розовом свете".
     Хотя кое-какие полномочия Пирогов и получил там, в Петербурге, здесь,
в  Севастополе,  его  сделали  только  заведующим  городским  перевязочным
пунктом;  Шрейбер же в розовых очках продолжал по-прежнему, по-военному, а
не по-штатски обращаться с ранеными и больными солдатами.
     Во  время десятидневной "пасхальной" бомбардировки Пирогов,  со  всем
своим штатом врачей переселившийся в  Дворянское собрание,  не  раздевался
для сна, - некогда было; до пяти тысяч раненых прошло за эти дни через его
руки,  причем  пришлось  ему  сделать  свыше  пятисот  сложных  операций и
ампутаций.
     Каждый  больной,  оперированный  хирургом,  становится  ему  особенно
дорог.  С  разрешения Нахимова Пирогов  устроил  этих  пятьсот в  обширных
казематах   Николаевской   батареи,    совершенно   пока   безопасной   от
неприятельских  бомб.   Но  высшее  начальство  решило  их  участь  иначе:
получился приказ перевести всех их  на Северную,  где под непосредственным
руководством генерал-штаб-доктора было  будто  бы  приготовлено все  к  их
приему,  выздоровление же  их  благодаря свежему воздуху должно  было  там
протекать успешней и быстрее, чем в казематах.
     Пирогов поверил в заботливость высшего начальства. Сам он был завален
в это время работой  на  своем  перевязочном  пункте  и  не  имел  времени
съездить  на  Северную  посмотреть,  что  именно было приготовлено там для
приема тяжело больных солдат.
     И  вот с  военной быстротою были перевезены все эти пятьсот безруких,
безногих и прочих,  только что с операционного стола - куда же? В простые,
к тому же дырявые солдатские палатки, в которых соломенные тюфяки валялись
просто на  земле.  Но  зато палатки эти были разбиты по  шнуру правильными
рядами,  и  свежего воздуха вокруг них было вполне довольно.  Он  сделался
несколько излишне свеж  на  другой же  день,  когда  вдруг  разразился над
Севастополем сильнейший ливень при лютом холодном ветре.
     Палатки  срывало  с  кольев;  потоки  ливня,  врываясь  к  несчастным
больным,  промочили их до костей;  тюфяки их подплыли; от леденящего ветра
не было защиты...  Стремившиеся оказать какую-нибудь помощь жертвам особой
заботливости высшего  начальства  сестры  милосердия и  врачи  становились
около них на колени в лужи, в грязь, а жертвы эти - посинелые, полуживые -
безостановочно стучали зубами, безудержно трясясь...
     Уже через несколько часов умерло из  них до  двадцати человек,  а  на
другой день число смертных случаев среди них удвоилось;  и когда приехал к
ним извещенный об этом Пирогов, он нашел безнадежными их всех.
     Рапорты начальству в  те  времена полагалось писать  казенно-вежливым
языком:      "Честь      имею      довести     до      сведения     вашего
высокопревосходительства...",   "Честь   имею   покорнейше  просить   ваше
сиятельство...".  Никаких отступлений от  этой предписанной свыше формы не
допускалось.
     Но  разве мог Пирогов вместить в  эти холодные казенные фразы рапорта
все возмущение,  какое его охватило там,  на  Северной,  среди этих рваных
солдатских палаток,  в  которых валялись на  мокрых  тюфяках в  грязи  так
недавно еще  его  умелой  рукой  направленные к  жизни  и  ныне  поголовно
умирающие и обреченные смерти раненые?
     Он   отбросил   казенный   язык.   Он   заговорил  языком   человека,
оскорбленного в лучших своих чувствах, но, конечно, этот его язык оказался
совершенно непереварим для начальства.
     Пирогов кричал вне себя в среде врачей:
     - Что же это такое?  Халатность ли только?  Нет-с,  -  это чудовищное
преступление,  -  вот что это!  Зачем же тогда мы,  хирурги,  и все вообще
врачи,  если свежеампутированных раненых бросают,  как хлам на свалку,  на
усмотрение всех  стихий?  Вот  стихии  и  сделали из  них  горы  трупов  в
кратчайший срок,  - значит, для этого в конечном-то счете трудились мы дни
и  ночи,  рискуя собственной жизнью?  Ради  этого столько врачей и  сестер
умерло уже здесь от тифа?..  Может быть,  скоро мы,  врачи, будем получать
прямые  указания  дорезывать  тяжело  раненных,   не   кладя  даже  их  на
операционные столы, или травить их мышьяком, как крыс?..
     Чего мог добиться Пирогов,  возмущаясь так во всеуслышанье?  Он нажил
себе  только врагов,  непримиримых и  сильных.  И  хотя  Горчаков приказал
сделать расследование по докладной записке Пирогова но, как обычно, оно не
обнаружило виновных, а койки для ампутированных с двойными матрацами к ним
привезены были в  палатки только тогда,  когда от пятисот с лишком человек
осталось в живых всего семнадцать.
     Зато о Пирогове стали говорить в штабе Горчакова:
     - Ну,   этот  Пирогов,   кажется,  добивается  того,  чтобы  получить
назначение    главнокомандующего    Крымской    армией!..     Между    тем
генерал-штаб-доктор вывел заключение,  что  ампутированные им  помирают не
потому,  что  попали под дождь,  но  оттого единственно,  что он  небрежно
делает операции, хотя и прославленный хирург!
     В  Симферополе,  где скопилось больше десяти тысяч раненых и  больных
солдат,  были спешно поставлены для них дощатые бараки без полов, такие же
бараки  устроены для  врачей и  сестер.  Однако в  холодное время  они  не
отоплялись, и, требуя для них дров, Пирогов написал начальнику госпиталей,
генералу Остроградскому: "Имею честь представить на вид..."
     Фраза эта была хотя и казенной, но "ставить на вид" имел право только
старший в  чине  младшему,  когда распекал его  за  провинность.  Генерал,
привыкший видеть  полную безропотность военных врачей,  и  без  того  косо
глядел  на  Пирогова,   теперь  же  он  поднял  против  него  целую  бурю,
придравшись к его "неприличному" выражению, тем более что это было гораздо
дешевле, чем приобресть дрова для бараков.
     Он   выступил   с   жалобой   на   дерзкого   и   не   только   перед
главнокомандующим, но обратился и к самому царю, так что Пирогову пришлось
выслушать выговор не только от Горчакова,  но впоследствии и от царя тоже:
все пружины были пущены в ход симферопольским администратором, чтобы стало
жарко  заступнику за  больных  и  раненых  солдат,  а  в  бараках  мог  бы
по-прежнему царить холод.
     Смертность   среди   ампутированных   и   вообще   оперированных   на
перевязочных пунктах и  в  госпиталях Севастополя действительно была очень
велика,  и  не  только из-за  безобразной постановки ухода  за  ранеными и
перевозки их  в  степную часть Крыма в  холодное время,  как  это велось в
Севастопольскую войну  до  Пирогова;  самым  страшным врагом  раненых была
госпитальная  гангрена,  настоящая  причина  которой  тогда  не  была  еще
известна,  так  как  бактериология едва зарождалась,  антисептика же  была
введена только после Крымской кампании английским хирургом Листером.
     Борьбу с  госпитальной гангреной Пирогов повел со  всею  присущей ему
энергией,   лишь   только  появился  в   Севастополе.   Он   отделил  всех
гангренозных,  переведя их  из  дома  Дворянского собрания в  дома  купцов
Гущина и  Орловского,  где  за  ними ухаживали две  самоотверженные сестры
милосердия и наблюдал лекарский помощник Калашников. Перевязочный же пункт
он временно перенес в другое место,  а роскошное,  но зараженное помещение
Дворянского собрания проветривалось по его приказу уже несколько недель.
     Этими  мерами  страшная эпидемия была  значительно ослаблена,  но  не
уничтожена,  конечно.  Пирогов понимал,  что  перегруженность перевязочных
пунктов  и  госпиталей способствовала развитию  гангрены;  он  стремился к
тому,  чтобы раненые не задерживались здесь, а отправлялись дальше, однако
ежедневные бомбардировки,  частые вылазки и стычки, особенно с тех пор как
были устроены передовые редуты, наконец, целые сражения из-за этих редутов
и  траншей неизбежно переполняли огромным количеством раненых общие палаты
перевязочных пунктов: гангрена не переводилась.
     Иногда  же,   по   совершенно  необъяснимым  для  Пирогова  причинам,
результаты безукоризненно проведенной им  или  под  его личным наблюдением
операции были совсем не те,  какие им ожидались.  Он старался проникнуть в
тайну этих капризов человеческой природы, но проникнуть все-таки не мог, и
это его угнетало.
     Об этом он писал в Дерпт профессору медицины Зейдлицу:
     "Кровь,  грязь и сукровица, в которых я ежедневно вращаюсь, давно уже
перестали действовать на меня; но вот что печалит меня, что я, несмотря на
все мои старания и самоотвержение,  не вижу утешительных результатов, хотя
я  моим младшим товарищам по  науке,  которые еще  более меня упали духом,
беспрестанно твержу,  чтобы они бодрились и  надеялись на лучшие времена и
результаты. Один из них - дельный, честный и откровенный юноша - уже хотел
закрыть  свой  ампутационный ящик  и  бросить  его  в  бухту.  "Потерпите,
любезный друг,  -  сказал я ему,  -  будет лучше..." Я,  может быть,  если
останусь жив  да  отслужу  свои  тридцать лет,  -  не  забудьте,  что  нам
считается месяц за  год  службы,  -  соберу результаты своих наблюдений об
ампутациях и  обнародую  их.  Ампутация,  как  одна  из  грубейших больших
операций,  доказывающая несовершенство искусства,  именно ясно доказывает,
что  потеря  каждого члена  нашего тела  имеет  свой  постоянный фатальный
процент смертности..."


                                    II

     Но  то,  что  пока для  Пирогова не  поддавалось объяснению -  плохие
последствия   безукоризненно  сделанных   операций,   -   было   одно,   а
военно-медицинская  администрация и  военное  начальство,  не  принимавшие
спешных мер к отправке из Севастополя раненых, - совсем другое.
     Пирогов понимал,  что первое,  хотя и  не  ясное еще для него во всей
полноте, все-таки всецело зависит от второго, что эпидемии рожи и гангрены
приходят вслед за  скученностью больных,  что необходимо как можно быстрее
сортировать раненых, подавать им первую помощь на перевязочных пунктах, но
потом  тут  же  отправлять их  из  Севастополя в  места  более  спокойные,
просторные и  удобные  для  их  лечения,  однако  отправлять,  как  тяжело
больных,  а  не  как  фронтовых солдат на  новое поле битвы,  -  таких,  с
которыми разговаривать принято только криком команд, таких, которые должны
по  уставу  "терпеть голод,  холод  и  все  солдатские нужды",  а  кто  не
вытерпел, тот сам в этом и виноват.
     Тупая  и  косная,  въевшаяся им  в  плоть и  кровь недобросовестность
военных  чиновников,  с  которой  сталкивался он  здесь  на  каждом  шагу,
выводила его из себя,  и  когда в марте прошел слух,  что в Херсоне сестры
Крестовоздвиженской общины так взялись за аптекаря военного госпиталя, что
довели  дело  до  судебного  следствия  над  ним  и  тот  из  боязни  суда
застрелился, - Пирогов ликовал непритворно.
     - Ай  да молодцы,  сестрички!  -  говорил он,  сияя,  одному из своих
врачей,  Тарасову.  -  Слыхали?  Аптекаря в  Херсоне застрелили!  Вот  это
настоящие сестры милосердия!  И  сразу видно,  что там были за порядки,  в
этом госпитале,  если уж  аптекарь счел за лучшее застрелиться!..  Ох,  не
мешало  бы  и  нашему  севастопольскому отправиться вослед своему коллеге!
Подлец ведь,  подлец первой гильдии!..  Нет, как хотите, голубчик мой, а в
том,  что  у  нас среди чиновников всех ведомств и  среди военных тоже так
много казнокрадов и вообще воров и мерзавцев, в этом виновато воспитание в
наших школах,  да-с!..  Кого готовят в них?  Специалистов, и только! Но не
граждан своей родины -  вот в чем корень всех зол! Поэтому каждый и думает
только о своем корыте, о своем кармане, а до общественных интересов никому
в сущности и дела нет...  Вам не нужно доказывать, - вы видите и сами, что
если  бы  не  мы,  частные врачи,  штатские люди в  военном стане,  да  не
сестрички наши,  дай  им  бог здоровья,  то  больные и  раненые хлебали бы
вместо супа помои и  лежали бы  не  на матрацах,  а  просто в  грязи,  как
свиньи!..  Разве,  когда мы с  вами везли сюда сестер,  предполагал кто из
нас,  что им придется здесь и кухарками быть?  А вот пришлось же, пришлось
самим кушанья готовить,  иначе кормили бы  раненых черт знает чем,  потому
что не украсть по своему ведомству того,  что само в  руки лезет,  русский
чиновник  не   в   состоянии!..   Аптекаря  же   -   херсонские  они   или
севастопольские -  охулки на руку не кладут нигде-с!  Я  с  ними тоже имел
дело,  когда  взялся лет  десять назад  чистить авгиевы конюшни* -  второй
военный  госпиталь  в   Петербурге...   Целое  море  пришлось  мне   тогда
взбаламутить! Госпиталь огромный; десятки семейств лекарей и администрации
больными там  кормились,  и  рука руку мыла...  Аптекарь же  там  отпускал
больным вместо хины  -  бычью желчь,  а  вместо рыбьего жиру,  -  черт его
знает,  какое-то  китовое или  моржовое сало,  отчего больных выворачивало
наизнанку,  как от  мертвой зыби...  Скученность же  больных допущена была
непостижимая: по сто человек на палату, рассчитанную на двадцать!.. Бинтов
не мыли,  -  лишний расход! - а грязные и зловонные, в гною и в сукровице,
переносили с  одного больного,  который уже  благополучно преставился,  на
другого,   только  что  прибывшего!..  Вот  как  там  было!  И  смертность
невероятная для  мирного времени,  -  однако  кого-нибудь  беспокоило это?
Никого и  нисколько-с!  А  ведь  посещали все-таки  госпиталь этот  важные
генералы и  даже высочайшие особы,  и  сам покойный Николай Павлович в нем
бывал,  и  все находили госпиталь в  превосходном состоянии...  Судите же,
каково было мне против общего мнения пойти!..  И  когда я принялся за этих
чинодралов не  хуже,  чем наши херсонские сестрички за аптекаря,  вот было
крику с  их стороны!  Нашли даже во мне "помрачение ума" и,  кажется,  еще
немного  -  запрятали бы  в  желтый  дом  до  конца  дней  моих!..  Фаддей
Булгарин** в  своей  "Пчеле" почтил меня  вниманием:  "Кто  же  такой этот
профессор Пирогов?  Не больше,  как проворный резака,  а в смысле учености
всего-навсего беззастенчивый плагиатор..."  Несмотря на  все  это,  я  там
все-таки  победил,  конюшни царя Авгия очистил,  второй госпиталь сделался
приличным учреждением,  приносить начал явную пользу больным,  а  не своей
администрации только...  Там я осилил,  а здесь я бессилен,  и чем дальше,
тем лучше это вижу.  Да и вам, конечно, это ясно... Везде воровство, везде
беспорядок, везде больных и раненых как сельдей в бочонке, - и что же мы с
вами,    частные   и   штатские   люди,    можем   сделать,    когда   сам
генерал-штаб-доктор от всей этой бестолочи в восторге? Для генералов же не
докторов это  только  досадная история -  всякие  вообще раненые портят им
только списки людей...  Я не знаю,  хорошо ли они воюют,  наши генералы, в
этом я им не судья, и где кончается Горчаков, а начинается Коцебу, этого я
не  знаю тоже,  но  зато я  вижу,  как наши генералы интригуют друг против
друга,  как  они,  бедные,  трудятся  в  поте  лица,  чтобы  один  другому
подставить  ножку!..   Но  кому  же  от  этого  радость,  как  не  тем  же
союзникам?..  Нет,  плохо у  нас  воспитывают людей,  которым потом бразды
вверяют.   Оттого-то   мы  и   терпим  теперь  такое  бедствие,   как  эта
травматическая эпидемия - Крымская война!
     _______________
          *їАївїгїиїеївїыї кїоїнїюїшїнїиї   -  конюшни  легендарного  царя
     Авгия, которые Геркулес очистил, проведя через них реку. В переносном
     смысле - очень загрязненное место.
          **їБїуїлїгїаїрїиїнї Ф.  В.  (1789 - 1859) - литератор,  издатель
     реакционной полуофициозной газеты "Северная пчела".

     - Травматическая  эпидемия?  -  переспросил  Тарасов  улыбнувшись.  -
Пожалуй, действительно с нашей медицинской точки зрения именно так и можно
назвать эту страшную войну.
     - Когда-нибудь,  когда  никаких вообще  эпидемий больше не  будет,  -
сказал Пирогов,  -  исчезнут и травматические:  это и будет время,  "когда
народы,  распри позабыв, в одну великую семью соединятся..." И я не был бы
врачом,  если бы в это не верил. Но пока что, Василий Иванович, должен вам
сказать,  что  начал  я  серьезно думать  об  отъезде  отсюда.  Будет  уж!
Поработал,  надо дать место другим... Пускай другие попробуют, - может, им
будет больше удачи, чем мне... А я уж скажу "пас".
     - Это вы серьезно говорите,  Николай Иванович?  - несколько оторопело
поднял брови Тарасов,  человек сыроватый на вид,  полный,  белоглазый и  с
белыми ресницами.
     - Вполне серьезно...  Вы  видите сами,  колит мой все не проходит,  -
куриный бульон пробовал есть -  очень противен он мне показался... А вдруг
еще привяжется тиф?..  И  дома у  меня не все в  порядке:  жена не ладит с
моими ребятками,  - те ее плохо слушают, - дескать, мачеха... Да, наконец,
все говорят,  что как только сойдут полые воды на севере, начнется война и
там,  под  Петербургом.  Могу,  значит,  пригодиться и  там  в  крайнем-то
случае... Думаю, что там гораздо лучше я могу пригодиться.
     От  длительной гастрической болезни Пирогов был  худ,  слаб,  желт  и
желчен,  - это видел Тарасов. Болезни приписал он и такое решение - уехать
из Севастополя; поэтому он сказал:
     - Скоро поправитесь,  Николай Иванович,  и  бросите тогда все мрачные
мысли...
     - Нет уж,  нет,  не брошу!  - сделал угловатый жест обеими исхудалыми
руками сразу Пирогов.  -  Я  ведь не для того поехал в Севастополь,  чтобы
только  резать  ноги,   руки!  Этого  добра  я  переделал  на  своем  веку
достаточно,  и с меня хватит!..  Я,  между прочим,  отлично знал и то, что
здесь встречу, однако же я все-таки думал, что мне дадут сделать для наших
раненых все,  что можно бы было для них сделать...  Не дают, - вы это сами
видите!  Везде только и натыкаешься, что на свои же шпаги, а воевать вышел
с целой Европой!..  Так нельзя,  Василий Иванович!  И я устал,  говорю вам
откровенно. Независимо от болезни устал и требую отдыха. Баста!
     - Николай Иванович,  но  ведь в  таком случае и  мы  все,  врачи,  не
останемся здесь без вас,  - очень решительным тоном, который к нему как-то
и  не  шел,  заявил Тарасов.  -  Если вы действительно собираетесь уехать,
тогда уехать придется и  нам всем.  Вы  наша защита тут,  вами и  держимся
все...  А без вас что же мы будем представлять из себя такое? Мы ваш отряд
врачей,  вы же наше начальство...  Если и  в самом деле уедете вы,  то нам
неминуемо приходится ехать с вами... Не знаю, конечно, как другие, а я без
вас тут оставаться не намерен.
     И Тарасов даже покраснел,  говоря это,  и задышал усиленно,  что было
слышно Пирогову.
     Потерев плешь свою  ладонями,  что  было  у  него признаком волнения,
Пирогов отозвался Тарасову:
     - Что ж,  разумеется, мы ведь единый отряд частных штатских врачей, и
все  вы  поработали тоже довольно,  и  половина переболела тифом,  и  были
смертные случаи.  Вот и Каде еле выкарабкался из когтей смерти,  -  просто
чудом спасся,  -  а Сохраничев погиб...  Отдых необходим,  конечно,  и вам
тоже...  кроме того...  кроме того, должен я сказать, это может произвести
на  начальство и  власть  гораздо большее впечатление и  заставит подумать
поприлежней над вопросом:  отчего уехал из Севастополя академик Пирогов, а
с ним вместе и все врачи его отряда?


                                   III

     К концу марта Пирогов совершенно оправился от своей болезни. В апреле
же  Сакен  объявил в  приказе по  гарнизону благодарность Пирогову и  всем
приехавшим с  ним  врачам за  их  ревностную и  успешную службу,  так  же,
впрочем,  как и  профессору Гюббенету и врачам его перевязочного пункта на
Корабельной.
     Но  это признание заслуг со стороны начальства не поколебало все-таки
решения Пирогова покинуть Севастополь,  тем  более что  как раз перед этим
погибло на Северной пятьсот ампутированных им солдат,  и это заставило его
к благодарности Сакена отнестись весьма подозрительно,  как к тонкому виду
взятки.
     Если что  и  задерживало его  отъезд,  то  только кровопр