ила величественно,  как  подобает входить королеве,  уходила
под несмолкаемые овации тоже неторопливо и с поднятой головой.
     Что же  касалось ее  супруга принца Альберта,  то  ей  лично никто не
решался ставить в  вину то,  что он,  вопреки английской конституции,  все
пытается вмешиваться в дела правления и вообще быть несколько большим, чем
только мужем своей жены, которая является королевой.
     Притом же  его  посягательствам на  кое-какую  власть прекрасно умели
сопротивляться,  и между членами парламента,  а также в обществе ходило по
его  поводу  изречение какого-то  давнего  философа:  <Отличие человека от
других животных заключается в  том,  что он  единственный из всех их имеет
способность вечно вмешиваться в то, что до него совсем не касается>.
     Заседания парламента открылись после  тронной речи.  Однако  вопрос о
наборе новых войск оказался,  как  и  предполагалось,  труднейшим из  всех
вопросов.  Он  заставил  даже  маленького,  старенького,  седенького Джона
Росселя* выступить с  гневной  иеремиадой**,  произнесенной хотя  и  тихим
голосом, но с большим чувством.
     _______________
          *їДїжїоїнї Рїоїсїсїеїлїьї    (1792    -   1878)   -   английский
     государственный деятель, премьер-министр.
          **їИїеїрїеїмїиїаїдїоїйї называют скорбную жалобу; происходит это
     слово от имени библейского пророка Иеремии.

     - Когда дело идет о деньгах,  -  пламенно,  точно юноша,  говорил он,
поднимая палец к  небу,  -  дух английского народа является во  всем своем
блеске! Откройте подписку, потребуйте от него фланели, пудингов, сластей и
портвейну для армии,  он  отзовется на  это единодушно,  отказа в  этом не
будет... Только, пожалуйста, не трогайте его самого, не требуйте, чтобы он
оставил свои уютные комнатки и подвергся опасностям и трудам военным!  Он,
видите ли,  очень любит свой домашний очаг, он весь без остатка погружен в
трехпроцентные биржевые спекуляции, но он ненавидит лагерную жизнь и очень
холодно относится к  звуку боевых рожков и барабанов.  О,  еще бы,  -  он,
конечно,  охотно  уступит наемным немецким братцам защиту  и  успех  этого
великого предприятия - завоевание Крыма!
     Да,  в  парламенте говорились речи в  пользу того,  чтобы вербовать в
английскую армию немцев,  австрийцев, итальянцев, шведов, хотя в тогдашней
Англии,  считая и Ирландию,  было до двадцати пяти миллионов жителей,  а в
крупнейшей из  ее колоний -  Индии -  круглым числом сто миллионов.  Очень
мало кого прельщала даже повышенная по случаю тягостей войны в  отдаленном
Крыму плата наемникам капитала.  Как ни бедствовали ирландцы,  но и  у них
вербовщики  не  имели  успеха:   слишком  велики,  а  главное,  совершенно
неожиданно велики оказались потери английских войск как в армии,  так и во
флоте.
     Между тем войну начинали с надеждой на очень скорый и  полный  успех;
золотое  правило  Веллингтона:  <До борьбы с врагом узнай его силы> - было
забыто почему-то всеми,  кто начинал борьбу с Россией;  с этим должны были
согласиться   многие,  выступавшие  на  необычных  декабрьских  заседаниях
парламента.
     Признано  было  необходимым поддержать  и  принять  предложение члена
палаты  общин  Робука:  создать  <следственный комитет  о  причинах гибели
английской армии в Крыму>, и сам же Робук назначен был председателем этого
комитета.
     Но от чего бы ни погибала армия, она прежде всего требовала замены ее
другою,  более боеспособной,  - в этом вопросе и таилась та крепкая стена,
которую не смогли прошибить опытные парламентские болтуны своими речами.
     Лондонские банкиры  соглашались дать  Франции большой заем  на  очень
льготных условиях,  лишь  бы  Франция  выставила в  Крыму  столько  войск,
сколько, потребуется для окончательной там победы.
     Для того же,  чтобы склонить к этой сделке Наполеона,  в Париж к нему
командирован  был  Пальмерстон,   давний  друг  и,   как  говорили,   даже
<сочинитель> его как императора Франции.
     Знаменитый  английский  государственный  деятель  лорд   Пальмерстон,
которому было в то время уже семьдесят лет,  но который не дожил еще тогда
до зенита своей славы, являлся не только <сочинителем> Наполеона III, но и
одним из главных соавторов франко-английской интервенции в Крыму.
     Великие основоположники коммунизма Маркс и  Энгельс всего за  год  до
начала Крымской войны  дали  в   великолепный портрет его,
начиная ряд статей о нем таким убийственным сравнением:
     <Руджьеро все снова и снова пленяется ложными прелестями Альчины*, за
которыми,  как  он  это  знает,  скрывается  старая  ведьма  -  <беззубая,
безглазая, отвратительная, лишенная всякой прелести>. Странствующий рыцарь
все снова влюбляется в нее,  хотя знает,  что она  превращала  всех  своих
прежних поклонников в ослов и других животных.  Английская публика - новый
Руджьеро,  и Пальмерстон - новая Альчина.  Он умеет всегда придавать  себе
прелесть  новизны,  хотя  ему  уже  под  семьдесят  и он с 1807 года почти
непрерывно  подвизается  на  политической  арене;  он  умеет   все   снова
возбуждать  надежды,  которые  обычно  связываются  лишь  с  неиспытанным,
многообещающим юношей.  И хотя он уже стоит одной ногой в могиле,  от него
все еще ожидают,  что он только начнет свою настоящую карьеру.  Если бы он
завтра умер,  вся Англия удивилась бы  тому,  что  он  целых  полвека  был
министром>.
     _______________
          *їРїуїдїжїьїеїрїої иї Аїлїьїчїиїнїаї  -  герои  эпической  поэмы
     <Неистовый Роланд>,  принадлежащей перу известного итальянского поэта
     XVI в. Ариосто.

     Но  этот  счастливый ирландец оставался министром и  еще  десять  лет
после Крымской войны, пока, наконец, не умер, и в смысле <памяти народной>
ему повезло даже в России: не одно поколение русских грамотных людей знало
его благодаря известным стишкам какого-то неизвестного автора:

                      Вот в воинственном азарте
                      Воевода Пальмерстон
                      Поражает Русь на карте
                      Указательным перстом!

     Имя  Пальмерстона в  этих  стишках очень  тесно  сплеталось с  именем
французского императора:

                      Вдохновлен его отвагой,
                      И француз за ним туда ж:
                      Машет дядюшкиной шпагой
                      И кричит: *

                      Полно, братцы! На смех свету
                      Не останьтесь в дураках, -
                      Мы видали шпагу эту
                      И не в этаких руках!

                      Если дядюшка бесславно
                      Из Руси вернулся вспять,
                      Так племяннику подавно
                      И вдали несдобровать...
     _______________
          * Пойдем, смелей! (фр.)

     Стишки  эти  появились  тогда,  когда  Николай  и  Нессельроде думали
избежать войны с  Европой и  не хотели раздражать ни Англии,  ни Франции в
лице их представителей в Петербурге: Гамильтона Сеймура и Кастельбажака.
     Несмотря на  патриотичность стишков,  не уступающую в  этом отношении
солдатской песенке Горчакова,  они все-таки были запрещены из  видов чисто
дипломатических,  и  автора их  искали жандармы,  поэтому он  благоразумно
скрыл свое авторство,  а  молва приписывала их то поэту-актеру Григорьеву,
то Алферову,  то Опочинину, то другим, а так как они были под запретом, то
читались  и  распевались в  светских  гостиных...  Музыку  к  ним  написал
Вильбоа.
     Запрещая куплеты о Пальмерстоне,  Николай, между прочим, считался и с
ним самим.  Он почему-то был убежден, что Пальмерстон, политика которого в
двадцатилетнюю бытность его министром иностранных дел сводилась в сущности
к  покровительству либеральным партиям за границей,  благоговеет перед ним
лично и поэтому ничего во вред ему и России замышлять не будет.
     Это  проявление  симпатий  к   Николаю  со   стороны  Пальмерстона  и
действительно было так  заметно для  других,  что  ему однажды задан был в
парламенте резкий вопрос,  не  состоит ли почтенный и  благородный лорд на
жалованье у русского императора.
     Однако почтенный лорд,  как бы  благоговея перед Николаем,  в  то  же
время первый признал Наполеона III императором Франции,  отлично зная, как
относился к принцу Луи Николай.
     Но как казалось всем англичанам до декабря 1854 года,  Пальмерстон на
посту секретаря (то есть министра) иностранных дел был настоящим человеком
на настоящем месте.  С того времени устно и печатно все начали признавать,
что  организованное главным  образом  им  нашествие в  Крым  кончается или
грозит  окончиться  явным  крахом  и   посланная  туда  английская  армия,
собранная с такими великими усилиями, почти уже не существует.
     Конечно,  он,  один  из  главных  инициаторов  войны,  и  должен  был
употребить в дело весь свой талант убеждения,  чтобы повлиять на Наполеона
в желательном для правящих кругов Англии смысле.


                                   III

     Прекрасный остроумный  собеседник,  всегда  превосходно чувствовавший
себя за любым столом,  человек очень еще крепкого  здоровья,  несмотря  на
преклонные годы,  и весьма располагающей к нему внешности, Пальмерстон был
встречен очень радушно Наполеоном и императрицей Евгенией,  хотя цели  его
визита были им заранее известны,  и нельзя сказать, чтобы они были приятны
Наполеону.
     Наполеон знал,  конечно,  Пальмерстона гораздо лучше, чем те, которые
признавали его либералом,  вигом по  партии,  к  которой он  принадлежал и
которую возглавлял даже; для него он был истый тори, консерватор.
     Он помнил фразу из одной его недавней речи: <Век, в который мы живем,
есть век прогресса, а не реформ>, и этой фразы было для него довольно.
     Он считал Пальмерстона в числе своих друзей, потому что тот в декабре
1851 года должен был  выйти из  кабинета Росселя и  прервать тем на  время
свою   политическую  карьеру  из-за   восторженного  отношения  своего   к
государственному  перевороту   во   Франции,   послужившему   прологом   к
восстановлению империи.  Друзьями же своими Наполеон дорожил,  так как был
подозрителен и видел их около себя очень мало.
     Наполеон много сделал для дворца в Сен-Клу, где он жил и где принимал
теперь Пальмерстона.  При Луи-Филиппе дворец этот не то чтобы был запущен,
но гораздо менее изящен и менее уютен внутри;  кроме того,  при нем было в
этом дворце гораздо менее порядка,  но зато много суетни, которая казалась
совершенно излишней.  Это  прежде всего  и  бросилось в  глаза английскому
дипломату.  Когда же  он  был  представлен императрице Евгении,  то  сумел
совершенно непритворно поразиться ее красотою, ее грацией и приветливостью
обращения.  Это создало хорошую почву для будущих переговоров по вопросу о
войне  на  Востоке,  тем  более  что  знатный гость из  союзной страны был
приглашен к завтраку в семейной обстановке.
     Однако Пальмерстон,  сам в совершенстве владевший искусством скрывать
до  удобнейшего времени свои мысли,  как бы ни были они важны по существу,
удивлялся, что встретил подобное же искусство в человеке, так сравнительно
недавно еще приобщившемся к государственным делам и тайнам.
     Перед завтраком говорилось о  королеве Виктории и ее семье,  о принце
Альберте,  который в сентябре сделал визит Наполеону и будто бы изумил его
своими глубокими познаниями в самых разнообразных вопросах,  об Орлеанах*,
которые после изгнания из Франции нашли себе приют в Англии,  о новшествах
во  внешнем виде дворца и  старинного парка при нем,  создании знаменитого
садовника Ленотра.  За  завтраком говорили о  всемирной выставке,  которую
готовились в  следующем  году  открывать  в  Париже.  Этим  вопросом  была
особенно занята Евгения.  Она сообщила гостю и о том, что на выставке этой
будет  показан,  между  прочим,  колоссальной величины бриллиант,  который
после  окончательной обработки будет  весить свыше ста  двадцати каратов и
стоить пять миллионов франков.
     _______________
          *їОїрїлїеїаїнїыї -   ветвь   королевской  династии  Бурбонов  во
     Франции. Один из Орлеанов - король Луи-Филипп - был свергнут во время
     революции 1848 г.

     Пальмерстон восхищался искусно,  льстил умело и бесподобно,  наблюдал
зорко,  запоминал крепко, делал выводы про себя точно и быстро: преклонные
годы  не  сломили в  нем  ни  одного  из  счастливых свойств полнокровной,
упругой зрелости.
     Он,  конечно,  во всех подробностях, какие были возможны, знал многое
из  того,  что теперь слышал,  например о  готовящейся в  Париже всемирной
выставке,  которая,  кроме успехов промышленности,  должна была показать и
успехи  мирового  искусства.  Он  знал,  что  знаменитый немецкий художник
Корнелиус собирает для  этой  цели  все  свои картины и  пришлет их  более
двухсот. И об алмазе <Южная звезда>, который был уже доставлен из Бразилии
в  Европу владельцем его  Гельфеном,  весил двести сорок четыре карата,  а
ограненный будет  весить вдвое меньше,  но  и  при  этом  условии все-таки
явится достойным соперником ко-и-нура - <Горы света>, который был три года
назад украшением лондонской выставки, - Пальмерстон тоже, конечно, читал в
газетах,  но он читал также и  то,  что самая выставка в Париже отменяется
вследствие войны.
     Теперь же  ему  было более чем приятно услышать от  самой императрицы
Франции,  что  война -  войною,  а  выставка -  выставкой и  что  как было
предположено первоначально,  так и будет:  выставка откроется непременно 1
мая  1855  года,  к  чему  уже  теперь  Париж  готовится весьма деятельно:
расширяются магазины, отели, рестораны, столовые, предусматривается вообще
все,  чтобы принять наплыв большого количества экспонатов и посетителей из
других городов Франции и остального мира.
     Это сообщение сулило Пальмерстону успех в предстоящих ему переговорах
с  Наполеоном:  если Франция так  могуча,  что война в  Крыму нисколько не
отражается на  ее  внутренней жизни,  то  что стоит ей отправить на Восток
достаточное количество  подкреплений,  чтобы  в  непродолжительном времени
добиться решительной победы?
     Императрица  Евгения  очаровывала его  с  каждой  минутой  сильней  и
сильней,  но  он  не  мог сказать самому себе того же  о  Наполеоне.  Этот
казался  таинственным,  загадочным  сфинксом:  весьма  тщательно  и  долго
обдумывал он каждую свою реплику, точно не говорил, а играл в шахматы, и в
каждой деловой фразе  его  непременно была  какая-нибудь неопределенность,
которую можно толковать так или иначе, смотря по личному вдохновению.
     И  когда,  наконец,  он остался с монархом Франции один на один в его
кабинете, он чувствовал себя не совсем уверенно.
     Здесь почему-то  даже самая внешность Наполеона <маленького>,  -  его
несоразмерно длинная талия при  коротких ногах,  его  излишне прищуренные,
явно прячущиеся глаза,  его неторопливая и не в полный голос речь, таившая
настоящий смысл свой где-то вдали,  за словами,  -  все это обескураживало
несколько Пальмерстона,  несмотря на его огромную опытность и  способность
никогда не теряться и выходить из любых положений победоносно.
     Но  его не зря называли актером на любые роли:  наблюдая собеседника,
он  исподволь заимствовал его  жесты и  почти непроизвольно начал щуриться
сам,  не  упуская при этом все же ни одной тени на лице Наполеона,  как бы
мгновенно она ни пробегала по его лицу.
     Теперь,  наедине,  разговор  шел  уже  исключительно  о  войне  и  ее
непредвиденных трудностях.
     - Вашему величеству,  несомненно, гораздо известнее, чем мне в данное
время,  когда я  уже не  ведаю иностранной политикой и  не стою у  кормила
военных  дел,   положение  наших  армий  под   Севастополем,   -   говорил
Пальмерстон,  старательно округляя  фразы.  -  По  мнению  сведущих лиц  в
Англии,  оно...  оставляет желать лучшего.  Я отказываюсь приписывать наши
неудачи нашим главнокомандующим.  И лорд Раглан и генерал Канробер -  люди
весьма опытные в  военном деле,  и  я  уверен,  что  они со  своей стороны
сделали все, что могли сделать, однако после трех месяцев осады результаты
получились очень скромные,  чтобы не  сказать печальные...  В  особенно же
неблагоприятном положении  оказалась  английская  армия,  так  как  она  -
ближайшая к  армии князя Меншикова и первая получает удары при его атаках.
Это весьма сказалось уже в двух сражениях, особенно в Инкерманском, но кто
же может дать гарантии, что нашу армию не ожидает в ближайшее же время еще
атака,  притом гораздо сильнейшая?  Тогда,  ваше величество,  она при всем
своем  мужестве,  при  всей  своей  стойкости  может  совершенно перестать
существовать,  о чем даже подумать страшно!.. Между тем нельзя же сказать,
что  мы  не  делали всего,  что  могли  сделать,  чтобы поддержать,  чтобы
предохранить нашу  армию,  чтобы снабдить ее  всем  необходимым!  Нет,  мы
сделали все, что было в наших силах, однако армия наша тает, стремительно,
неудержимо тает,  и в последние недели даже не столько от русского оружия,
сколько  от   болезней,   сколько  от  этого  ужасного  русского  климата,
совершенно непривычного для наших офицеров и солдат...
     Тут Пальмерстон сделал маленькую паузу,  какие были свойственны ему и
тогда,  когда  произносил он  парламентские речи,  так  как  первоклассным
оратором он не был.
     Этой паузой  его  воспользовался  Наполеон,  чтобы сказать совершенно
непроницаемым, спокойным тоном:
     - По донесениям, какие получил я, английские батареи против Редана* и
других русских бастионов совершенно почти замолчали двадцатого ноября, а с
двадцать  четвертого  несколько  дней не могли сделать ни одного выстрела,
потому что иссяк запас снарядов.  Приходилось даже подбирать русские ядра,
если они подходили по своему калибру к английским орудиям.
     _______________
          *їРїеїдїаїнїоїмї французы и англичане называли третий бастион.

     Это  сказано  было  как-то  совершенно вскользь,  между  прочим,  без
малейшего повышения голоса, но Пальмерстон сразу широко раскрыл глаза, как
от удара.
     - Об этом печальном факте, ваше величество, я не был осведомлен, хотя
не сомневаюсь, разумеется, что он мог иметь место... Доставка снарядов для
огромных тринадцатидюймовых осадных орудий  вещь,  вообще говоря,  трудная
для лорда Раглана: от места выгрузки снарядов, Балаклавы, до наших батарей
против Редана считается шестнадцать километров самой невозможной дороги...
Между тем  для  доставки всего только шести снарядов требуется,  насколько
мне известно,  десять лошадей,  и  на  это уходит у  них целый день,  ваше
величество!
     - Отчего  же  в  таком  случае не  провести от  Балаклавы к  позициям
железную  дорогу,  милорд?  Локомотив по  рельсам  доставил бы  английским
артиллеристам все нужное и в каком угодно количестве, - сказал Наполеон. -
Притом же  доставлять для него уголь было бы  гораздо легче и  проще,  чем
сено для лошадей.
     Пальмерстон постарался  сделать  изумленное  этим  откровением  лицо,
отвечая:
     - Вы совершенно правы, ваше величество, - это мысль! Но я все-таки не
думаю,  чтобы лорд  Раглан там,  на  месте,  не  имел  в  виду чего-нибудь
подобного.  Очевидно,  он  все же полагает,  что удачного завершения осады
можно достичь скорее, чем построить для этой цели железную дорогу. Генерал
Канробер оказался в  лучших  условиях:  позиции  армии  вашего  величества
гораздо ближе к своей базе.
     - Добавьте, милорд, что он успел построить несколько шоссейных дорог,
как говорят,  вполне удовлетворяющих своему назначению...  Тем не  менее я
все-таки очень недоволен им за крайнюю медлительность его действий! У него
есть любимая поговорка:  <Нельзя всего делать вдруг>, - вследствие чего он
предпочитает делать очень мало.
     Это  замечание Наполеона было  брошено  им  английскому министру  как
спасательный круг,  за  который Пальмерстон немедля схватился:  Канробером
были недовольны и правящие к