одолжал Замятин, - что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не
излечимся от какого-то нового католицизма, который не менее старого
опасается всякого еретического слова..."237 Позже он напишет Сталину, что
не может, отказывается работать "за решеткой". О мировоззренческих
настроениях некоторых писателей свидетельствовала книга известного
марксистского теоретика А. Богданова, который утверждает, что творчество
настоящее возможно лишь в случае, если будет устранено принуждение между
людьми, если в общественной системе не допустят веры в фетиши, мифы и
штампы238. Богданов явно намекал на недопустимость диктатуры по отношению
к художественному творчеству. Это было уже слишком. Сталин почувствовал,
что такие, как Богданов, понимают: революционный миф, если его без конца
повторять, мало чем отличается от постулатов Библии. Ведь многие из мифов,
которые Сталин в будущем изложит в "Кратком курсе", принимались на веру
без критического и рационального осмысления. Нужно было "осадить" этих
"проницательных" интеллектуалов.
  Сталин стал обдумывать, как полнее использовать художественную мысль,
направить ее на подъем народа, масс, на решение тех бесчисленных проблем,
которые стояли перед страной. Но формы воздействия на творческих людей, в
понимании Сталина, были в основном административные: постановления,
высылка неугодных, введение цензуры. Кстати, в этом он согласен с Троцким,
хотя обнародовать это единодушие не собирается. Троцкий в своей работе (о
чем только этот плодовитый беллетрист не писал!) "Литература и революция"
безапелляционно утверждал, что в стране победившего пролетариата должна
быть "жесткая цензура"239. Этот совет Сталин учтет. Он поможет художникам
сделать правильный выбор! Как? Он подумает. Но политическая цензура в этом
деле займет не последнее место. Ему было трудно понять, что и здесь особую
роль в выборе должна сыграть интеллектуальная совесть, непременный атрибут
подлинной демократии. Но, увы, соображения этого порядка тогда не
учитывались.
  С согласия Ленина и по инициативе ГПУ, при поддержке Сталина была
предпринята необычная акция: 160 человек, представлявших ядро, цвет
русской культуры (писатели, профессура, философы, поэты, историки), были
высланы за границу. Среди них были Н.А. Бердяев, Н.О. Лосский, Ф.А.
Степун, Л.П. Карсавин, Ю.И. Айхенвальд, М.А. Осоргин и другие. "Правда" 31
августа 1922 года опубликовала статью под многозначительным заголовком
"Первое предостережение", в которой обосновывалась необходимость более
решительной борьбы с контрреволюционными элементами в области культуры.
Рождение и утверждение принципа социалистического реализма сопровождалось
борьбой, непониманием, духовным смятением многих творческих работников.
Делая акцент на прагматических гранях этого принципа, работники
"идеологического фронта" превращали его в директиву, вместо того чтобы
помочь осознать сердцем и умом каждому художнику его место в революционной
перестройке Отечества.
  Безусловно, высылка была сигналом. Вместо широкого демократического
вовлечения деятелей науки, литературы и искусства в процесс
социалистического строительства, терпеливой работы с ними, Сталин дал
понять, что намеревается применить диктаторские методы и в области
культуры. Недостатка решимости использовать власть, силу у Сталина никогда
не было. Пожалуй, только с М. Горьким он не мог себе позволить
снисходительного, порой грубого тона, каким он говорил нередко с другими
писателями. Почти в то же время, когда он разносил Д. Бедного за
критику-"клевету", генсек совсем по-иному писал Горькому. Тот в письме
Сталину из-за рубежа выражал сомнение в целесообразности излишней критики
и самокритики наших недостатков. Сталин отвечал писателю убежденно:
  - Мы не можем без самокритики. Никак не можем, Алексей Максимович. Без нее
неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократизма...
  И продолжает:
  - Конечно, самокритика дает материал врагам. В этом Вы совершенно правы.
Но она же дает материал (и толчок) для нашего продвижения вперед...240
На словах Сталин был способен выражать достаточно зрелые суждения по
вопросам демократизации общественной жизни, в том числе и в области
литературы. Но все дело в том, что постепенно правильные выводы и оценки
все больше расходились с социальной и литературной практикой.
  Помощники иногда докладывали "вождю" о литературе русских эмигрантов.
Когда ему показали многотомный роман белогвардейского генерала П. Краснова
"От двуглавого орла к красному знамени", вышедший в Берлине в 1922 году,
Сталин не стал даже брать его в руки, заметив:
  - И когда успел, сволочь?
  Не без его участия было разрешено возвратиться в СССР в разное время А.
Куприну, А. Толстому, некоторым другим, менее известным поэтам и
писателям. Когда Сталину сказали в 1933 году, что И. Бунин стал первым
русским, который удостоен Нобелевской премии, генсек заметил:
  - Ну, теперь он и вовсе не захочет вернуться... О чем же он сказал там, в
своей речи?
  Прочитав коротенькое сообщение - "выжимку" из традиционной речи
Нобелевского лауреата на банкете после церемонии награждения в Стокгольме,
где великий русский писатель сказал, что "для художника главное - свобода
мысли и совести", Сталин промолчал, задумался. Для него это было
непонятно: разве Бунину здесь не дали бы возможности думать, мыслить
сообразно его интеллектуальной совести? Разве он, Сталин, против свободы
мысли, если она служит диктатуре пролетариата? Сталин, правда, не мог
вспомнить, что принадлежит перу Бунина, но смутно и, пожалуй, не очень
ошибаясь подумал: "Что-то о тайне смерти и божьем мире вещал этот
дворянский писатель". Больше Бунин его не занимал. Правда, помощники
однажды положили ему стопку зарубежных журналов, в одном из которых -
"Современные записки" - был опубликован рассказ Бунина "Красный генерал",
посвященный русской революции. Но Сталину было некогда...
  Поэзией он вообще мало интересовался. Хотя в юношестве, как я уже
упоминал, написал десятка три наивных стихотворений. Революционная борьба
не дала времени постичь ему музыку и философию стихотворного ритма. Стихи
читать ему почти не приходилось. Правда, однажды, еще в Царицыне, в
качестве основы для шифра взяли какое-то пушкинское стихотворение. С его
помощью сообщали в Москву количество отправленных эшелонов с хлебом, их
литеры и т.д.
  Пожалуй, еще об одном эмигранте-поэте ему докладывали. О В. Ходасевиче.
Что очень талантлив, "может быть даже более, чем Д. Бедный...". Прочли
даже какие-то строки об "усыхании творческого источника на чужбине". Но
этот безысходный тупик В. Ходасевича, Вяч. Иванова, И. Шмелева, А.
Ремизова, М. Осоргина, П. Муратова и других беглецов был ему неинтересен.
Он и своих поэтов знал плохо. Было не до этого. Слышал, что "кулацкие
поэты" Н. Клюев, С. Клычков, П. Васильев скатились на путь хулиганства и
контрреволюции. Но то ли Авербах, то ли кто-то из агитпропа ЦК их здорово
осадил.
  Вспомнил как-то, что в "Правде" за 30 декабря 1925 года был опубликован
некролог по поводу смерти С. Есенина, этого "народника революции". Вот эта
газета:
  "Вряд ли кого-нибудь из поэтов наших дней так читали и любили, как
Есенина".
  "В лице Есенина русская литература потеряла, быть может, своего
единственного подлинного лирика".
  "Города не мог Есенин принять и понять до конца... Он остался романтиком
соломенной России. И есть что-то символическое в его гибели: Лель,
повесившийся на трубе от центрального отопления. И оно ведь - достижение
культуры". Самоубийцы были ему непонятны. Это что-то вроде добровольной
сдачи в плен... Да и вообще, он где-то читал, что "Пегас должен быть в
узде".
  Его больше интересовало отношение писателей, поэтов, драматургов,
режиссеров, находившихся здесь, в Москве, Ленинграде, других городах, к
тому, что происходит в стране. Неприязненные чувства он испытал от "Голого
года" Б. Пильняка, "Конармии" И. Бабеля, сочинений А. Платонова, В. Кина,
А. Веселого, Ю. Тынянова, В. Хлебникова... Ему были сразу по душе ясные
работы Д. Фурманова, К. Федина, А. Толстого, Л. Леонова... Сталин все же
оценил ряд фильмов Д. Вертова, Л. Кулешова, С. Эйзенштейна, Вс. Пудовкина,
Ф. Эрмлера. Говорят, хорошо идут пьесы А. Луначарского "Оливер Кромвель",
К. Тренева "Любовь Яровая", Вс. Иванова "Бронепоезд 14-69", Л. Сейфуллиной
"Виринея". Ею жена Н. Аллилуева смотрела эти спектакли вместе с
сотрудниками Наркомнаца. Хорошо, что такие большие режиссеры, как Вл.
Немирович-Данченко и К. Станиславский, обратились к советским пьесам.
Революция на сцене укрепляет революцию в жизни. Хотя и в ней мы все играем
те роли, которые нам уготовила судьба.
  Что происходило в живописи, музыке, Сталин знал хуже. С пренебрежением
смотрел на все изыски "индустриальной живописи", авангардистов,
конструктивистов, футуристов, кубистов. Люди, стоявшие за этими,
малопонятными для него (а он был уверен, что и для других) "вывертами", не
были, по его мнению, "приставлены" к настоящему делу.
  Среди художников, мастеров кисти и резца, поэтов и писателей не
прекращались жаркие споры. Спорили часто не о том, поддерживать или не
поддерживать революцию. Дискуссии шли о формах искусства, свободе
выражения, "точках отсчета" нового творчества и т.д. Как пестрая мозаика,
мелькали с газетных страниц названия все новых и новых творческих союзов и
объединений. Сталин считал, что в этом калейдоскопе нужно навести порядок.
Правда, руки до этого у него не доходили; шла борьба то с одной, то с
другой оппозицией. Луначарский, по его мнению, допускал слишком много
"вольностей".
  В партии нужно единство, нужен согласованный, принятый большинством курс.
Последний съезд многое сделал в этом направлении. Сталину становилось все
более ясно, что без индустриализации, коллективизации партия может не дать
народу всего того, что обещала. Пока был ненавистный царь, помещики,
буржуазия, тяготы борьбы были оправданны. Но ведь скоро - десятилетие со
дня Октябрьского революционного восстания! Да, мы сбросили эксплуатацию.
Дали крестьянину землю. Рабочие получили доступ к управлению заводами. Но
почему так много недовольных? Почему дело идет медленнее, чем хотелось бы?
Может быть, права в чем-то оппозиция?
  Все говорят о бюрократии. Вот и сегодня в "Правде" опубликован доклад
Лебедя "Меры к улучшению госаппарата и по борьбе с бюрократизмом". Вон как
хлестко пишет: "Какие недостатки имеются в нашем госаппарате? Основные из
них: раздутые штаты и низкая квалификация работников, причем последнее
особенно надо отнести к низовому советскому аппарату. Громоздкость
структуры, параллелизм в работе, бюрократизм и волокита, подбор
специалистов не всегда правильный, основанный на слабом учете квалификации
этих специалистов, наконец, плохой, а иногда и совершенно отсутствующий
контроль исполнения заданий высших органов и контроль за работой самих
учреждений"241. Вот об этом и Маяковский пишет...
  У Сталина зреет мысль (правда, пока он не знает, как ее осуществить)
ускорить разгром всех этих, изрядно всем надоевших оппозиций на платформе
ускорения социалистических преобразований. Вот здесь-то и можно будет
активнее нажать на интеллигенцию, полнее впрячь ее в общее дело
индустриализации, переустройства сельского хозяйства. Тогда и брожений
умов у этих художников будет меньше. В классовом обществе нет и не может
быть нейтрального свободного искусства. Нужно, думал Сталин, привлекая
известных старых мастеров, воспитывать своих, рабоче-крестьянских
писателей. Антипролетарским элементам в культуре делать нечего...
  Интеллектуальное смятение художников духа все чаще представлялось Сталину
просто контрреволюционной ересью. Правда, менее опасной, чем та, которую
проповедовал Троцкий. Похоже, борьба с ним достигла кульминации.
  Прежде чем перейти к анализу последнего этапа борьбы с Троцким в стране,
сделаю еще одно резюмирующее замечание. Мы сейчас говорили о культуре,
интеллигенции и отношении к ним Сталина. Наиболее характерной чертой этого
отношения стало полное неуважение свободы. Свободы творчества, свободы
выражения, свободы постижения. Это не случайно. Сталин признавал лишь
свободу власти. Он считал естественным отказ от свободы духа во имя силы,
во имя могущества. Он, не задумываясь, мог пожертвовать личной свободой
миллионов. В 30-е годы проблемы свободы для него уже не существовало.
Свободой обладал только он (хотя и был пленником своей Системы). Даже
формальный глава государства не имел "отношения" к свободе.
  В начале 20-х годов Н. Бердяев был на приеме у М.И. Калинина с прошением
об освобождении из тюрьмы писателя М. Осоргина, арестованного по "делу
комитета помощи голодающим и больным". Выслушав знаменитого русского
философа-идеалиста (с его трудами знакомы едва ли не во всем
цивилизованном мире, но не на родине), М.И. Калинин заявил: "Рекомендация
Луначарского об освобождении не имеет никакого значения; все равно, как
если бы я дал рекомендацию своей подписью, - тоже не имело бы никакого
значения. Другое дело, если бы тов. Сталин рекомендовал". Итак, уже тогда
Калинин считал (и говорил!), что он, глава государства, по сравнению со
Сталиным не "имеет никакого значения". А все это означает торжество
несвободы. Так началось торжество свободы власти генсека.
  Н. Бердяев в своей книге "Царство духа и царство кесаря" пишет, что
"кесарь имеет непреодолимую тенденцию требовать для себя не только
кесарева, но... и подчинения себе всего человека. Это есть главная
трагедия истории, трагедия свободы и необходимости... Государство,
склонное служить кесарю, не интересуется человеком, человек существует для
него лишь как статистическая единица"242. Интеллектуальное смятение
интеллигенции, часто протест, творческое молчание были результатом
покушения на свободу. Кесарь и свобода несовместимы. То, что составляло
идеальное видение социализма, исключало идолопоклонство. А единовластие -
наоборот, предполагает и требует его.
  Сталин никогда не обращался к философской категории свободы. Он мыслил
утилитарно, прагматически. Но с его времени мы привыкли надежды и чаяния
людей связывать главным образом с будущим. Да, человек должен видеть
перспективы, свои и общества. Но без конца говорить о прогрессе, судьбах
людей только в контексте "блаженства грядущих поколений" - это и есть
иллюзорная свобода. Гармония, совершенство, изобилие, процветание,
перенесенные только в будущее, немногого стоят. Нужно найти оптимальное
соотношение нынешнего, реального с грядущим. Будущее имеет смысл только в
связи с ныне живущими. Об этом как раз говорили и писали многие из тех
художников, которых не мог или не хотел понять Сталин. Пройдут годы, и
искусство, литература будут главным образом заниматься тем, чтобы славить
его, "вождя". Останется тень свободы. А ее возвращение будет таким долгим
и таким трудным. Как у Байрона:
  Но средь мильонов стал ты властелином,
Ты меч обрел в восторге толп едином,
А Диогеном не был ты рожден,
Ты мог скорее быть Филиппа сыном,
Но циник, узурпировавший трон,
Забыл, что мир велик и что не бочка он243.



  Поражение "выдающегося вождя"_________________________


  Троцкий любил путешествовать. Любил хорошо отдыхать. Заботился о своем
здоровье. Даже в самые трудные годы после гражданской войны умудрялся
ездить на курорты, охоту, рыбалку. За его здоровьем постоянно следили
несколько врачей. Он не стеснялся своих аристократических, барских
привычек. Весной 1926 года он с женой решил осуществить вояж в Берлин для
консультаций с врачами. В Политбюро отговаривали Троцкого от поездки. Но
он настоял, и поездка состоялась. Документы Троцкому были оформлены на имя
члена Украинской коллегии комиссариата народного просвещения Кузьменко.
Попрощавшись на вокзале с Зиновьевым и Каменевым, он отбыл с женой и
бывшим начальником своего фронтового поезда Сермуксом.
  Я уже говорил, что Троцкий был посредственным политиком, и прежде всего
из-за переоценки своего влияния, личной популярности. В борьбе со Сталиным
Троцкий, повторюсь, нередко принимал наихудшие для себя решения: не
приехал на похороны Ленина, не являлся на ряд заседаний пленума ЦК,
Политбюро. И каждый раз его отрывали от этих важных политических дел
поездки на отдых, путешествия, охотничьи вылазки, литературная
деятельность. Его отсутствие Сталин каждый раз максимально целеустремленно
использовал для усиления собственных позиций.
  В последующем у Троцкого было много времени описать свою жизнь. В одной из
работ он напишет, что во время поездки в Берлин пришел к выводу, что
компромисса со Сталиным быть не может. Один из них должен будет уступить
дорогу. Но он продолжал верить, что на обочине окажется Сталин. К нему,
вспоминал Троцкий, стали льнуть Зиновьев с Каменевым, и они решили, что
вместе могут вырвать инициативу из рук генсека. "Я думал, что мы еще
сможем не дать произойти термидорианскому перерождению, - самоуверенно
писал Троцкий. - Сталина нужно было заставить выполнить ленинскую волю".
  Может быть, эти мысли родились у Троцкого под стук колес поезда, а может
быть, в часы прогулок по улицам Берлина, но только тогда он, видимо, не
вспомнил строки английского поэта-священника XVII века Джона Донна: "...не
спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе". Будущее
готовило ему участь пораженца.
  Кроме публичных выступлений против Троцкого, Сталин исподволь вел работу
по ограничению его влияния. Как свидетельствует работник секретариата
Сталина А.П. Балашов, нередко до заседания Политбюро у генсека собирались
его сторонники, где обсуждались меры по ослаблению влияния Троцкого. На
эти предварительные совещания не приглашались лишь Троцкий, Пятаков и
Сокольников. "Мы уже знали, - говорил мне Алексей Павлович, - что Сталин
готовит очередное антитроцкистское блюдо".
  Сталин однажды обнаружил, что в программе политучебы для красноармейцев
Троцкий по-прежнему называется "вождем РККА". Реакция была
незамедлительной. Сохранилась записка Сталина Фрунзе от 10 декабря 1924
года с предложением как можно быстрее пересмотреть эти программы. Через
несколько дней они были уточнены. В записке Фрунзе с приложенным рапортом
начальника агитпропа политуправления РВС Алексинского говорится, что
"Троцкий в политучебе больше не фигурирует как вождь Красной Армии".
Сталин "приложил руку" и к тому, что со второй половины 1924 года имя
Троцкого больше не присваивалось населенным пунктам и предприятиям, меньше
фигурировало в печати в апологетическом стиле. Известны и другие шаги
Сталина по постепенному уменьшению популярности и влияния бывшего "вождя
РККА".
  Сталин, а его поддерживало большинство ЦК, в период между XIV и XV
съездами партии последовательно и настойчиво инициировал проведение
нескольких объединенных пленумов ЦК и ЦКК, пленумов Центрального Комитета,
заседаний Политбюро, на которых обсуждались действия оппозиции, выносились
соответствующие решения. По отношению к Троцкому и его союзникам
применялись самые различные меры воздействия: предупреждения, вынесение
партийных взысканий, выведение из состава партийных органов. Линия
оппозиционеров, однако, была неизменна: борьба за "правильный" курс партии
шла одновременно с борьбой за лидерство. Но в стане оппозиции скоро
появились крупные бреши. По инициативе Сталина, поддержанной другими
партийными руководителями, Зиновьев был выведен из состава Политбюро в
июле, а Троцкий - в октябре 1926 года. Каменев был освобожден от
обязанностей кандидата в члены Политбюро. Пленум ЦК признал невозможной
дальнейшую работу Зиновьева в Коминтерне. Были освобождены от партийных и
государственных постов и ряд других оппозиционеров.
  Во время XV партконференции, состоявшейся в октябре-ноябре 1926 года,
Сталин сделал доклад "Об оппозиции и внутрипартийном положении", в котором
оппозиционная троица и ее соратники подверглись жесткой критике. Эти же
идеи Сталин изложил и в своем докладе на VII расширенном Пленуме ИККИ в
декабре того же года. По черновикам докладов видно, как тщательно Сталин