я пятьдесят один раз! Аналогичная картина и в обвинительном
заключении по делу Н.И. Бухарина, А.И. Рыкова, Н.Н. Крестинского, Х.Г.
Раковского, А.П. Розенгольца и их товарищей по несчастью. Когда начались
процессы, Троцкий из Мексики все время давал понять, что да, "судят его
единомышленников, но судят за идеи". Так, почти в каждом выпуске своего
"Бюллетеня оппозиции" Троцкий обязательно что-нибудь печатал о Раковском,
Крестинском, Розенгольце, показывал, их "несовместимость" со Сталиным,
подчеркивал свою солидарность с ними. Почти регулярно изгнанник публиковал
протесты против преследований своих "сторонников". Вся эта защита Троцким
"врагов народа" Сталину была на руку, давала ему дополнительные
"аргументы".
  Сталин чувствовал приближение войны. Он не мог избавиться от ощущения, что
смотрит на внешний мир глазами Троцкого. "Вождь", повторюсь, боялся
признаться в этом даже самому себе. Стоило ему прочесть что-либо,
написанное Троцким, как он чувствовал, что тот "каркает беду" не зря. Вот
в той же "Преданной революции" Троцкий пишет: "Можем мы ожидать, что
Советский Союз выйдет из приближающейся великой войны без поражения? На
этот откровенно поставленный вопрос мы ответим также откровенно: если
война останется только войной, поражение Советского Союза будет
неизбежным. В техническом, экономическом и военном смысле империализм
несравненно сильнее..."472 Это звучало как приговор не только социализму,
но и ему, Сталину. Но недаром он стальной: так просто не уступит. Уже
сейчас, до войны, нужно убрать всех потенциальных пособников фашизму! Ведь
если Гитлер придет с мечом, то посадит здесь кого-нибудь из "недобитков",
размышлял Сталин. Мы будем готовиться к будущей войне, а возможную "пятую
колонну" уберем сейчас. У Гитлера не будет здесь опоры... Такой ход мыслей
Сталина возможен. Тем более что Молотов, по свидетельству Ф. Чуева,
незадолго до своей смерти подтвердил, что накануне воины Сталин проводил
курс на максимальное ослабление социальной базы возможных квислингов и
лавалей.
  Несмотря на общий подъем, заметные успехи и консолидацию общества на
вождистской основе, крупных изъянов и провалов было очень много.
Многочисленные недостатки в промышленности, хроническое отставание
сельского хозяйства, медленный рост жизненного уровня народа требовали
объяснений. Самым удобным для Сталина казалось свалить все на
"вредительство и диверсии". В ежедневных сводках послушные исполнители,
точно уловив адрес классового врага, указанный "вождем", докладывали. Вот,
например, небольшая выдержка из сводки за 19 октября 1937 года:
  "ЦК товарищу Сталину
СНК товарищу Молотову
Секретарю ЦК тов. Ежову.
  На Урале, в с. Таборы за развал колхоза приговорены к расстрелу 5 человек
(в том числе пред. Таборинского РИКа Мотырев А.Л., пред. райзо Мешавкин
Н.Л.).
  Минск. За умышленное засорение муки расстреляно 5 человек (в том числе
зав. заготконторой Чудновский Р.Л., зав. конторой "Заготзерно" Левченко
В.М., директор элеватора Капланский В.Н.).
  Саратов. Троцкистско-правая группа выпустила большое количество нефти в
Волгу. К расстрелу приговорено 9 человек, в том числе: управл. Саратовской
конторой Главнефть Браткин М.Н., директор крекинг-завода Богданов В.Ф.,
профессор Саратовского университета Орлов Н.А.
  Ленинград. По заданию агентов гестапо в системе Ленэнерго систематически
поломки с увечьями рабочих. Приговорено к расстрелу 10 человек..."473
Подобные перечни длинны. В конце, перед подписью "В. Ульрих", лаконичная
приписка: "Все приговоры приведены в исполнение". Часто на этих чудовищных
сводках в углу торопливая подпись: "Товарищу Сталину доложено.
Поскребышев".
  Эти массовые трагедии стали обычными в течение 1937 - 1938 годов после
громких политических процессов в январе и июне 1937 года, марте 1938 года.
Сталин был уверен, что теперь всем становилось ясно, кто мешает еще более
быстрому движению вперед, кто "торгует" Родиной, кто готовит "убийство
Сталина и его окружения", кто выполняет директивы Троцкого. Политические
процессы в Москве стали своеобразными детонаторами взрыва насилия в
стране, массового террора по отношению не только к потенциальным
противникам Сталина, но и в большинстве случаев - просто к случайным
людям, особенно руководителям, на предприятиях и в учреждениях которых
случались какие-либо происшествия: пожары, взрывы, обвалы, аварии и т.д.
Где-то в конце 37-го размах репрессий вышел, пожалуй, из-под контроля. Во
многих наркоматах и иных ведомствах донос становился способом выживания.
Все это было следствием первых крупных политических процессов, решение о
проведении которых было принято лично Сталиным и одобрено его окружением.
  Поражает леденящая бесчувственность и беспредельная жестокость, с которой
"вождь" неизменно давал согласие на уничтожение людей. Ему докладывали об
отдельных лицах, группах лиц, представляли огромные списки. В архиве
Сталина мне лишь однажды встретился документ, который хоть в какой-то
степени говорит о милосердии "вождя".
  "т. Сталину И.В.
  В Прокуратуру обратилась жена Куклина А.С., осужденного 18 января 1936
года к 10 годам лишения свободы. Куклин содержится в Бутырской тюрьме. При
медосвидетельствовании 7 января с.г. было установлено, что Куклин болен
злокачественной опухолью пищевода. Положение его признано безнадежным.
  Прошу Ваших указаний.
  22 марта 1936 года.
  А. Вышинский".
  Ниже изложено решение: "Дано указание т. Сталина т. Ульриху о досрочном
освобождении. А. Вышинский"474.
  Может быть, в 1936 году Сталин еще "не созрел"? Не думаю - у него ни разу
не дрогнула рука, не взбунтовалась мысль, когда речь шла о людях, которых
он хорошо знал. Он санкционировал расстрел А. Назаретяна, своего бывшего
помощника; Н. Горбунова - бывшего секретаря Ленина; А. Енукидзе, своего
друга и бывшего секретаря ЦИК; А. Косарева, о котором Сталин в свое время
говорил, что это "настоящий вожак молодежи"; Я. Стэна, своего "учителя
философии"; А. Сольца, товарища по нелегальной работе; С. Урицкого,
известного разведчика, которого "вождь" весьма ценил; Л. Карахана, бывшего
заместителя наркома иностранных дел, которого ставил в пример другим; Я.
Агранова, чекиста, с которым у него в свое время были дружеские отношения;
А. Бубнова, вместе с которым в годы гражданской войны пришлось выполнять
поручения Ленина; И. Варейкиса, "крепкого большевика", по оценке самого
"вождя"; согласился на арест Г. Бройдо, своего бывшего заместителя по
наркомнацу...
  Сталин, обладая феноменальной памятью, пробегая многочисленные списки
осужденных или арестованных, часто отмечал про себя, что знает этих людей
лично. Он мог бы о каждом из них что-то сказать, вспомнить,
охарактеризовать. Вот секретари обкомов, которые не раз бывали у него в
кабинете, - И. Варейкис, И. Кабаков, П. Смородин, Б. Шеболдаев, Э.
Прамнэк, Я. Сойфер, Л. Картвелишвили, Б. Калмыков, К. Хавкин... А этих
партийных работников хорошо знал не только он, их знали и в республиках -
Н. Гикало, С. Эфендиев, М. Кулиев, М. Нариманов, Г. Султанов, М. Кахиани,
Н. Лакоба, А. Ханджян, С. Нурпеисов, А. Икрамов, Ф. Ходжаев... Или ученые
- со многими из них он имел личные контакты - Ю. Стеклов, В. Сорин, М.
Фурщик, И. Луппол, А. Гастев, Н. Вавилов, Г. Надсон, А. Свечин...
Множество знакомых имен встречалось и в списках писателей, других деятелей
культуры - Б. Пильняк, Б. Ясенский, О. Мандельштам, А. Веселый, Н. Клюев,
А. Воронский, Е. Чаренц, Ю. Таубин, Г. Табидзе, С. Сейфуллин... Читая
списки работников Коминтерна, он как бы слышал шум зала, где проходил
последний конгресс, видел лица Бела Куна, П. Лапиньского, Ф. Табора, А.
Барского, Я. Анвельта, Я. Ленпманиса, О. Рястаса, Ф. Бошковича, Ф.
Шультке, Р. Хитарова... А бесконечные списки военных - так знакомы все эти
фамилии и имена! Тысячи имен и фамилий... Тысячи жизней со своими
судьбами, надеждами, болями, страстями. Люди, которые славили его и готовы
были выполнить любую его волю. Многие из них успеют написать ему, Сталину,
свое последнее письмо. И он прочтет многие из этих писем... Но ничего уже
не изменится. Человек с железной фамилией не знает жалости и сострадания,
зова товарищества и чувства чести. Он, похоже, и совесть считал "химерой".
Во всяком случае, она никогда ему не "мешала". Достаточно было поставить
карандашом несколько букв на уголке списка или просто бросить
Поскребышеву: "Согласен". И все. Это значило, что все эти люди сегодня же
или завтра перешагнут через линию, откуда возврата нет. А вскоре Вышинский
и Ульрих совместно с Ежовым так отладят карательную машину, что ему
останется лишь знакомиться с сухими цифрами жуткой статистики. Но у него с
детства были крепкие нервы.
  Есть сведения, что Сталин накануне процессов несколько раз встречался с
А.Я. Вышинским и В.В. Ульрихом. В документах Сталина нет следов его
разговоров с этими "жрецами правосудия", которые, как можно предположить,
носили характер инструктажа. Армвоенюрист Ульрих чем-то нравился Сталину.
Возможно, за лаконизм речи, строгость и краткость донесений о кровавой
жатве, которые тот во множестве направлял Сталину в 1937 - 1938 годах.
Можно лишь догадываться о реакции "вождя" на них. На некоторых стоит
подпись "И. Ст.", на других завитушка Поскребышева. Эти люди как бы
регистрировали уход из жизни тысяч обреченных на смерть и безвестье. Но
уход не чужестранцев-aгpeccopoв, а своих соотечественников, со многими из
которых они были близко знакомы.
  Поток, а затем лавина этих донесений должны были бы нравственно сломать
любого человека, напугать, потрясти до основания. Однако и в самый разгул
репрессий Сталин, как обычно, бывал в театре, смотрел по ночам кино,
принимал наркомов, редактировал постановления и другие документы,
устраивал полуночные застолья, диктовал ответы на письма, давал замечания
по поводу тех или иных статей в "Правде" или "Большевике". Даже если
гипотетически допустить, что Сталин безоговорочно верил в то, что террор
косит подлинных "врагов народа", можно только поражаться его абсолютной
бесчувственности и жестокости.
  Ульрих отвечал представлениям Сталина о судье, которому чужды сантименты.
Сталин видел, что председатель военной коллегии Верховного суда СССР,
подписывая десятки, сотни смертных приговоров, сохраняет полную
невозмутимость и спокойствие. Это была живая составная часть гильотины.
  По-другому выглядел Вышинский, коренастый, плотный человек в очках.
Сталину нравилось красноречие Прокурора СССР, который своими
обвинительными тирадами буквально парализовывал сидящих на скамье
подсудимых. Им, в своем большинстве, оставалось в последнем слове лишь
соглашаться с Вышинским. За рвение на бухаринском процессе по предложению
Сталина Вышинского наградили орденом Ленина. На "вождя", по-видимому,
произвели немалое впечатление заключительные слова речи прокурора на
процессе Бухарина 11 марта 1938 года:
  "Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников
и шпионов, продававших врагу нашу Родину, расстрелять, как поганых псов!
  Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину!
  Пройдет время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и
чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего
советского народа.
  А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно
будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем
по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого
дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем - великим
Сталиным..."475
"Вождь и учитель" любил усердие. Вышинский в последующем стал заместителем
Председателя Совнаркома, затем министром иностранных дел, удостоился
Сталинской премии, других знаков особого внимания Сталина.
  Будучи в 1949 - 1953 годах министром иностранных дел СССР, Вышинский вошел
в историю дипломатии своими исключительно длинными, непримиримыми речами.
Да, это был период "холодной войны", но представители государств -
участников ООН, членов Совета Безопасности знали, кем в действительности
является этот академик-дипломат. Теперь он не мог, конечно, как на
политических процессах, бросаться словами: "вонючая падаль", "жалкие
подонки", "проклятая гадина". Но его дипломатический запас брани тоже был
запоминающимся: "распоясавшийся господин", "гнусный клеветник",
"сумасшедший"... Его, как и раньше, ничто не смущало. Он мог говорить без
конца: на 4-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН Вышинский выступал 20 раз;
на 5-й - 26, на 6-й сессии - 22 раза. Прокурорское "красноречие" вызывало
у слушателей, как свидетельствовали иностранные дипломаты, "смесь
любопытства и глубокой неприязни". Но все это будет позже...
  Вышинский не меньше, чем главный Режиссер процессов, знал цену
политического фарса, который ему поручили разыгрывать. На последнем
политическом процессе, состоявшемся в марте 1938 года, была завершена
публичная обработка общественного мнения. Набор обвинений был прежним:
выполнение директив Троцкого, шпионаж и диверсии, подготовка поражения
СССР в грядущей войне, расчленение страны, покушение на жизнь Сталина и
других высших руководителей.
  Для того чтобы политические спектакли удались, их долго "репетировали".
Процесс Бухарина, например, готовился более года. Несколько месяцев ушло
на то, чтобы сломить волю обвиняемых. Следователи располагали широким
набором средств насилия, чтобы вырвать нужные показания. А это, вопреки
элементарным нормам, считалось главным доказательством вины. Некоторые
держались месяц, два, три. Иные ломались быстро. А затем шли унизительные
репетиции. Именно репетиции! Сломленных людей заставляли заучивать нужные
версии, делать подсказанные заявления, "обличать" указанных людей. После
многократных повторений этих постыдных инсценировок "режиссерам" давали
знать о готовности тех или иных "актеров" к "премьере". Правда, были
иногда и временные "сбои".
  Так, в обвинительном заключении, которое зачитал секретарь суда 2 марта
1938 года, говорилось, например, что подсудимый Н.Н. Крестинский "вступил
в изменническую связь с германской разведкой в 1921 году", договорился с
генералами Сектом и Хассе о сотрудничестве с рейхсвером за 250 тысяч марок
ежегодно за троцкистскую работу. Когда же председатель суда спросил
подсудимого Крестинского, признает ли он себя виновным, тот, вопреки
прежним показаниям, стал их полностью отрицать. В кулуарах процесса
произошел заметный переполох. Сделали перерыв. Доложили Сталину. Тот зло
выругался: "Плохо работали с дрянью". Дал понять: подобного больше слышать
не намерен. Приняли меры. И уже на следующий день к вечеру Крестинский
вошел в "норму".
  Крестинский. Свои показания на предварительном следствии я полностью
подтверждаю.
  Вышинский. Что означает в таком случае ваше вчерашнее заявление, которое
нельзя рассматривать иначе, как троцкистскую провокацию на процессе?
  Крестинский. Вчера, под влиянием минутного острого чувства ложного стыда,
вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от
оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я
не в состоянии был сказать правду, не в состоянии был сказать, что я
виновен.
  Вышинский. Машинально?
  Крестинский. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и
полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям,
предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за
совершенные мною измену и предательство...476
За исключением подобных нескольких мелких "осечек", этот процесс прошел
гладко. Все обвиняемые соглашались с прокурором, дружно принимали
чудовищные обвинения, с готовностью уточняли любые детали своих
"злодеяний": уникальное сотрудничество суда и обвиняемых! Никто ничего не
опроверг... Все обвиняли только самих себя!
  Впрочем, не всегда и не все. Бухарин, например, понимая, что он обречен,
пытался иногда в прямой или эзоповской форме, а подчас и в виде
трагической сатиры поставить под сомнение достоверность обвинения.
Возможно, прощаясь с жизнью, Бухарин обращался к грядущему, думал о
будущем, нашем времени. Вот лишь некоторые фразы Бухарина,
свидетельствующие о том, что и в самую трагическую минуту ему удавалось
сохранить присутствие духа и высоту интеллекта.
  В своем последнем слове Бухарин, в частности, сказал:
  - Я считаю себя... и политически, и юридически ответственным за
вредительство, хотя я лично не помню, чтобы я давал директивы о
вредительстве...
  - Гражданин прокурор утверждает, что я наравне с Рыковым был одним из
крупнейших организаторов шпионажа. Какие доказательства? Показания
Шаранговича, о существовании которого я не слыхал до обвинительного
заключения...
  - Я категорически отрицаю свою причастность к убийству Кирова,
Менжинского, Куйбышева, Горького и Максима Пешкова. Киров, по показанию
Ягоды, был убит по решению "правотроцкистского блока". Я об этом не знал...
  - Голая логика борьбы сопровождалась перерождением идей, перерождением
психологии, перерождением нас самих, перерождением людей...477
Этот фрагмент из последнего слова Бухарина весьма примечателен. Это уже не
признание, а скорее обвинение организаторов процесса, тех, кто, следуя
"голой логике" борьбы, привел к перерождению и идей, и людей. Косвенный
намек на Сталина здесь весьма прозрачен. Бухарин пытался как мог
использовать свой последний шанс совести...
  Сталину ежедневно подробно докладывали о ходе процесса то Ежов, то
Вышинский, то кто-то еще. Он уточнял детали, давал советы. Ему первому
показали кинохронику процесса, фотографии зала с обвиняемыми. По его
указанию "спектакль" широко освещался в печати, на радио. Пригласили
иностранных корреспондентов и даже дипломатов. Все поражены: преступники
идеально "сознательны". Не нужно экспертиз, дополнительных расследований,
судебных споров, диалогов прокурора и защитников. На процессе безраздельно
солирует прокурор. Все остальные ему подыгрывают. Даже Фейхтвангер в своей
тенденциозной книжке "Москва 1937" вынужден был признать, что "если бы
этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось
бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой
сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей
неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой
сдержанностью. Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные
чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих
качеств должны были быть выдающимися режиссерами и психологами"478. В этом
выводе немецкий писатель был отчасти прав: организаторы фарса, особенно
главный Режиссер, были выдающимися циниками.
  Кроме грубого нарушения законности во время следствия, актов насилия,
существует еще одна причина полной безропотности людей, сидевших на скамье
подсудимых. На протяжении недель и месяцев им внушали: их признание "нужно
народу и партии". Только "признание поможет до конца разоблачить
преступников". А это означало: надо "признаваться" и оговаривать других...
Раз судит народ, страна, то нужно говорить то, что они требуют... Судя по
всему, этот мотив руководил действиями многих. В последнем слове он звучал
по-разному. Подсудимый Г.Ф. Гринько: "Самый тяжелый приговор - высшую меру
наказания - я приму как должное". Подсудимый Н.Н. Крестинский: "Мои
преступления перед Родиной и революцией безмерны, и я приму, как вполне
заслуженный, любой ваш самый суровый приговор". Подсудимый А.И. Рыков: "Я
хочу, чтобы те, кто еще не разоблачен и не разоружился, чтобы они
немедленно и открыто это сделали. Мне бы хотелось, чтобы они на моем
примере убедились в неизбежности разоружения..." Подсудимый Н.И. Бухарин:
"...стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем
народом"479.
  Сталин, читая эти слова, мог быть вполне доволен: "Хотя бы перед смертью
враги народа, партии, кажется, не взбунтовались, стали говорить то, что
нужно". Он расценивал эту "чистосердечность" как победу, не подозревая,
что в ней кроются и корни его, Сталина, неизбежного ист