рался  как  можно  отчетливей  повторять  за
священником слова  передпричастной молитвы.  Он  даже  попытался сползти с
кровати, чтобы принять причастие, стоя на коленях, а не лежа...
     Выполнив свою  роль,  покинул  кабинет Бажанов,  и  в  это  последнее
обиталище царя стали входить, чтобы проститься с ним, его семейные.
     Когда вошла Елена Павловна, Николай сказал ей с подобием улыбки:
     - Eh bien, madame Michel*, стоп машина!
     _______________
          * Итак, мадам Мишель (фр.).

     Как раз в  это время ему принесли письмо от  сыновей из  Севастополя,
привезенное курьером.
     - А-а!..  Что?  Здоровы они?  - спросил он и, когда ему ответили, что
здоровы,  добавил:  -  Все прочее меня уже не касается больше...  я весь в
боге.
     От <всего прочего> он уже чувствовал себя оторвавшимся и  свободным -
от войны,  от осажденного Севастополя,  от России... Он оставался только в
тесном кругу своей семьи.
     За  большим окном его кабинета свистел леденящий ветер;  на столе его
лежала  неразорвавшаяся английская бомба,  из  тех,  которыми союзный флот
осыпал Одессу;  на стенах висело несколько батальных картин; темнела икона
в   серебряном  окладе...   такая   комната  могла  бы   быть   у   любого
штаб-ротмистра.  Николай перед  смертью точно  сознательно забрался в  это
неуютное и притом холодное убежище, чтобы менее чувствителен был переход к
могиле в Петропавловском соборе.
     О  Петропавловском соборе не  забыл  Николай перед  смертью:  он  сам
определил место там, где хотел бы быть погребенным.
     Вели  и  несли  к  нему  его  внуков,   детей  наследника.  Маленький
Александр,  будущий император, до того испугался вида умирающего деда, что
с  криком ужаса кинулся вон  из  кабинета.  Его удержали в  дверях и  едва
успокоили.
     Но, кроме семьи, были и еще близкие Николаю люди, как граф Адлерберг,
граф Орлов, князь Долгоруков... Их тоже приказал призвать к себе умирающий
и  одному подарил свою чернильницу,  другому -  свои часы,  за то,  что он
<никогда не опаздывал с  докладами>,  третьему -  свой старый портфель для
бумаг...
     Даже камер-лакеев своих он призвал к  себе...  Однако уже зимний день
смотрел в  окно.  Жизнь,  от которой ему думалось уйти ночью,  поднималась
перед ним снова, хотя сознание его уже заволакивалось временами.
     - Когда же вы меня отпустите? - спросил он недовольно у Мандта.
     Мандт не дослышал и не понял вопроса.
     - Я хочу сказать, когда это все кончится? - повторил Николай.
     - Теперь уже скоро, - ответил Мандт.
     - Скоро?.. Тогда... пусть же читают отходную.
     Он боялся   и  в  этот  момент,  что  не  исполнят  чего-нибудь,  что
полагается по уставу, по закону, по форме исполнить.
     Начали читать отходную молитву. Все стали на колени. Наследник держал
в своих руках его руки, уже начинавшие холодеть.
     В первом часу дня он умер.


                                    IV

     Тело  Николая,  в  одной  рубашке,  прикрытое только  шинелью  серого
солдатского сукна,  лежало на походной кровати сначала в  том же кабинете,
потом было перенесено в нижнюю залу дворца.
     Когда  был  открыт к  нему  доступ населению,  все  время окружавшему
дворец,  то  в  общей  давке  у  дворцовых дверей  несколько человек  было
задушено насмерть,  и  это сочтено было не столько за результат преступной
нераспорядительности полиции и  жандармов,  сколько за  бурное  проявление
особой любви к покойному царю, готовой сломать все преграды.
     Что народ, только после смерти Николая увидевший печатные бюллетени о
его болезни,  был чрезвычайно изумлен этим и даже заподозрил в этом что-то
неладное,  было правдой.  Ночью какие-то  люди,  окружив дворец,  со  слов
кучера умершего царя,  кричали, что Николая отравили и что отравителем был
не кто иной,  как Мандт.  Шум,  поднятый толпою, был настолько угрожающим,
что  перетрусивший Мандт,  который  жил  во  дворце,  обратился  к  новому
императору, Александру II, прося спасти его от неминуемой смерти.
     Александр распорядился вывезти его из дворца тайно в  наемной карете,
а  через несколько дней злополучный лейб-медик был  уже за  границей,  где
года через три и умер.
     В  первые же дни после смерти деспота-царя возникла и  легенда о том,
что он покончил самоубийством, не в силах будучи перенести военные неудачи
в Крыму, и что именно Мандт дал ему какого-то медленно действующего яду по
его же приказу.  Потом будто бы, испугавшись смерти, он требовал у того же
Мандта противоядия,  но  в  этом творец <атомистической> теории лечения не
мог уже ему помочь.
     Несомненно,  что  психика Николая была очень потрясена тем,  что  он,
угрожавший когда-то Франции <миллионом зрителей в  серых шинелях>,  не мог
справиться с  армией союзников в  самой  сильной точке русской пограничной
линии на юге;  не будь такого потрясения,  он, пожалуй, не пел бы по ночам
псалмов Давида и  не плакал бы в  одиночестве в  своем кабинете.  Не нужно
забывать и  того,  что  был  он  сыном сумасбродного Павла и  что  все его
братья, начиная с Александра, не отличались устойчивым умом.
     Но,  с другой стороны, положение в Крыму в феврале было далеко не так
уж плохо для русской армии.  Хуже было тогда союзникам;  а затем,  Николай
все-таки был  религиозен и  слепо верил в  загробную жизнь.  Он  говорил о
себе:  <Я не богослов;  я  верю попросту,  по-мужицки>,  с точки же зрения
такой <простой,  мужицкой>,  веры самоубийство считалось великим грехом, и
самоубийц запрещено было даже отпевать по православному обряду и  хоронить
на кладбище.
     Что же касается не яда, данного будто бы ему Мандтом, а того, что он,
не  поправившись  от  гриппа  и   вопреки  запрещению  своих  медиков,   в
двадцатиградусный холод отправился на смотр,  как будто с  затаенной целью
простудиться смертельно,  то это может быть истолковано,  конечно, и так и
иначе, - например, простою переоценкой своих сил.
     Во  всяком  случае  можно  сказать,   что  те,  кто  распространял  и
поддерживал печатно легенду о самоубийстве Николая,  о свободном уходе его
из   жизни,   оказывали  только  посмертную  услугу  мрачной  тени   этого
убежденного душителя свободы,  подсовывая хотя и  невысокий,  но  все-таки
некий  пьедестал под  его  личность,  делая  его  способным ужаснуться той
пропасти,  в  которой оказалась Россия,  и  казнить себя  самого за  дикую
глупость своей системы правления.
     Так  или  иначе,  яростный враг революционных идей,  крепко сковавший
жандармскими цепями огромную страну,  сошел,  наконец, со сцены, России же
пришлось в  наследство пожать то,  что  упорно и  настойчиво насаждалось в
течение тридцати лет.
     Для  этого  трудного  и  горячего времени  жатвы,  для  этой  страды,
отведена была  историей как  будто небольшая совсем полоска русской земли,
побережье Крыма,  всего в  два-три десятка километров длиною,  в несколько
километров шириною;  но  для  России  страда  эта  оказалась действительно
временем огромнейшего напряжения,  так  как  война вылилась в  позиционную
войну -  первую в истории России,  - и на небольшом клочке земли с той и с
другой стороны сосредоточены были огромные силы.
     И  первое,  что сделал новый царь,  для того чтобы успешнее проходила
севастопольская страда,  он,  действуя еще  как бы  от  имени своего отца,
главнокомандующим Крымской армией на  место  Меншикова назначил Горчакова,
послав светлейшему необходимый всемилостивейший рескрипт.


                              Глава десятая

                            ОТСТАВКА МЕНШИКОВА

                                    I

     В  сущности  отставка  Меншикова была  уже  предрешена тут  же  после
Инкерманского  боя,   когда  главнокомандующий  сам  в   своих  письмах  к
Долгорукову в Петербург и к Горчакову в Кишинев признавал себя неспособным
удержать в русских руках не только Севастополь, но даже и Крым.
     Три  месяца с  лишком после Инкермана он  как будто только тем и  был
занят,   что  дожидался  отставки,   до   того  всем  била  в   глаза  его
бездеятельность при мелочной копотливости и  всем резали уши его жалобы на
свои болезни и немощи.  И все-таки, - велика сила привычки даже и у царей,
- к  общему  изумлению,   он,   обитавший  вдали  от  войск,   никогда  не
появлявшийся  на   бастионах,   никогда  не   смотревший  ни  одну  часть,
присылавшуюся ему в Севастополь,  бывший как бы у самого себя под арестом,
держался на своем посту -  огромнейшем, наиважнейшем, от которого зависела
честь России,  целость государства, достоинство армии, длительность войны,
стоимость войны людьми и средствами и много всего...
     Капитан-лейтенант Стеценко,  человек   малого   роста,   но   большой
серьезности,  чем  ближе  и  больше  наблюдал  Меншикова,  как один из его
адъютантов,  тем яснее видел,  что тот попал почему-то совсем не  на  свое
место,  хотя  в  нем  и  было  несколько  качеств,  без  которых  немыслим
главнокомандующий.
     Ум? - Был, притом всеми признанный. - Широкий взгляд на вещи? - Был и
широкий взгляд на вещи.  - Общая образованность? - Была, и большая, вплоть
до диплома ветеринара и  звания ученого кузнеца,  полученного в Германии в
молодости.  -  Знание  военного  дела?  -  Было,  притом  всестороннее:  и
пехотного,  и кавалерийского,  и инженерного,  и морского дела.  -  Умение
управлять людьми?  - Было несомненно приобретено за очень долгую службу на
высоких  постах  финляндского генерал-губернатора  и  управляющего морским
министерством. - Стратегия? - Да, он был даже и стратегом, несмотря на его
неудачи...  Казалось бы,  что  по  всем предметам,  необходимым для  поста
главнокомандующего,  Меншиков мог бы  выдержать экзамен на  двенадцать,  и
все-таки чего-то не хватало в нем, притом самого важного.
     Сколько ни  думал  над  ним  Стеценко,  он  все  казался  ему  как-то
механически составленным из разнообразных достоинств.  Эти достоинства  не
сплавлялись в нем воедино,  не зажигались чем-то неопределимым изнутри, не
создавали того,  что называется у борцов ловкостью,  уменьем, свойственным
телу  как-то  помимо даже ума сосредоточить все силы вдруг в одном месте и
этим приемом внезапно одолеть противника,  будь он  даже  гораздо  сильнее
физически.
     Стеценко не  ставил  в  вину  Меншикову его  преклонных лет;  он  был
достаточно сведущ в истории и знал многих полководцев, умевших побеждать в
том же возрасте,  что и  Меншиков,  и  даже в более маститом.  Он наблюдал
иногда,  что светлейший как будто горел той или иной мыслью, но он никогда
не воспламенялся ею:  он не был романтиком, он не был ни капли поэтом, как
не был им и тот,  чье лицо представлял он здесь,  в Крыму. Его ум был сух,
его  расчеты  слишком математичны.  Он  не  мог  никого  заразить экстазом
победы, потому что всякий экстаз вообще был совершенно чужд его натуре. Но
война  ведь  экстатична по  самой природе своей.  Как  бы  ни  был  хорошо
рассчитан и  подготовлен бой,  иногда слепой и темный,  но пламенный порыв
противника способен опрокинуть в нем все расчеты.
     Стеценко часто и  настойчиво думал над тем,  почему Меншиков,  всегда
очень   выдержанно  любезный   и   аристократически  простой   со   своими
адъютантами,  так  утомительно непрост со  своими  ближайшими помощниками,
командирами крупных войсковых частей,  адмиралами и  генералами,  находя в
них только пищу для своего остроумия, даже сарказма. Пусть они очень плохи
на  его взгляд,  но  потрудился ли  он хоть сколько-нибудь над тем,  чтобы
сделать их лучше? Всякий великий администратор велик прежде всего тем, что
умеет подобрать себе талантливых помощников.  Сделал ли  хоть что-нибудь в
этом направлении Меншиков?  Решительно ничего,  даже и  не пытался делать,
только брюзжал на всех.
     Но может быть,  - задавал себе последний вопрос Стеценко, - совсем не
обязательно,  чтобы главнокомандующий был великим человеком?  И отвечал на
этот вопрос решительно:  нет,  в такой исключительный исторический момент,
когда  на  карту поставлены и  честь и  целость государства и  сотни тысяч
жизней его граждан,  главнокомандующий не смеет не быть великим человеком!
Он выступает на историческую сцену как избранник целого народа, пусть даже
народ и не участвовал в его избрании, и потому обязан быть великим, а если
этого нет,  то  великой ошибкой станет его  избрание (или назначение,  все
равно), и огромной ценой заплатит народ за эту свою ошибку.
     Положение свое,  как  адъютанта светлейшего,  Стеценко начал  считать
каким-то межеумочным, если не зазорным даже, так как его товарищи по флоту
честно  несли  боевую  службу  на  бастионах.   Правда,  он  мог  бы,  как
Виллебрандт, когда-нибудь быть послан к царю с донесением о крупной победе
русских войск и  этим заработать себе чин полковника,  как тот же Сколков,
но карьеристом Стеценко не был и  такой дешевой ценой зарабатывать чины не
хотел.
     Он знал,  что Меншиков просил всех флигель-адъютантов, отправляемых в
последнее время из Севастополя,  передать царю,  что он болен, нуждается в
длительном отпуске для лечения ваннами и покоем.
     Однако не только ему,  но и другим адъютантам светлейшего видно было,
что  долго так тянуться не  может,  что это должно чем-то  кончиться:  или
полным выздоровлением князя,  или отпуском,  который в такое горячее время
равносилен смещению с поста главнокомандующего за инвалидностью.  Ротмистр
Грейг  уже  начал  через свою  петербургскую родню хлопотать о  переходе в
адъютанты к великому князю Константину,  другие думали все-таки остаться в
Севастополе,  где больше возможностей быстро выслужиться,  но  зачислиться
адъютантами к преемнику Меншикова.
     О  том же,  что светлейший,  как человек больной,  не может уже нести
своих обязанностей,  открыто говорилось в ставке великих князей,  особенно
негодовавших на его решение затопить линейные корабли при входе на Большой
рейд.
     Они говорили возмущенно:
     - Если мы сами будем уничтожать свой флот,  то этим мы, значит, будем
дуть в дудку союзников! Одна из целей войны, нам навязанной, - уничтожение
Черноморского флота,  и  вот не противники наши,  а мы сами его топим к их
радости!  Как будто нельзя просто минировать фарватер Большого рейда и  не
прибегать к таким варварским мерам, как затопление своих судов.
     Но Стеценко слышал и доводы Меншикова против минных заграждений,  и в
этих доводах была большая доля правды.
     Мины для заграждений были двух видов: донные, рассчитанные на то, что
их заденут днища неприятельских кораблей и  они взорвутся тогда,  и  мины.
соединенные гальваническими проводами с береговыми фортами: взрыв этих мин
всецело зависел от бдительности моряков.
     Меншиков признавал мины того и  другого вида никуда не  годными по их
качествам,  на бдительность моряков не надеялся,  говорил, что донные мины
будет или  срывать штормом,  или засасывать илом,  и  в  первом случае они
будут опасны для своих судов,  во втором - безопасны для судов противника,
парусный же  флот все  равно устарел с  появлением парового и  винтового и
особенной ценности не представляет.
     Как ни жаль было моряку Стеценко свой Черноморский флот,  но он готов
был в спорном вопросе стать на сторону Меншикова,  а  не  великих  князей;
однако  решение  затопить  суда не приводилось в исполнение несколько дней
благодаря  противодействию  царских  сыновей.  Категорический   приказ   о
затоплении  был  отдан  светлейшим  только  12  февраля,  после  получения
известия об отражении атаки союзников на Селенгинский редут.  Приказ  этот
отвозил  Остен-Сакену и Нахимову Стеценко,  и 12-го вечером были затоплены
<Ростислав>,  когда-то  спасенный  от   этой   злой   участи   Корниловым,
<Святослав>,  <Двенадцать  апостолов>  и другие,  а 13-го утром сторожевой
пароход  англичан   <Мегера>   мог   уже   любоваться   верхушками   мачт,
подымавшимися из воды, как барьер для союзной эскадры.
     Конечно,  гибель родных судов от собственных рук и в этот раз была не
менее тяжелой картиной для  моряков,  чем  потопление первых семи судов за
пять месяцев до этого,  в  начале осады.  И  Стеценко был грустно настроен
утром 13 февраля, когда случайно встретил, будучи в городе, Дебу.
     - Очень рад вас видеть, Ипполит Матвеевич, живым и здоровым! - вполне
искренне,  хотя и обычной фразой обратился к нему Стеценко. - Когда же вас
произведут, наконец? Я заждался.
     - Чем попусту ждать,  сделали бы представление,  -  отшутился Дебу. -
Вот и Бородатов тоже ждал производства на Новый год, - ничего не вышло.
     - А  между тем представления посланы были в Петербург и о нем и о вас
тоже.  Не  понимаю,  почему им  не  дали  ходу...  А  может  быть,  просто
завалялись где-нибудь.
     - Будем надеяться. <Надежды юношей питают>, - сказал какой-то поэт...
- Улыбнувшись было,  Дебу тут  же  погасил улыбку.  -  А  вы  помните Варю
Зарубину?
     - Ну вот, как же не помнить? А что с ней?
     - Заболела, бедняжка, тифом на первом перевязочном.
     - Тифом на первом перевязочном?  -  повторил Стеценко.  -  Как же она
туда попала, не пойму?
     - Она  там была сестрой милосердия,  и  вот...  Теперь опасно больна.
Конечно,  организм молодой,  должен вынести,  а?  - спросил Дебу, глядя на
Стеценко  так,  как  будто  тот,  адъютант главнокомандующего,  повелевает
тифом.
     - Я  полагал,  что  Зарубины уехали уж  давно куда-нибудь,  -  сказал
Стеценко.
     - Еще до начала осады я им это советовал,  - не вняли доброму совету,
- что  делать!  Большая оказалась привязанность к  месту...  Витя поступил
волонтером на Малахов и  тоже был ранен;  но тот скоро поправился,  теперь
опять там... Только одна маленькая Оля при родителях.
     - Значит,  Виктор Зарубин у адмирала Истомина? Вот как! Ну что же, он
- молодчина.  Был один из лучших у  меня юнкеров в  роте,  -  одобрительно
улыбнулся Стеценко.  - Ничего, что молод, - таким только и воевать. А Варя
- с  такими всегда огненными щеками -  сестрой милосердия стала,  это  для
меня новость... Тиф она перенесет, я думаю, ничего. Были, правда, случаи в
Симферополе,  - схоронили там трех или четырех сестер, но те ведь все были
уже почтенных для женщины лет.
     - Да,  да,  я  тоже  уверен,  что  Варя  поправится,  -  оживился при
последних словах Стеценко Дебу.  -  А  то  это было бы уже совсем вопиющим
абсурдом!
     - Э-э,   батенька,  вопиющих  абсурдов  кругом  нас  с  вами  сколько
угодно...  Ну,  желаю вам  здравствовать!  Производства все-таки ждите,  -
представление сделано.
     И Стеценко,  который был верхом,  перегнувшись с седла, протянул Дебу
руку прощаясь.
     Дебу,  конечно,  и без Стеценко знал о вопиющих абсурдах кругом. Один
из таких, притом достаточно вопиющий, случился совсем недавно.
     Рабочая рота,  в  которой числился Дебу,  целый день начиняла бомбы в
одной укрытой от  выстрелов пещере.  Потом,  ночью,  эти  бомбы грузили на
подводы и отправляли на бастионы. Это было обычно, но нужно же было, чтобы
в  одну из этих подвод,  едущую в  то время по Театральной площади,  попал
неприятельский снаряд! Ведь снаряд этот мог разорваться где-нибудь дальше,
хотя бы в  двадцати шагах,  и  на это никто бы не обратил внимания.  Но он
искал себе жертв и нашел их.  Бомбы,  начиненные с таким старанием,  чтобы
нести  назавтра  разрушение и  смерть  в  стан  противника,  взорвались на
тяжелой  подводе,  запряженной четверкой крупных  артиллерийских коней,  и
взрыв этот  был  ужасен.  От  коней и  от  людей,  сопровождавших подводу,
остались только разметанные далеко повсюду клочья паленого мяса; в больших
домах кругом вылетели рамы,  мелкие развалились совсем...  Артиллеристы же
союзников,  пославшие этот злой снаряд,  могли торжествовать, конечно: они
сделали даже больше, чем думали сделать...
     А  маленькая Оля Зарубина,  проснувшаяся в  отцовском домике на Малой
Офицерской от страшного грохота и  гула,  заставившего дрожать даже землю,
на  коленях  молилась