сделан еще выше,  чем прежде, вал, прорезаны тринадцать амбразур, устроены
два  новых траверса и  поправлены пять  старых;  исправлено семь орудийных
платформ; заменены новыми подбитые орудия больших калибров, - между ними и
бомбические,  -  и  наутро  третий  бастион  заговорил  с  англичанами еще
внушительнее и  громче,  чем  накануне,  а  пороховые погреба на  нем были
теперь обсыпаны землей так, что уже не боялись ланкастерских пушек.
     Французы же не в  состояний оказались привести за ночь свои батареи в
порядок и сконфуженно промолчали весь этот новый день.
     Третий  бастион  восстанавливал  из   развалин  Тотлебен  лично,   на
остальные же он разослал подведомственных ему саперных офицеров.
     Но  до  поздней ночи  направлял большую и  сложную работу в  тылу  по
доставке на бастионы всего необходимого Нахимов.
     Это  вышло  как-то  само  собою,   что  после  смерти  Корнилова  все
обращались за приказаниями к  нему,  минуя почтенных старцев,  -  генерала
Моллера и  адмирала Станюковича,  считавшихся в  Севастополе выше  его  по
положению.
     Великолепный флотоводец,  Нахимов  считал,  что  на   сухопутье   как
администратор он значительно уступал Корнилову в уменье все охватить и все
рассчитать,  почему охотно и уступил  Корнилову  главную  роль  в  обороне
города  и порта.  Но на его стороне сравнительно со всеми другими было то,
что все о нем знали:  полное забвение себя и своих личных  интересов,  раз
дело касалось службы.
     Когда отец  его,  екатерининский секунд-майор,  отправлял двух  своих
белокурых красивых рослых  ребят,  Платона и  Павла,  в  морской кадетский
корпус,  он,  конечно,  не,  справлялся у них,  любят ли они,  родившись в
Смоленской губернии,  море и  хотят ли  стать моряками.  Его  решение было
совершенно случайным,  старший из двух братьев,  Платон,  моряком так и не
сделался.  Он остался воспитателем в  том самом корпусе,  который окончил,
потом перешел на службу в Московский университет.
     И  попробовал бы  кто-нибудь  очернить  инспектора студентов  Платона
Степановича Нахимова,  на  того двинулся бы  сплошной и  неодолимой стеною
весь возмущенный университет,  так  как  в  нем  не  было другого столь же
порядочного,  честного  до  святости,  самоотверженного и  истинного друга
студентов, как этот чудаковатый с виду и одиноко живший человек.
     Но младший из братьев, Павел, почему-то вышел моряком, причем моряком
совершенно исключительных достоинств.  С  ранней молодости удивлял он даже
своих товарищей как не знающий отдыха, неутомимый, не то чтобы службист, а
буквально фанатик морского дела.  Именно это скверное понятие "службист" к
нему и не шло совсем,  так как "выслуживаться" он никогда не стремился. Он
просто полюбил от  молодых ногтей войну с  непокорной стихией -  морем,  и
весь без  остатка отдался этой любви.  Поэтому никто из  сверстников лучше
его и  не знал всех тонкостей морского ремесла,  и в пятнадцать лет он был
уже мичманом,  а в восемнадцать был замечен Лазаревым, командовавшим тогда
фрегатом "Крейсер", и взят им с собою в кругосветное плавание.
     Лазарев тогда был только капитаном 2-го  ранга,  но  он уже выдавался
как талантливейший моряк русского флота,  но он уже притягивал к себе, как
магнит, всех тех из молодежи, кто мог бы со временем сильно двинуть вперед
дело устройства флота по его, лазаревскому, пути. Так же были притянуты им
один за другим к себе и молодой Корнилов, и Новосильский, и Истомин...
     Фрегат "Крейсер" в те годы был признанным образцом военного судна,  и
молодой Нахимов считал для  себя  за  большую честь служить у  Лазарева на
таком фрегате, да еще в иностранных морях.
     Вояж  этот продлился три  года,  а  спустя еще  три  года и  Лазарев,
командовавший тогда кораблем "Азов",  и Нахимов,  и Корнилов, служивший на
том же корабле,  отличились в  знаменитом Наваринском бою,  за который сам
Лазарев произведен был в  контр-адмиралы,  а  Нахимов получил георгиевский
крест  и  чин  капитан-лейтенанта,  став  таким  образом  штаб-офицером  в
двадцать четыре года.
     В те годы он считался по службе в Балтийском флоте,  а в Черноморский
перетащил его тот же Лазарев, когда, после смерти адмирала Грейга, он стал
главным командиром этого флота.
     И  корвет  "Наварин",  и  фрегат  "Паллада",  и  корабль "Силистрия",
которыми  последовательно командовал Нахимов,  были  неизменно образцовыми
судами:  по  ним равнялись все остальные суда,  и  так велик был авторитет
Нахимова в  морском деле,  что  заслужить его одобрение считали счастьем и
те,  кто нисколько не  зависел от  него по  службе,  но  был моряком не по
одному только названию, а по натуре.
     Когда один известный художник обратился к нему как к герою Синопского
боя,  с  просьбой  позволить ему  написать  его  портрет  маслом,  Нахимов
недовольно ответил:
     - И-и, голубчик, что я - светская дама, что ли? Совершенно это лишняя
затея-с! - и отказал художнику.
     Один  поэт прислал Нахимову как  герою Синопа хвалебную оду.  Нахимов
повертел в руках лист бумаги,  на котором старательно, - заглавные буквы в
завитушках,  -  была написана эта ода,  бросил ее  в  корзину под столом и
сказал одному из своих флаг-офицеров:
     - Автор этих стихов,  должно быть, человек богатый - вон какая бумага
у него хорошая, еще и с фамильным гербом... Прислал бы несколько сот ведер
кислой капусты для героев Синопа - матросов, было бы куда лучше-с!
     Это было одно из  его многочисленных чудачеств -  полное равнодушие к
искусству,  так же,  как,  например, и ненависть к писанию всяких казенных
бумаг. Читал он эти бумаги внимательно, если нужно было их подписывать или
выполнять то,  что  ими  предписывалось,  но  никак не  мог заставить себя
самого изъясняться официальным языком на  бумаге:  это делали за  него его
адъютанты, флаг-офицеры.
     Он жил одиноким,  старым холостяком, как и его старший брат в Москве,
но бирюком отнюдь не был. Напротив, он был всегда радушным хозяином, когда
к  нему  собирались  гости,   и  охотно  помогал  денежно,  когда  к  нему
обращались.
     Этим неумением его  отказывать кому бы  то  ни  было в  деньгах часто
злоупотребляли даже его сослуживцы, люди широкого образа жизни.
     Он не отличался красноречием,  однако никто из командиров во флоте не
мог так говорить с матросами,  как он,  потому что никто лучше его не знал
ни быта,  ни нужды,  ни сердца матроса,  и матросы его любили, хотя он был
очень требователен по службе.  В разговоре между собою они не называли его
ни "адмиралом", ни "Нахимовым", - он был у них просто "Павел Степаныч".
     Воспитанный  на  парусном  флоте,  знавший  в  совершенстве все,  что
касалось  управления  парусами,  способный  часами  наблюдать  в  трубу  с
Графской пристани не только корабли,  входящие на рейд и выходящие в море,
но даже и шлюпки,  идущие под парусами,  Нахимов был поэтом паруса, хотя и
видел  все  преимущества паровых  судов,  особенно снабженных винтом.  Ему
нужно было сначала отвыкнуть от парусного флота,  чтобы потом привыкнуть к
паровому,  и то и другое были для него очень длительные и,  пожалуй,  даже
мучительные процессы.
     Корнилов как  начальник штаба флота жил  до  войны в  Николаеве,  где
находилось управление флотом, но когда бы он ни приезжал в Севастополь, он
останавливался у  своего старшего по службе товарища -  Нахимова:  им было
что вспомнить и было о чем говорить, не истощаясь, так как состояние флота
никто не знал лучше,  чем Нахимов. Кроме того, Корнилов видел, что из всех
адмиралов один  только он  без  всякой зависти относится к  его  блестящей
карьере.
     И  вот в  полдень 5  октября на  Нахимова жестоко свалилась почти вся
тяжесть,  какая  лежала  на  его  друге,  между  тем  как  он  -  адмирал,
выброшенный на берег, - чувствовал себя и без того тяжело.
     Он  не  то  чтобы растерялся,  но  он метался по осажденному городу в
огромной тревоге за все и за всех кругом,  и небольшому гнедому коньку его
никогда раньше не приходилось столько скакать в разных направлениях.
     Раза три  в  этот день пришлось Нахимову проезжать мимо Михайловского
собора,  где  было поставлено тело Корнилова в  ожидании погребения и  где
толпились моряки и пехотные, прощавшиеся с телом.
     Всякий  раз  Нахимов останавливал здесь  гнедого,  входил в  собор  и
несколько  минут  простаивал  около  гроба,  всматриваясь  в  черты  лица,
оставшиеся волевыми и после смерти.
     И  всякий раз  он  опасливо оглядывал собор,  особенно его купол,  не
попала бы  в  него  шальная,  наудачу пущенная бомба  большого калибра или
конгревова ракета, вполне способная пробить купол и обрушиться вниз. Купол
казался ему  наиболее непрочным из  всего этого обширного здания,  а  тело
того,  кто вдунул всю, без остатка, свою душу в дело защиты порта, флота и
города, лежало как раз под куполом.
     Канонада гремела;  и если флот интервентов, выпустивший накануне, как
он  подсчитал приблизительно,  не менее чем полтораста тысяч ядер,  бомб и
гранат,  теперь не  рисковал уже  подходить близко к  береговым батареям и
вдали зализывал свои раны, и если большая часть французсках мортир и пушек
молчала, то английские ревели по-прежнему не умолкая.


                                   III

     Канонада  не  умолкала  и  в  шестом  часу  вечера,  когда  протяжно,
печально,  глухо  зазвонили в  колокола в  Михайловском соборе,  сзывая на
панихиду по Корнилове.  Речей не было.  С телом прощались молча.  В церкви
были только те,  кто знал Корнилова,  а  им не нужно было в  пышных словах
разъяснять, кого именно они потеряли.
     При виде этого большелобого, с сурово сжатыми губами адмирала в гробу
другие адмиралы,  и генералы,  и полковники,  и майоры, и капитаны флота и
армии чувствовали себя наполовину побежденными врагом,  и это чувство было
жуткое и тяжелое чувство.
     Человек,   который   мог,   обращаясь   к   полку   солдат,   сказать
знаменательные слова:  "Ретирады не  будет!  А  если услышите,  что я  вам
скомандую ретираду,  колите меня штыками!" - сказал о себе все, и никто не
мог бы сказать над его телом ничего сильнее, короче и ярче.
     Та воля,  которая сплотила все силы и средства для  защиты  города  в
часы  и  дни  полной  растерянности,  разброда,  преступной паники,  вдруг
иссякла, - и в ком же и где было искать новый источник подобной же сильной
и зрячей воли?
     Может быть,  расстроила нервы неслыханная,  убийственная,  оглушающая
канонада,  не прекращавшаяся два дня,  но плакали здесь, в соборе, многие,
даже и те, которые не знали о самих себе, что они умеют плакать.
     И  Нахимов уже  не  прятал здесь  своего личного горя:  он  стоял  со
свечой,  как  и  все,  ближе всех других к  гробу,  забывчиво слегка кивал
головой,  совсем не в  такт панихидному пению,  и  слезы скатывались в его
белесые, едва прикрывавшие губу усы.
     Вместе с племянником покойного адмирала,  гардемарином Новосильцевым,
который до похорон не собрался уехать в  Николаев,  был в  церкви и Виктор
Зарубин;  отец же  Виктора,  как это ни  было трудно для него,  не захотел
отстать от  сына,  раз  дело  шло  о  похоронах самого Корнилова,  и  тоже
пробрался внутрь собора.
     Он  стремился вытянуть свою сведенную от раны ногу,  чтобы стать хоть
чуть-чуть повыше и разглядеть побольше.
     Ведь,  кроме  Корнилова в  гробу и  Нахимова около гроба,  тут  были,
озаренные слабым  и  неверным желтым  светом  мерцавших свечей,  и  старый
Станюкович,  крестившийся частыми  и  бессильными крестиками около  сухого
лица,  точно сгонял с него докучную муху, и Истомин, урвавший час от своей
тяжелой вахты на Малаховом,  и оба Вукотичи,  и Зорин,  и много его бывших
сослуживцев по затопленному кораблю "Три святителя"...
     И всех их хотелось видеть ему,  наполовину ушедшему от жизни,  у тела
того,  кто ушел от  нее совсем.  Он  знал великую торжественность подобных
минут,  когда люди как  бы  дают свои клятвы умершему,  даже если никто из
живых рядом не слышит ни одной клятвы.
     Но  панихида была недолго.  Она и  не могла затягиваться,  потому что
суровы были предночные часы:  канонада гремела, ядра летели в город; может
быть,  уже  скоплялись под  прикрытием глубоких  балок  против  третьего и
четвертого бастионов войска союзников для штурма.
     Около   собора  выстроились  батальон  моряков,   батальон  пехоты  и
полубатарея в четыре орудия.  На рейде корабли скрестили реи и приспустили
свои флаги и вымпела. Гроб вынесли на паперть. Вынесли и бархатную подушку
с многочисленными орденами Корнилова.  Певчие пели "надгробное рыдание"...
Траурная процессия потянулась по Екатерининской улице туда,  где незадолго
до  высадки интервентов так  торжественно был  заложен новый  Владимирский
собор над склепом, в котором хоронили года три назад адмирала Лазарева.
     Когда Лазарев командовал кораблем "Азов",  он  зашел однажды в  каюту
своего молодого лейтенанта Корнилова.  Тот  сидел за  чтением французского
романа. Кипа французских же романов лежала у него и на полке каюты.
     Лазарев был возмущен таким легкомыслием чрезвычайно.
     - Вы,  даровитый,  умный человек, тратите драгоценное время на чтение
всякой чепухи!  -  закричал он.  - Я вам запрещаю это как ваш начальник!..
Понимаете? Раз и навсегда запрещаю!
     Он  собрал энергично все книги лейтенанта и  выкинул их  через окошко
каюты в море.
     - Что же все-таки я должен читать? - ошеломленный, спросил Корнилов.
     - А это уж я вам принесу сейчас сам, что вы должны читать!
     И  капитан Лазарев вышел,  но  скоро  вернулся с  кипою совсем других
книг. Это были сочинения главным образом по морскому делу.
     Прошло четверть века,  и ученик стал достоин учителя настолько, чтобы
лечь с ним рядом после смерти в одном склепе.
     Процессия  двигалась.   Певчие   пели   "вечную   память"  истово   и
выразительно,  чувствуя, что не лгут при этом, как приходилось им поневоле
лгать обычно. Темнело быстро. Зажгли факелы.
     А ядра и бомбы все еще летели в город.
     И  одна из  бомб разорвалась как  раз  в  хвосте процессии,  где  шли
обыватели.  Капитан Зарубин, припечатывая каждый свой шаг толстой палкой и
вывертывая замысловато ногу,  плелся  недалеко  впереди  и  слышал  разрыв
бомбы, и потом бабий визг и глухой вопль.
     Толпа сгрудилась сзади. Донеслись крики:
     - Что, аль попало в кого?
     - Ну, а как же! Известно, попало!
     Зарубин  остановился  в   нерешимости,   идти  ли  дальше  за  гробом
Корнилова, или повернуть сюда, где в кого-то попало.
     Услышал суровые мужские слова:
     - Где  тут  носилок искать на улице,  - носилки!  Берись за ноги,  за
руки, тащи прямо в часовню! Там люди найдут, чья она!
     - Неужто насмерть? - жалостно спросил Зарубин какого-то бородатого.
     - Ну, а как же? Известно, насмерть, - ответил бородач. - Баба ведь...
Много ей надо? Осколок в брюхо воткнулся - вот и готово.
     Зарубин покачал головой, пробормотал задумчиво:
     - Что же тут скажешь, а? Бог знает, что он с нами делает...
     Виктор  был  далеко  впереди,  жена  и  дочери оставались дома.  (Они
перебрались  с  Северной  стороны  вечером  накануне,  когда  прекратилась
пальба.)  Успокоившись  за  себя  и  своих,   Зарубин  заковылял  догонять
процессию.
     Полыхали факелы,  придавая всей картине необычайный вид, на обширном,
отгороженном забором  месте  заложенного собора  толпились офицеры  разных
чинов.  Батальоны матросов и  пехоты и четыре орудия дали положенное число
залпов холостыми зарядами.
     В   последний  раз  приложились  губами  к   мощному,   но  холодному
корниловскому лбу  те,  кто  был ближе,  и  вот уже начали забивать крышку
гроба.
     - А здесь ведь найдется,  пожалуй,  и для меня местечко!  - оглядывая
при  факеле обширный склеп,  неожиданно для нескольких адмиралов,  которые
удостоились туда войти, сказал Нахимов.
     - Ну, что это вы, Павел Степаныч! - укоризненно, вполголоса отозвался
на это Истомин.
     - А что вы думате?  Не заслужу?..  Пожалуй, и правда, не заслужу-с! -
поник головой Нахимов.
     - Я  совсем не в том смысле,  Павел Степаныч,  -  захотел поправиться
Истомин.
     - А  в  каком же еще-с?..  Может,  вы думаете,  что мы из Севастополя
живыми выйдем? Нет-с! Не выйдем-с!
     Но не было времени ни для праздных гаданий о  грядущем,  ни для того,
чтобы  безмолвно пробыть лишнюю  минуту  около  тела  Корнилова:  мысль  о
возможности вечернего  штурма  союзников скоро  разметала всех  далеко  от
склепа.  Только  каменщики остались  в  нем  поспешно  укладывать свод  из
кирпича над свежей могилой.
     О  том,  что ждут штурма ночью,  слышал в  толпе и старый Зарубин;  и
когда Виктор разыскал его, отец тревожно говорил сыну:
     - Штурма ждут ночью сегодня, штурма! Вот видишь ты, вышло как для нас
худо:  с  одной стороны,  и  Владимира Алексеича похоронили,  а с другой -
штурм может быть. Что же теперь должно получиться, а?
     - Пустяки!  -  беспечно отвечал сын. - А матросы?.. Да матросы теперь
их не то чтоб штыками, зубами за Корнилова рвать будут!
     Горячие  слова  сына  все-таки  не  убедили  отца.  Утром  вся  семья
Зарубиных вместе с  другими офицерскими семьями перешла из  своего дома  в
адмиралтейство.


                                    IV

     Прошло еще два дня.
     На штурм все еще не отважились интервенты, но канонада 7 октября была
уже значительно сильнее, чем 6-го: исправили все свои повреждения французы
и  поставили  даже  новые  батареи.  Замечено  было,  что  появились новые
дальнобойные орудия и на Зеленой горе у англичан.
     Эта  гора  была названа так  интервентами;  но  очень молодыми были и
названия горы  Рудольфа,  облюбованной для  своих  батарей  французами,  и
знаменитого в крымскую кампанию кургана, принадлежавшего в тридцатых годах
шкиперу Малахову.  Но места эти, как и все места кругом здесь, прихотливо,
как  в  Греции,  изрезанные бухтами берега незамерзающего моря,  видели на
своем веку великое множество больших и малых войн; по ним летали в древние
времена  и  стрелы  и  камни,   выпущенные  из  катапульт;  а  соседний  с
Севастополем -  "величественным городом" -  Инкерман,  -  "город-крепость"
по-турецки,  - имел не менее как трехтысячелетнюю давность, все расширяясь
и  обновляясь  и  украшаясь  орнаментами вдоль  своих  подземных  стен  из
податливого резцу известняка.  И  каждый уступ на  его  отвесах,  конечно,
сотни  раз  орошался такою  дешевой и  такою грозной жидкостью,  как  алая
человеческая кровь.
     Первые греческие   поэты   и   географы   рассказывают   с  ужасом  о
неприступных скалах Инкермана, с которых скифы сбрасывали вниз захваченных
ими мореплавателей-греков. Эти страшные укрепления тавро-скифов были взяты
только Диофантом, знаменитым полководцем Митридата VI, царя понтийского.
     Совсем  перед  Крымской  войною  златоустый  Иннокентий,  архиепископ
херсонский  и   таврический  вздумал   основать  в   инкерманских  пещерах
монастырь,  и там поселилось было человек двадцать монахов, устроившихся в
этом древнем жилье не  так плохо.  Монастырек этот был назван "киновией во
имя святых пап Климента и Мартина".
     На северном  склоне  Малахова  кургана,  как  и на примыкавшей к нему
Корабельной слободке, были тоже пещеры, оставшиеся от бывших здесь некогда
каменоломен.  В этих пещерах селились беднейшие семьи матросов, не имевшие
средств даже и для того, чтобы соорудить себе нехитрую хатенку под крышей.
     Однако  теперь,   когда  и  северный  склон  Малахова  кургана  начал
обстреливаться столь же  беспощадно,  как  и  южный и  восточный,  занятые
редутами хаты подешевели, пещеры подорожали.
     Неслыханной силы  канонада загнала в  землю  и  тех,  кто  нападал на
город,  и  тех,  кто  в  нем  оборонялся.  Землянки  были  выкопаны и  для
матросов-артиллеристов  и   для  офицеров  на  батареях;   контр-адмиралы,
ведавшие  участками  или  дистанциями