализму, к той
нови, которая рождалась в страшных муках на нашей многострадальной земле.
  Большинство интеллигенции не приняло социалистическую революцию.
Разумеется, не все непринявшие стали ее врагами. Нет. Пожалуй, многих
интеллигентов устроили бы результаты Февральской буржуазно-демократической
революции с каким-нибудь парламентом и другими атрибутами либерального
многовластия. Растерянность, интеллектуальное смятение русской
интеллигенции продолжалось несколько лет. Затем стали вырисовываться
диаметрально противоположные тенденции: полное принятие идей Октября и их
полное отрицание, долгие колебания и постепенные повороты. Весьма
характерен в этом смысле небольшой сборник "Смена вех", вышедший в июле
1921 года в Праге. Выступившие в нем авторы, в основном кадетской
ориентации, активные деятели лагеря белых, призвали пойти на капитуляцию.
Ключников, Потехин, Бобрищев-Пушкин, Устрялов заявляли, что по "роковой
иронии истории" большевики сделались "хранителями русского национального
дела". Кстати, в своих выступлениях в 20-е годы Сталин неоднократно
упоминал Устрялова и само "сменовеховство" как символ разложения
вражеского лагеря. Авторы "Смены вех" не скрывали, что считают большевизм
утопией, но понимали, что с ними, российскими беглецами, "расправится и
уже расправляется история". Ностальгические мотивы, окрашенные в
славянофильские тона, знаменовали нечто более важное: поворот части
интеллигенции к поддержке социалистической России. Эта смутная тяга к
Родине глушила классовые инстинкты, мирила, хотя и с болью, с новыми
реальностями в России.
  Но, повторю, большая часть интеллигенции не приняла большевизма. Журнал
"Политработник" в 1922 году в статье "Беглая Россия" писал: "Великая
Октябрьская революция имеет свой "Кобленц"... Известны "патриотические"
подвиги и образ жизни и мышления этой беглой России. Она не имеет даже и
налета той печальной красоты глубокой осени, отпечаток которой можно
уловить на представителях погибающего феодального общества в Кобленце
Великой французской революции. Здесь господствует гниль, мерзость
запустения, склока, мелкое и крупное интриганство и подхалимство, громко
именуемые "деланием политики"..."222
Выразителем крайнего неприятия Октября стала Зинаида Гиппиус. В своих
"Серой книжке" и "Черном блокноте" она не без основания отрицала идеи
революции, которая, по ее мн