л убедить меня в
твоей полной невинности (так в тексте. - Прим. Д.В.), то убедил пока в
одном: - впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов
следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких
эпитетов по адресу партруководства, буду считать тебя и негодяем.
  3.IX.36. К. Ворошилов".
  Можно представить, как был ошеломлен Бухарин, хотя в глубине души он
понимал, что нож сталинской гильотины давно занесен над его головой.
Бухарин мог бы вспомнить, что 8 термидора, накануне своей гибели,
Робеспьер воскликнул в Конвенте: "К тирании приходят с помощью мошенников,
к чему приходят те, кто борется с ними? К могиле и к бессмертию". Боролся
ли Бухарин? Судите сами. Прочтя убийственное письмо Ворошилова, Бухарин
нашел в себе силы ответить "сталинскому наркому".
  "Тов. ВОРОШИЛОВУ.
  Получил твое ужасное письмо.
  Мое письмо кончалось: "обнимаю".
  Твое письмо кончается "негодяем".
  После этого что же писать?
  У каждого человека есть или, вернее, должна быть своя личная гордость. Но
я хотел бы устранить одно политическое недоразумение. Я писал письмо
личного характера (о чем теперь очень сожалею), в тяжком душевном
состоянии; затравленный, я писал просто к человеку большому; я сходил с
ума по поводу одной только мысли, что может случиться, что кто-то поверит
в мою виновность.
  И вот, крича, я писал: "Если вы думаете "неискренне" (что я напр.,
кировские статьи писал "неискренне"), а оставляете меня на свободе, то вы
сами трусы и т.д. И далее: "А если вы сами не верите в то, что набрехал
Кам... и т.д. Что же, я думаю, по-твоему, что вы - трусы или обзываю
трусами руководство? Наоборот, этим я говорю: так как всем известно, что
вы не трусы, значит, вы не верите в то, что я мог написать неискренне
статьи. Ведь это же видно из самого письма!
  Но если я так сумбурно написал, что это можно понять, как выпад, то я - не
страха ради иудейска (так в тексте. - Прим. Д.В.), а по существу, -
трижды, письменно и как угодно, беру все эти фразы назад, хотя я совсем не
то хотел сказать, что ты подумал.
  Партийное руководство я считаю замечательным. И в самом письме к тебе, не
исключая возможности ошибки со мной с вашей стороны, я писал: "В истории
бывают случаи, когда замечательные люди и превосходные политики делают
тоже ошибки частного порядка"... Разве этого не было в письме? Это же и
есть мое действительное отношение к руководству. Я это давным-давно
признал и не устану это повторять. Смею думать, я доказал это своею
деятельностью за все последние годы.
  Во всяком случае, это недоразумение прошу снять. Очень извиняюсь за
прошлое письмо, впредь отягощать никакими письмами не буду. Я - в крайне
нервном состоянии. Этим и было вызвано письмо. Между тем мне необходимо
возможно спокойнее ждать конца следствия, которое, уверен, докажет мою
полную непричастность к бандитам. Ибо в этом - правда.

  3.IX.36 г. Прощай. БУХАРИН"302.
  Бухарин сказал: "Прощай". Но Сталин еще раз ослабил хватку горла
задыхающегося Бухарина. 10 сентября 1936 года "Правда" сообщала, что
Прокуратура СССР, не найдя данных, подтверждающих факт преступления, дело
прекращает. Но это была лишь передышка. Сталин решил, что в следующем акте
трагедии главным действующим липом будет Пятаков. Он сам установит
очередность спектаклей. В феврале подойдет очередь Бухарина...
Февральско-мартовский Пленум ЦК 1937 года не только теоретически
"обоснует" необходимость кровавой жатвы, но и бросит под сталинские серпы
новые жертвы...
  Сталин расчищал место на пьедестале. Еще один соратник Ленина оказался на
обочине. "Вождь" почувствовал, что он может, вправе единолично принимать
самые крупные решения. А разве, думал Сталин, это противоречит принципам
диктатуры пролетариата, роли вождей в революции?



  О диктатуре и демократии________________________________


  Ленинские томики в библиотеке Сталина были густо испещрены рукой
владельца. Одна деталь: изучая, читая, знакомясь, а может быть, просто
разыскивая нужную цитату или мысль у Ленина, генсек мало интересовался
ленинскими идеями о демократии. Но о диктатуре пролетариата - пометок
много. Хотя, повторю еще раз: диктатура и демократия - две стороны одной
медали, если речь идет о пролетарской диктатуре.
  ...Находясь в начале 1917 года вдали от России, Ленин с головой ушел в
теоретическую работу. Записи в тетради, которые вошли в историю как
известная "синяя тетрадь", были озаглавлены: "Марксизм о государстве". В
тревожные дни июля, когда Временное правительство пыталось разгромить
партию большевиков и физически уничтожить вождя революции, Ленин продолжил
свою работу над книгой в Разливе. На основе многочисленных заметок,
собранных в "тетради", положений, идей, высказанных основоположниками
научного социализма, Ленин за несколько недель августа - сентября написал
свой известный труд "Государство и революция". Меня, еще раз перечитавшего
его в ходе работы над этой книгой, особенно интересовали идеи о
государстве переходного периода, о диктатуре пролетариата.
  Ленин вопрошает:
  - Каково же отношение этой диктатуры к демократии?
  И отвечает словами "Коммунистического манифеста": "...превращение
пролетариата в господствующий класс и завоевание демократии". Да,
подчеркну это особо: Ленин, к сожалению, видел в диктатуре главный
инструмент для подавления эксплуататоров, угнетателей. Без этого тогда, по
Ленину, нечего было и браться за социальное переустройство общества,
бороться за материализацию идеалов социализма.
  Демократия и диктатура - понятия соотносимые. В известном смысле любое
государство есть политическая диктатура господствующих классов. Приведу
еще одну выдержку из "Государства и революции". Диктатура пролетариата,
писал Ленин, "соединяет насилие против буржуазии, т.е. меньшинства
населения, с полным развитием демократии, т.е. действительно равноправного
и действительно всеобщего участия всей массы населения во всех
государственных делах...". Эти ленинские акценты на полное развитие
демократии особенно важны, но генсек на них фактически не обращал внимания.
  В диктатуре пролетариата, родившейся в Октябре 1917 гола, насилие занимало
ведущее место. И это объяснимо: шла борьба за то, чтобы победить, устоять,
выжить. Но как-то сложилось, что не только в буржуазной литературе, но
порой и в марксистской, прежде всего в 20-е и 30-е годы, рассматривалась
лишь эта грань диктатуры. В то же время Ленин считал, что созидательная,
демократическая функция диктатуры пролетариата не только важнейшая, но
имеет тенденцию стать главной и единственной. Хотя при жизни вождя для
этого было сделано немного. Сталин не разделял, во всяком случае на деле,
эту идею Ленина. Для него в диктатуре пролетариата как форме власти
трудящихся главным навсегда остался насильственный элемент.
  Уже в начале 30-х годов проницательные люди могли почувствовать, что
ленинские слова: "...не нам принадлежит... аппарат, а мы принадлежим
ему"303 - отражают реальное положение дел. Рождалась диктатура бюрократии.
Коллективной бюрократии. А бюрократия постепенно порождала элиту, целую
иерархию начальников. Директивы становились едва ли не главным средством
социального общения. Все решалось в кабинетах. Собрания, сессии, съезды,
пленумы лишь "одобряли", "поддерживали". Народовластие - только на словах.
Шестеренки бюрократической машины крутились небыстро, но неотвратимо. У
главного пульта сидел Сталин, поглядывая из окон Кремля на свое детище.
Таким уродливым стал переход к социализму, сталинскому социализму.
  Сталин никогда не понимал, не хотел понимать сути пролетарской демократии,
самого существа народовластия. Знакомство с его архивом, заметками,
записками, записями речей свидетельствует: демократия для него была не
более чем свободой поддерживать (только поддерживать!) решения партии. Ну
а поскольку, как полагал Сталин, партию олицетворяет он, Генеральный
секретарь, то подлинный демократизм заключается в согласии, одобрении его
выводов, решений, намерений. Не все сразу заметили, что Сталин,
разделываясь с Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Пятаковым,
Рыковым и другими лидерами партии, мыслящими иначе, чем он, подчеркивал
при этом не их различия с ним, Сталиным, а с ленинизмом. Один из самых
коварных, антидемократических приемов Сталина заключался в отождествлении
(во всех случаях!) своей позиции, взглядов, решений с ленинскими. Не все
сразу заметили, что благодаря такому приему никто и не мог оказаться
правым в полемике, схватках со Сталиным. Для этого, по сути, нужно было
развенчивать Ленина! На это, естественно, никто решиться не мог.
  Да, конечно, есть вопросы, по которым Сталин выступал с достаточно
обоснованных позиций (например, о возможности построения социализма в
СССР). Но ведь в конце концов генсек сумел так все представить, что его
ошибки в национальном вопросе, отрицательное отношение к "позднему" нэпу,
ложная концепция классовой борьбы, неправильное понимание сути
коллективизации и преувеличение роли аппарата в политической структуре
государства были не чем иным, как истинной интерпретацией подлинного
ленинизма! Однажды, схватившись с Бухариным накануне его вывода из состава
Политбюро, Сталин гневно бросил:
  - Вся ваша компания - не марксисты, а знахари. Никто из вас не понял
Ленина!
  - Что же, один ты понял?!
  - Я повторяю, вы не поняли Ленина! Разве ты забыл, сколько раз тебя бил
Ленин за левачество, оппортунизм и путаницу?
  Почти этими же словами Сталин будет "прижимать" Бухарина на апрельском
Пленуме ЦК и ЦКК в 1929 году. Красная нить всех его пространных
рассуждений: он, Сталин, защищает ленинизм. И в том числе его понимание
народовластия, демократии. В узурпации генсеком монополии на толкование
ленинских положений - один из истоков многих будущих бед. Никто не смог
тогда показать несостоятельность догматических претензий Сталина на роль
единственного "защитника" ленинского наследия. Хотя, по большому счету,
ленинизм помог Сталину создать тоталитарное государство.
  Подводя на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК в январе 1933 года итоги первой
пятилетки, Сталин включил в доклад специальный раздел о задачах и
результатах борьбы "с остатками враждебных классов". Хотя речь шла об
"остатках", Сталин тем не менее призвал вести с ними "непримиримую
борьбу". И ни слова о перевоспитании, включении многих "бывших", членов их
семей в новую жизнь, которая быстрее и эффективнее способна менять их
умонастроения и "классовые инстинкты". Сталин, рисуя социальную картину в
обществе после первой пятилетки, говорил: "Остатки умирающих классов:
частные промышленники и их челядь, частные торговцы и их приспешники,
бывшие дворяне и попы, кулаки и подкулачники, бывшие белые офицеры и
урядники, бывшие полицейские и жандармы... расползлись по нашим заводам и
фабрикам, по нашим учреждениям и торговым организациям, по предприятиям
железнодорожного и водного транспорта и главным образом - по колхозам и
совхозам. Расползлись и укрылись они там, накинув маску "рабочих" и
"крестьян", причем кое-кто из них пролез даже в партию.
  С чем они пришли туда? - продолжал Сталин. - Конечно, с чувством ненависти
к Советской власти, с чувством лютой вражды к новым формам хозяйства,
быта, культуры... Единственное, что остается им делать, - это пакостить и
вредить рабочим, колхозникам, Советской власти, партии. И они пакостят как
только могут, действуя тихой сапой. Поджигают склады и ломают машины.
Организуют саботаж. Организуют вредительство в колхозах, совхозах, причем
некоторые из них, в числе которых имеются и кое-какие профессора, в своем
вредительском порыве доходят до того, что прививают скотине в колхозах и
совхозах чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита
среди лошадей и т.д."304.
  После такой мрачной картины, рисующей ситуацию в стране в начале 1933
года, честных людей брала просто оторопь. Кругом враги, вредители, остатки
эксплуататорских классов, но которые почему-то так же опасны, как и в
первые годы Советской власти. Конечно, враждебно настроенных людей, не
принявших Советскую власть, было немало. И это естественно. Но они явно не
представляли той грозной опасности, которую изобразил Сталин. А изобразил
лишь для того, чтобы резюмировать: "Сильная и мощная диктатура
пролетариата, - вот что нам нужно теперь для того, чтобы развеять в прах
последние остатки умирающих классов и разбить их воровские махинации"305.
Тем не менее генсек делал ставку на дальнейшее усиление карающей,
насильственной функции диктатуры пролетариата.
  Таких выступлений Сталина в конце 20-х - начале 30-х годов было много.
Исподволь формировалось общественное сознание, в котором наряду с
революционной устремленностью, энтузиазмом, коллективистским оптимизмом
начинали прорастать семена подозрительности, недоверия к окружающим,
готовность поверить в самые нелепые легенды о "врагах народа". Настоящее
безумие 1937 - 1938 годов не возникло, если бы сознание людей исподволь к
этому не готовилось. Миллионы людей, живущих в реальном капиталистическом
окружении, привыкали постепенно к тому, что среди друзей, товарищей,
коллег на производстве, в вузе, воинской части, творческом коллективе
есть, притаились враги, ждущие своего часа... Призыв, лозунг, директива
могли "бросить" многих на то, чтобы, как говорил Сталин, "добить последние
остатки капитализма". Отсюда - один шаг до террора. Или, по крайней мере,
готовность к нему. Вот, видимо, почему Сталин, делая пометки в тексте речи
Ленина на заседании Петроградского Совета 17 ноября 1917 года, обошел
своим вниманием строки: "...террор, какой применяли французские
революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем
и, надеюсь, не будем применять"306. Сталин не был готов к такому пониманию
диктатуры пролетариата. Напротив, генсек считал, что применение насилия
является органичным элементом мирного строительства социализма.
"Репрессии, - заявил Сталин летом 1930 года на XVI съезде партии, -
являются необходимым элементом наступления"307.
  А страна действительно наступала. Уже к 1930 году объем промышленного
производства достиг 180% от довоенного уровня. К началу коллективизации
столько же, сколько до войны, производилось сельхозпродукции. Шел процесс
превращения аграрной страны в индустриальную. Высокими темпами
ликвидировалась неграмотность. Миллионы людей получили возможность
приобщиться к лучшим творениям мировой культуры. Народ, страна были на
подъеме, хотя одновременно шли крайне болезненные, трагические процессы
"ликвидации кулачества как класса", складывалась жесткая
командно-бюрократическая система управления народным хозяйством,
культурой, наукой. Революционный заряд Октября продолжал инициировать
активность людей в общественном сознании, трудовой и социальной
деятельности. Постепенно утверждались нормы коллективистской морали.
Казалось, самое время дать импульс демократическим началам в государстве и
обществе. Но после Ленина они не получили фактически никакого развития. А
вскоре были просто отброшены.
  Забвение демократической грани пролетарского государства грозило рано или
поздно "отлучить" массы от социального творчества, превратить людей в
слепых исполнителей, "винтики" гигантской государственной машины. Может
быть, некому было напомнить генсеку, что "социализм невозможен, - как учил
Ленин, - без демократии в двух смыслах: (1) нельзя пролетариату совершить
социалистическую революцию, если он не подготовляется к ней борьбой за
демократию; (2) нельзя победившему социализму удержать своей
победы..."308. Ленин уже на другой день после Октябрьского восстания
произнес слова, которые были актуальны тогда, в 17-м; не менее актуальны
на рубеже 20-х и 30-х годов; исключительно важны и сегодня: "Мы должны
предоставить полную свободу творчества народным массам"309. Правда, этот
лозунг сам Ленин никогда не пытался по-настоящему реализовать.
  Сталин много размышлял о демократии, диктатуре. Тома ленинских работ в
кабинете Сталина - немые свидетели раздумий его хозяина. У него не
вызывало сомнений - ведь об этом писали классики! - диктатура имеет
приоритетное значение перед демократией. Вообще он редко сомневался, а
если сомнения и приходили к генсеку, их редко кто мог "разглядеть". Лицо,
не выражающее эмоций, словно было создано для множества мраморных копий,
которые скоро появятся на площадях сотен, тысяч городов. Глядя через щели
тяжелых занавесей на кремлевский двор, Сталин думал: "До чего узко,
начетнически трактует диктатуру и демократию компания Бухарина! Например,
разве не ясно, что роль рабочего класса надо повышать, поднимать! Каждый
крестьянин должен видеть в рабочем своего вождя!" Вспомнил, что, когда в
прошлом году, в октябре 30-го, он, Сталин, предложил "закрепить твердо"
рабочих за своими предприятиями, до него дошли признаки глухого
недовольства. А ведь он продиктовал: "Запретить на ближайшие два года
выдвижение квалифицированных рабочих во всякие управленческие аппараты
(кроме производственных и профсоюзных)". Но вот, спустя полгода, он
почувствовал реакцию на это решение из контрреволюционного зарубежья.
Некий С. Шварц, один из беглых меньшевиков, в "Социалистическом вестнике"
опубликовал статью "Рабочий класс и диктатура". В ней он писал, что
благодаря ему, Сталину, появилась "тенденция к оттеснению рабочих от
аппарата управления, тенденция превращения рабочих в трудовое сословие, на
обязанности которого лежит максимальное напряжение его трудовой энергии и
безоговорочное подчинение социально-обособляющейся от него диктатуре"310.
Даже термины изобрели: "податное сословие диктатуры", "трудовое сословие".
Могильщики революции! Если бы их не разгромили еще в те далекие уже теперь
дни, не быть бы ему тут, в Кремле, да и вообще, все свелось бы к
буржуазному выкидышу Февраля.
  Он никак не мог понять, почему и социал-демократическая печать, и
враждующий с ней Троцкий столь яростно атакуют партийный аппарат,
диктатуру?! Разве не ясно, что это важнейший инструмент власти? Мысль
генсека вновь и вновь убеждала его самого в исторической правоте: аппарат
- орудие диктатуры. А без диктатуры бессмысленны даже разговоры о
социализме, демократии... Но мы сегодня знаем, что Сталин уже тогда
укреплял не столько диктатуру пролетариата, сколько диктатуру бюрократа.
  Сталин много говорил о равенстве, общественных интересах как исходных
посылках социалистической демократии. Беседуя в 1936 году с группой
работников ЦК, отвечающих за подготовку учебников, Сталин подчеркнул:
  "Наша демократия должна всегда на первое место ставить общие интересы.
Личное перед общественным - это почти ничего. Пока есть лодыри, враги,
хищения социалистической собственности, значит, есть люди, чуждые
социализму, значит, нужна борьба..."
"Личное перед общественным - это почти ничего". Не замечая изъянов, мы
постепенно убедили людей в том, что все мы хозяева общенародной
собственности. А то, что принадлежит всем, - не принадлежит никому.
Чувство хозяина как бы исчезло. Постепенно восторжествовали уравнительные
принципы. За изобретение рабочему могли не заплатить несколько тысяч, хотя
оно давало миллионную прибыль, только потому, что одному это - "много".
Постепенно сформировался тип работника, боящегося "переработать",
человека, спокойно смотрящего на приписки, очковтирательство, откровенное
воровство: "Что, государство станет от этого беднее?" Так "прорастал"
сталинский тезис: "Личное перед общественным - это почти ничего". А
сталинская "демократия" поддерживала людей в этом состоянии. Двигало ими,
главным образом, принуждение, административные меры, страх, другие рычаги
той системы, которую венчал единодержец.
  Сталин не выступал против демократии. Не выступал потому, что понимал ее
так, как может понимать деспот. Ведь многие цезари тоже не прочь создавать
послушные парламенты, традиционную атрибутику с выборами, присягами,
клятвами, формальным представительством. Для Сталина демократия как
выражение социалистического