о
опубликовать Заявление ТАСС с прозрачными упреками в отношении соблюдения
Германией условий пакта. Сталин сам одобрил эту идею. 14 июня 1941 года
было опубликовано известное, печальной памяти, Заявление ТАСС, которое
фактически призывало Германию приступить к новым переговорам с СССР по
вопросам двухсторонних отношений. К слову, в этот день Гитлер проводил с
военным руководством последнее совещание, посвященное началу практической
реализации плана "Барбаросса"...
  Сталин и Молотов полагали, что если Берлин согласится на такие переговоры,
то их можно было бы затянуть на месяц-полтора, а в результате фактически
был бы снят вопрос о нападении в этом году. Сталин не без оснований
считал, что в конце лета, тем более осенью, Гитлер не решится начать
войну. А это означало бы, что СССР получит еще минимум семь - десять
месяцев для подготовки к отпору. Как писал в своих мемуарах У. Черчилль, в
тот момент Сталин думал уже не о годах, а лишь о месяцах отсрочки. В
августе 1942 года, беседуя в Москве с британским премьером, Сталин сказал:
"Мне не нужно было никаких предупреждений. Я знал, что война начнется, но
я думал, что мне удастся выиграть еще месяцев шесть или около этого"672.
  В Заявлении ТАСС говорилось, что в английской, и не только в английской,
печати стали муссироваться слухи "о близости войны между СССР и
Германией", о том, что "Германия стала сосредоточивать свои войска у
границ СССР с целью нападения". Далее отмечалось: "Несмотря на очевидную
бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли
необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС
заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой
враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и
развязывании войны". По данным СССР, говорилось далее, "Германия так же
неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как
и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о
намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены
всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских
войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и
северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими
мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям...".
  Позже, после войны, кое-кто из советских высокопоставленных деятелей,
объясняя появление этого странного, дезориентирующего советских людей
Заявления ТАСС, представлял его обычным "дипломатическим зондажом".
Допустим, что это так. Зондаж потенциального противника. Но ведь это же
Заявление читают и миллионы советских людей, весь личный состав армии и
флота! Если этот зондаж был так необходим, почему бы по закрытым служебным
каналам не сориентировать в нужном направлении хотя бы высший командный
состав, руководство Наркомата обороны, военных округов? А Заявление было
воспринято, как вспоминал известный военачальник Л.М. Сандалов,
однозначно: "Такого рода выступление авторитетного государственного
учреждения притупило бдительность войск. У командного состава оно породило
уверенность в том, что есть какие-то неизвестные обстоятельства,
позволяющие нашему правительству оставаться спокойным и уверенным в
безопасности советских границ. Командиры перестали ночевать в казармах.
Бойцы стали раздеваться на ночь"673.
  Все это результат решений, принимаемых узкой группой лиц, а чаще всего
одним человеком, без должного анализа всех сопутствующих и побочных
явлений. Результат был противоположным задуманному: Берлин просто
проигнорировал Заявление ТАСС. В то же время советские люди, приученные
неуклонно принимать все на веру, еще больше утвердились во мнении: война
сейчас маловероятна. Пожалуй, Сталин в последние месяцы перед войной
переоценил возможности дипломатии. Когда было уже ясно, что Гитлер явно
направляет войну на Восток, Сталин все еще цеплялся за Заявление ТАСС,
ноты, письма, не решаясь максимально быстро привести войска в состояние
полной боевой готовности. Переход от тайной и ублажающей Гитлера
дипломатии к решительным военным шагам оказался для Сталина страшно
трудным.
  В Москве напряженно ждали реакции Берлина. Но шифро-телеграммы из
советского посольства говорили: официальные круги полностью уклонились от
ответа на Заявление ТАСС от 14 июня 1941 года. Была направлена нота по
поводу нарушения самолетом вермахта Государственной границы СССР.
Официальный Берлин не реагировал. Тогда советский нарком пригласил в связи
с этим инцидентом германского посла, попросив также объяснить отношение
Берлина к поднятым в Заявлении ТАСС проблемам. Одновременно советский
полпред пытался добиться аудиенции у Риббентропа в столице Германии.
Напрасно. Выбор в Берлине был сделан давно. День "икс" наступал. Ни
Сталин, ни Молотов, тщетно надеявшиеся в последние перед страшным
нашествием дни услышать из Берлина заверения в неуклонном соблюдении
условий советско-германского пакта, не знали, что Гитлер только что
написал доверительное письмо Муссолини "о планах ликвидации России".
Приведу две выдержки из послания фашистского фюрера.
  "Дуче!
  Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые
раздумья, а также вечное нервное выжидание закончилось принятием самого
трудного в моей жизни решения... Что касается борьбы на Востоке, дуче, то
она определенно будет тяжелой. Но я ни на секунду не сомневаюсь в крупном
успехе. Прежде всего я надеюсь, что нам в результате удастся обеспечить на
длительное время на Украине общую продовольственную базу. Что бы теперь ни
случилось, дуче, наше положение от этого шага не ухудшится; оно может
только улучшиться. Если бы я даже вынужден был к концу этого года оставить
в России 60 или 70 дивизий, то все же это будет только часть тех сил,
которые я должен сейчас постоянно держать на восточной границе.
  Я чувствую себя внутренне снова свободным после того, как пришел к этому
решению. Сотрудничество с Советским Союзом, при всем искреннем стремлении
добиться окончательной разрядки, сильно тяготило меня. Ибо это казалось
мне разрывом со всем моим прошлым, моим мировоззрением и моими прежними
обязательствами. Я счастлив, что освободился от этого морального бремени.
  21 июня 1941 года
Адольф Гитлер".
  Даже в последние часы, когда пружина германской военной машины была до
предела сжата и готовности совершить свой роковой прыжок, у Сталина еще
теплилась надежда, что страшное столкновение удастся (хотя бы на несколько
недель!) оттянуть. Но Берлин молчал. Там решили, что время дипломатических
жестов закончилось. Пришло время говорить на языке войны.



  Роковые просчеты______________________________________


  Двери войны по мере ее приближения как бы открывались все шире и
шире. К началу нашествия они были гигантскими: от Ледовитого океана до
Черного моря. Запереть их наглухо уже было нечем. Сталин до последнего
момента надеялся на свою прозорливость. Еще за месяц до начала войны он в
узком кругу сказал:
  - Пожалуй, в мае будущего года (т.е. 1942 г. - Прим. Д.В.) столкновение
станет неизбежным.
  Но чем больше приближался роковой день, тем становилось яснее: война на
пороге, а страна и армия еще далеко не готовы к решающей схватке с
Гитлером. Хотя нужно сказать (тем более что порой об этом забывают),
накануне войны спешили сделать как можно больше для укрепления боевой мощи
армии. Так, в соответствии со специальной директивой Генерального штаба,
направленной в войска 13 мая 1941 года после совещания у Сталина, началось
выдвижение ряда объединений и соединений из внутренних округов в
приграничные районы (16, 19, 21, 22-я армии). Согласно постановлению
Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 июня 1941 года, большая часть этих объединений
должна была составить группу резерва Главного Командования. Однако
объединения, естественно, не смогли прибыть в указанные районы до начала
боевых действий674.
  Сталин одобрил, учитывая взрывоопасную обстановку, досрочный выпуск
военных училищ. Молодые командиры и политработники, как правило, без
отпуска, сразу же направлялись в войска, где был их значительный
некомплект. После долгих колебаний Сталин решился и на такую
крупномасштабную акцию, как призыв около 800 тысяч запасников, благодаря
чему была укомплектована 21 дивизия в приграничных округах. К сожалению,
эти шаги были сделаны лишь за две-три недели до начала войны...
  Приказом наркома обороны от 19 июня войскам ставилась задача по маскировке
аэродромов, парков машин, баз, складов, по рассредоточению самолетов на
аэродромах. Но приказ только-только начал выполняться... Вывод полевых
пунктов управлений армий начался также лишь накануне войны. Правильные,
необходимые мероприятия безнадежно запоздали. Но и на них Сталин шел очень
неохотно, часто подчеркивая свою навязчивую идею, что все "эти шаги могут
спровоцировать германские войска". Тимошенко, Жукову порой приходилось
докладывать Сталину тот или иной вопрос по два-три раза, добиваясь
одобрения мер оперативного характера. Председатель Совнаркома, соглашаясь
с военными, где-то в глубине души все еще надеялся, даже верил, что Гитлер
не решится вести войну на два фронта. Но он никак не хотел понять:
настоящего второго фронта на Западе не было! В своих выступлениях Сталин
не раз повторял одну и ту же мысль: немцы должны извлечь уроки из своего
поражения в первой мировой войне. Воевать на два фронта - безумие! Но и
безумие может быть реальностью. Ведь в истории господствует не цикл в виде
круга, а спираль, уходящая в бесконечность. Сталин, придерживаясь
очевидной прямолинейной, одномерной логики, глубоко заблуждался. Никто,
однако, не мог даже подумать о том, чтобы поправить "вождя". Ведь уже все
привыкли к его "непогрешимости".
  Понимал ли Сталин в июне 1941-го, что в последние годы им и его окружением
были допущены серьезные политические и военно-стратегические просчеты? Об
этом можно только догадываться. Хотя позже, в беседах с Черчиллем,
Жуковым, а после войны, как мы помним, в своем выступлении на приеме в
Кремле в честь командующих фронтами он нашел в себе силы в общих чертах
сказать об ошибках и просчетах, которые допустило правительство. Не он, а
правительство! Но и в этих случаях Сталин ни разу не сказал, что это были
прежде всего его собственные ошибки. На это он уже давно был не способен.
  Природа ошибок кроется не только в неверных расчетах, неоправдавшихся
прогнозах, злой воле агрессора. Все это, разумеется, было. Главная же
причина просчетов, ошибок, непростительных промахов коренится, подчеркну
еще раз, в ущербности Системы, в единовластии. Трудно винить наркомов,
Главный Военный Совет, когда уже сложился образ "непогрешимого и мудрого
вождя". Любое принципиальное несогласие с той или иной его концепцией,
точкой зрения вполне могло быть расценено как "непонимание",
"противопоставление", "политическая незрелость" со всеми вытекающими
отсюда последствиями. У всех были свежи в памяти политические процессы, на
которых было подсудно все: позиция, занятая при подписании Брестского
мира; знакомство, допустим, с Я. Петерсом, комендантом Кремля, а значит,
участие в подготовке "дворцового переворота"; встреча за рубежом с
официальным лицом - естественно, "передача шпионских сведений" и т.д.
  Хотя Сталин, субъективно, ставил перед страной, партией, казалось бы,
благие цели, их реализация и осмысление не были выстраданы коллективным
разумом, не явились результатом противопоставления различных точек зрения.
Своим единовластием, "непогрешимостью", безапелляционностью выводов
"вождь" невольно перекрывал каналы поступления объективной информации,
оригинальных предложений, нестандартных решений. Ему, как правило,
говорили то, что он хотел слышать. Часто пытались угадать его желания.
Отсутствие демократической и истинно коллегиальной формы выработки и
принятия ответственных решений обедняло, ограничивало интеллектуальные
возможности власти.
  В угоду "вождю" все дружно говорили о "непобедимости Красной Армии", об
"усилении в Германии пролетарских настроений", о том, что внутренние
трудности капиталистических стран "подорвут их изнутри". Об этом писала
печать, вещало радио, утверждали теоретики. Например, академик Е. Варга,
которого Сталин ценил и даже не раз беседовал с ним, в своем докладе в
Военно-политической академии им. Ленина 17 апреля 1941 года утверждал, что
сейчас "возникает вопрос - будут ли в этой войне победители и побежденные
или война затянется так долго, что ни одна из воюющих групп не сможет
победить другую?". Интересы СССР, утверждал Варга, "требуют сохранения
мира до тех пор, пока не назреет революционный кризис в капиталистических
странах". Дальше академик делал вывод чисто в троцкистском духе (но раз
это говорил не Троцкий, то Сталин не возражал): "Если создастся такая
ситуация, что в некоторых странах в результате войны возникнет
революционный кризис, буржуазная власть будет ослаблена и пролетариат
захватит власть в свои руки, то Советский Союз должен будет пойти и пойдет
на помощь пролетарской революции в других странах"675.
  В этих взглядах, которые были широко распространены, явно переоценивались
силы СССР и Красной Армии, читались настроения времен гражданской войны -
стремление вызвать мировой революционный пожар. Однако нужно сказать, что
и в то, культовое время, были трезвомыслящие, мужественные личности. Так,
например, в 1940 году группа ученых из Военно-политической академии им.
Ленина подготовила записку "О военной идеологии", с которой ознакомился и
Сталин. Наряду с традиционными для тех лет тезисами в документе были смело
изложены некоторые "еретические" вопросы. Авторы записки остро поставили
вопрос о причинах неудач в советско-финляндской войне: низкая культура
военных кадров, ложные пропагандистские установки (лозунг о
"непобедимости" Красной Армии), "неправильное освещение интернациональных
задач Красной Армии". Подчеркивалось, что глубоко "вкоренился вредный
предрассудок, что якобы население стран, вступающих в войну с СССР,
неизбежно и чуть ли не поголовно восстанет и будет переходить на сторону
Красной Армии". Разговоры "о непобедимости ведут людей к зазнайству,
верхоглядству и пренебрежению военной наукой; в области техники - к
отставанию, в области военной теории - к однобокой разработке одних видов
боя в ущерб другим". В том, что касается технической мощи, наша
пропаганда, писали дальше авторы записки, на "ложном пути
шапкозакидательства". Нельзя "возводить в степень культа" опыт гражданской
войны. "Не следует считать отступление в соответствующих условиях позором,
нужно учить людей не только искусству наступления, но и организованному
отступлению, когда этого требует обстановка". Нужно "гибче, быстрее делать
выводы из того нового, что вносит в военное дело современность". В записке
указывалось, что в "полном загоне находится дело изучения иностранной
военной мысли". Не популяризируются лучшие традиции русской армии. "Всех
русских генералов до недавнего прошлого скопом зачисляли в тупицы и
казнокрады". Опыт боев Красной Армии у озера Хасан, на реке Халхин-Гол, в
других местах "неизвестен начальствующему составу. Материалы об этих боях
лежат под спудом в Генеральном штабе". Записка объемом в тридцать пять
страниц дает не только критический анализ положения дел в Красной Армии,
развития советской военной мысли, но и содержит немало конструктивных
идей, заслуживающих пристального внимания. Однако резолюция "вождя" была
более чем краткой: "В дело"676. Судьба авторов записки мне неизвестна,
хотя ясно, что едва ли записка могла понравиться Сталину и Ворошилову.
  Все, что не вписывалось в представления "вождя", не принималось. Всплески
творчества, талантливой мысли, если это не соответствовало устремлениям
единодержца, просто отбрасывались, не замечались, гасились. В культовом
единомыслии коренится один из самых глубоких истоков политического и
стратегического просчетов, повлиявших на весь ход войны, особенно на ее
начало. Каковы были наиболее характерные просчеты политического
руководства, и прежде всего Сталина, накануне войны? В чем они выразились?
  Прежде всего, по моему мнению, самой большой ошибкой было заключение 28
сентября 1939 года Договора о дружбе и границе между СССР и Германией.
После подписания месяцем раньше пакта о ненападении как шага, видимо, в
какой-то мере вынужденного (без "секретных протоколов"), нужно было
остановиться. В резолюциях Коминтерна, решениях XVIII съезда партии фашизм
квалифицировался как наиболее опасный отряд мирового империализма, режим
террористической диктатуры и милитаризма. В мировоззрении советских людей
фашизм олицетворял собой в концентрированном виде основного врага. И вдруг
- "дружба" с фашизмом?! Это можно объяснить лишь родством тоталитарных
систем. Можно понять стремление закрепить действие пакта о ненападении
торговыми соглашениями, хозяйственными связями, экономическими отношениями
и т.д. Но пойти на фактическое дезавуирование всех своих прошлых
антифашистских идеологических установок - это было уже слишком! Стараниями
Сталина, который участвовал в переговорах с Риббентропом, аннексионистские
планы Германии не получили должной оценки со стороны Советского
правительства. Например, в подписанном в тот же день "Заявлении советского
и германского правительства" говорится: СССР и Германия "в обоюдном
согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией,
с одной стороны, и Англией и Францией, с другой стороны, отвечала бы
интересам всех народов"677. Но народы вправе спросить: а как это сделать?
Смириться с тем, что Германия захватила чуть ли не всю Европу? Разве
Польша, лежавшая в руинах, могла одобрить "обоюдное согласие", подписанное
Молотовым и Риббентропом? Очевидно, что в своем стремлении оградить СССР
от войны Сталин зашел слишком далеко. Тем более что эти принципиальные
уступки ничего не прибавили к пакту. Только наглости фашистам и
растерянности советским людям. Нельзя не видеть, что в "германском
вопросе" Сталин оказался под весьма большим влиянием Молотова, упорно
настаивавшего на своих односторонних выводах. Целый ряд заявлений наркома
иностранных дел просто внес сумятицу в сознание советских людей и наших
друзей за рубежом. Например, как можно расценить положения доклада
Молотова, одобренного Сталиным, на внеочередной сессии Верховного Совета
СССР 31 октября 1939 года?
  "Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему
окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против
агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира... В
последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в
качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем
английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны
против Германии является не больше и не меньше как "уничтожение
гитлеризма"... Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну,
как война за "уничтожение гитлеризма", прикрываемая фальшивым флагом
борьбы за "демократию"... Наши отношения с Германией... улучшились
коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных
отношений, развития практического сотрудничества и политической поддержки
Германии в ее стремлениях к миру..."678
Подобная политическая и идеологическая переориентация сбивала людей с
толку, деформировала классовые установки в общественном и индивидуальном
сознании. Вместе с тем эти тезисы как нельзя полно характеризуют
дипломатическую близорукость Сталина и Молотова, их политическую
беспринципность. Диктатор, без колебаний посылавший многие тысячи людей на
смерть, в лагеря за одно подозрение в идеологической "нечистоплотности",
проявил удивительную неразборчивость в "братании" с фашизмом. Хотя многие
в Коминтерне не понимали причин быстрой идеологической эволюции Сталина,
влиять на официальную позицию Коминтерна они объективно не могли. До июня
1941 года Коминтерн не согла