т к концу, и я уже не чувствую себя больным, слава богу.
     И как бы в доказательство того, что он уже совершенно здоров, Дмитрий
Дмитриевич развел  широко  руки,  сделал  ими  два-три  сильных движения и
по-строевому высоко поднял грудь.
     - Молодцом! - не мог не похвалить Волжинский.
     - Вот видишь!  А пять месяцев назад был я полутруп... Что же касается
Хлапонинки,  то  должен я  сказать,  что  не  хочется мне  что-то  туда  и
заезжать.  А?  Как,  Лиза,  ты?..  Предположим даже,  что  я  единственный
наследник.  Ведь вводиться во владение -  это очень длинное дело,  требует
хлопот и  денег...  Это  будет означать,  что надо просить у  начальства о
продлении отпуска как бы для лечения... Неловко, Лиза!
     - А разве я тебе говорила что-нибудь об этом? - удивилась она.
     - Не говорила, нет, но, может быть, думаешь так?
     - Не  думаю,   поверь,  Митя!  Мне  так  было  всегда  жутко  в  этой
Хлапонинке,  -  обратилась она к брату,  - что я бы поехала скорее опять в
Севастополь,  чем  туда,  если бы  даже Митя и  был  объявлен единственным
наследником.
     - Конечно,  поскольку  имение  является  недвижимым  имуществом,   то
сбежать от вас оно никуда не может и не смеет,  - улыбнулся Волжинский.  -
Извещение об этом вы получите или на мой адрес,  или на севастопольский. А
так  как  я  не  знаю,  что  такое во всей своей прелести бомбардировка со
стороны англо-французов, то не могу и решить, что предпочтительней: третий
бастион  или  русские  присутственные места...  Может быть,  действительно
лучше вам обоим будет, если вы оставите свой ввод во владение до окончания
войны.
     - Послушай,  откуда же ты взял этот непременный <ввод во владение>? -
отозвалась ему сестра, но он ответил шутливо:
     - Ах,  боже мой,  я просто привык,  как Наполеон, всегда надеяться на
самое худшее, чтобы не нести потом никаких разочарований!


                               Глава шестая

                                 ПЛАСТУНЫ

                                    I

     Для живой изгороди подходят только такие кустарники, которые способны
укореняться быстро,  расти густо и стоять ежами,  распустив во все стороны
крепкие колючие шипы.  На севере,  например, хорош для этого боярышник, на
юге  же  гораздо  пригоднее  его  держи-дерево  или  акация-гледичия:  они
подымаются сплошной колючей стеной,  и продраться сквозь них ни пешему, ни
конному  невозможно.   Такой  живой  изгородью  России  на  юге  сделались
запорожцы,  при  Екатерине II  переселенные с  Днепра  на  Кубань  стеречь
русские рубежи.
     Кордонная линия тянулась по правому гористому берегу Кубани.  У Анапы
она соединялась с  береговой линией,  тянувшейся вдоль берега Черного моря
на юг до Грузии.  Гарнизоны постов береговой линии были сняты и перевезены
в Крым перед самым началом осады Севастополя, но кордонная линия на Кубани
оставалась,  как  и  прежде,  оплотом против  набегов горцев и  опорой для
наступательных действий против них же.
     С  Днепра  на  Кубань переселились казаки со  своими приемами строить
укрепления и даже со своими старинными пушками, помнившими времена чуть ли
не  Наливайки* и  Палия**.  Их  посты  представляли собою  четырехугольные
редуты  с  бруствером,  усаженным  терновником.  Такие  редуты  с  успехом
выдерживали нападения конных шаек и пеших толп.  Неизменно на каждом таком
редуте устраивалась наблюдательная вышка  вроде  пожарной каланчи,  только
самого простого вида. Из камышовой крыши этой вышки вздымался пикою шест с
перекладиной, а на каждом конце перекладины подвешен был на бечевке шар из
ивовых прутьев.  Это и был телеграф или по-казацки маяк.  Когда сторожевой
на вышке замечал вдали черкесов, он кричал вниз:
     - Черкесы, бог з вами!
     _______________
          *їНїаїлїиївїаїйїкїої -    предводитель     казацко-крестьянского
     восстания  конца  XVI в.  на Украине и в Белоруссии против шляхетской
     Польши. Казнен в Варшаве в 1597 г.
          **їПїаїлїиїйї Семен    -    предводитель   казацко-крестьянского
     движения в Правобережной Украине в  конце  XVII  и  начале  XVIII  в.
     против  гнета  польских панов;  стоял за воссоединение Правобережья с
     Россией.

     Ему кричали снизу:
     - Маячь же, небоже!
     Сторожевой поднимал,  дергая за бечевки, оба шара кверху, и, если при
этом был хотя бы слабый ветер, они раскачивались и <маячили> тревогу.
     Кроме того,  рядом  с  укреплением врыт был длинный шест,  обмотанный
соломой,  а на верху шеста  торчала  кадушка  со  смолой.  Если  нападение
черкесов  производилось ночью,  зажигался этот маяк.  Тогда один за другим
вспыхивали и горели такие маяки по всей линии, подымалась ружейная пальба,
кричали  люди,  ревела скотина,  а иногда громогласно прокатывался по реке
пушечный  выстрел,  не   столько   вредоносный   для   черкесов,   сколько
внушительный и ободряющий для казаков.
     Впереди укреплений и  по  сторонам их  для связи ставились пикеты,  -
по-казачьи <бикеты>,  -  простые шалаши, окруженные плетневой оградой; они
вмещали от трех до десяти казаков.  Зная малочисленность пикетов,  шапсуги
иногда окружали их ночью большой толпой и кричали по-русски:
     - Эй, Иван! Гайда за Кубань!
     Это  значило:  <Не  трать зарядов,  а  лучше сдавайся!..>  Но  казаки
начинали отстреливаться из-за  своей плетневой крепости,  и  часто бывало,
что  отбивали нападение или  вызывали своей  пальбой подмогу с  постов,  а
иногда все до одного погибали.
     Когда в  1787  году  запорожцы в  числе тринадцати тысяч двинулись по
грамоте  Екатерины  переселяться  на  Кубань,   пограничную  с  тогдашними
турецкими землями на  Кавказе,  они  отметили это  событие в  своей  жизни
иронической песней:

                      Ой, годi нам журитися,
                           Треба перестати:
                      Заслужили от царицi
                           За службу заплати!
                      Дала хлiб-сiль i грамоти
                           за вiрниi служби:
                      От тепер ми, односуми,
                           Забудемо нужди.
                      В Таманi жить, вiрно служить,
                           Гряницю держати;
                      Рибу ловить, горiлку пить,
                           Ще и будем богатi
                      Та вже треба женитися
                           Iхлiба робити,
                      А хто йтиме iз невiри,
                           Непощадно бити...

     В  грамоте  Екатерины обязанность жениться и  завести свое  хозяйство
была  поставлена в  число первых обязанностей для  бездомовной запорожской
вольницы. Пришлось эту обязанность выполнить: они осели на новых местах, и
вышли из них не такие уж плохие хозяева, потому что на Кубани нашли они не
только богатейшие земли -  бездонный чернозем,  но еще и  неусыпного врага
всему своему хозяйству в  лице  шапсугов,  абадзехов и  других кавказцев с
левого берега реки.
     Но как бы ни была беспокойна жизнь  казаков-переселенцев,  надо  было
жить  и  <гряницю  держати>,  и  первоначальные коши и курени их исподволь
превратились в станицы и  хутора,  подкреплявшие  кордонную  цепь  особыми
отрядами  во  время  ожидавшихся  по розыскам разведчиков нападений горцев
летом или осенью.  Зимою же эти вспомогательные отряды располагались около
линии  бивуаком  под открытым небом и выстаивали так два,  два с половиной
месяца,  потому что зимой Кубань замерзала и была проходима во всю длину и
для пеших горцев - <психадзе> и для конных - <хеджретов>.
     На  лугах вдоль Кубани заготовлялось летом сено для  коней и  скота -
несколько тысяч стогов,  миллионы пудов сена, - но достаточно было шапсугу
хеджрету  подскакать  к  одному  из  подобных  стогов,  приставить к  нему
пистолет и  выстрелить -  вот  и  начинал пылать стог:  жечь казацкое сено
входило в тактику борьбы горцев с русскими,  и делалось это большей частью
зимою.
     Летом в  неоглядных кубанских плавнях,  представлявших сплошную топь,
покрытую камышами и  кое-где  прорезанную  текучими  водами  или  озерами,
оставшимися  после  разливов  реки,  тоже  могли  таиться  на островах или
отмелях,  поросших ивняком,  мелкие шайки. Но зато те же плавни скрывали и
многочисленные казачьи пикеты.
     Плавни  со  всеми  узенькими,   едва  заметными  тропинками  в   них,
проложенными стадами  кабанов,  были,  конечно,  хорошо  известны казакам,
которые охотились в них и на тех же кабанов, и на диких коз, и на фазанов,
и на другую дичь.  Плавни представляли собою совершенно особый мир, полный
до краев кипучей жизни и  самой свирепой борьбы за жизнь.  В  них только и
делали,  что бесчисленно размножались птицы и звери и неустанно истребляли
сильные слабых;  а  весною и  летом всюду в  них гудел неисчислимый комар,
жадно впиваясь в  лица,  руки и шеи казаков,  сидевших в засаде.  Эти тучи
комаров и мошкары,  крутившиеся над тем или иным местом в плавнях, всегда,
между  прочим,  давали  знать  осторожным горцам,  что  тропинки  стерегут
казаки, а казакам - что на отмелях или островках таятся горцы.
     Пограничная прикубанская война  мелкими  и  мельчайшими партизанскими
отрядами,  война неустанная,  тянувшаяся из поколения в  поколение десятки
лет,  не смогла не породить с  той и  с другой стороны отчаянных храбрецов
совершенно своеобразного склада.
     Со стороны горцев такими были хеджреты,  то же самое,  что за Тереком
абреки.  Хеджреты от арабского слова <хеджра> - бегство (Магомета из Мекки
в  Медину),  беглецы,  выселенцы из  отдаленных аулов,  ничего не имеющие,
кроме коня  и  оружия.  Набеги на  русских были  их  единственным способом
жизни.  И  когда тот  или  иной горский вождь задумывал большой набег,  он
заранее оповещал об  этом по округе и  расстилал около своего двора бурку.
Всякий,  кто  хотел участвовать в  набеге,  бросал камешек на  эту  бурку.
Считалось унизительным у горцев считать людей:  считались камешки, и по их
числу определялась сила собирающегося отряда. Основное ядро каждого такого
отряда состояло,  конечно,  из хеджретов,  о которых недаром и говорилось,
что они <подковами пашут, свинцом засевают, шашками жнут>.
     Первые бедняки по  одежде и  первые богачи по  оружию,  хеджреты были
действительно  удальцы,  смельчаки,  готовые  идти  на  предприятия  самые
дерзкие.  <Кожа с  убитого хеджрета ни  на что не годится,  но когти этого
зверя дорого стоят>,  -  так  говорилось о  них  у  горцев.  Горские поэты
складывали о  них  песни;  горские  девушки  отдавали  на  празднествах им
предпочтение  перед  молодыми  красавцами,  бешметы  которых  обшиты  были
серебряным  галуном  -  признак  их  родовитости  и  богатства.  И  первая
красавица большого шапсугского аула,  царица пира,  проходя мимо  подобных
галунников,  находила затерянного в  толпе оборванного хеджрета,  славного
своими подвигами, и подавала ему руку для пляски.
     И  это  отличие считалось у  хеджретов высшей  наградой,  а  жизнь  -
копейкой.  Но  нужно же  было  и  казакам выставить из  своей среды против
подобных рыцарей таких,  которые были бы  равноценны им  по  сметливости и
спокойной отваге: такими именно и были черноморские пластуны.


                                    II

     Пластуны были совсем не кавалеристы,  как хеджреты;  но,  пожалуй, их
нельзя было назвать и пехотинцами, потому что они не учились маршировать в
ногу, под барабан, как это свойственно регулярной пехоте; зато они учились
ползать,  подползать,  подбираться незаметно, пользуясь где густой травой,
где камышом,  где кочкарником,  где кустами,  где камнями, как прикрытиями
для своего распластанного по  земле тела,  и  работая локтями и  коленями.
Самое это украинское слово <пластун> можно перевести <ползающий>.
     Они учились быть разведчиками и были непревзойденные разведчики;  они
учились часами  без  малейшего движения сидеть или  лежать в  засаде;  они
учились  без  промаху  стрелять из  штуцера  или  из  пистолета и  владеть
кинжалом, как мог бы владеть им только природный горец.
     В  чем  пластуны ничем  не  отличались от  хеджретов -  это  в  своих
бешметах: они были так же дырявы, эти их бешметы, несмотря на то, что были
заплатаны разноцветными заплатами,  а  иногда и  кожей,  не  меньше как  в
сорока местах.  Впрочем,  подражания тут не было,  щегольства этим - тоже;
просто  бешмету больше  всего  доставалось при  том  способе передвижения,
какой облюбовали для  себя пластуны:  все  встречные корни,  острые камни,
шипы  колючих растений норовили оставить себе  на  память  клочок  старого
казачьего бешмета.
     На  ногах у  них были постолы или чувяки из шкуры ими же убитых диких
кабанов,  черной щетиной,  конечно,  наружу.  Такая обувь была и легка,  и
удобна,  и неслышна при ходьбе, и долго не промокала при неизбежной ходьбе
по сырым плавням.
     Пластуны были глаза, и уши, и как бы щупальцы кордонной линии: они не
смели пропускать незамеченными ни хеджретов,  ни хитрых психадзе,  которые
перебирались через Кубань по ночам,  прибегая ко всяким уловкам. Самое это
слово  <психадзе> значит по-русски <стая водяных псов>;  это  они  ввели в
обиход казацких способов защиты свою  тактику нападения.  Хеджретам некуда
было спрятать своих коней,  и они поневоле действовали,  как львы набегов:
смело,  быстро и  шумно;  психадзе -  как  шакалы:  подкрадываясь,  таясь,
выжидая  удобнейшего момента.  Хеджреты часто  носили  под  своим  рубищем
кольчуги, как настоящие рыцари; психадзе действовали налегке, но встреча с
ними в плавнях никогда не сходила легко с рук пластунам.
     Имея   таких  противников,   приходилось  сторожевым  казакам  далеко
отбросить  свою  запорожскую  беззаботность,   беспечность,   лень,   хотя
внешность их  с  виду и  не  менялась.  Пластуны,  как  типичные украинцы,
казались с  первого взгляда валковатыми,  тяжелыми на подъем;  но им нужно
было  только  почувствовать опасность  или  просто  заняться  своим  делом
разведчика,   чтобы   совершенно  преобразиться  и   выказать  необычайную
ловкость,  неутомимость и  быструю сметку,  и  тогда  лихо  сидели на  них
сдвинутые на затылок даже их старые, вытертые, линялые, рваные папахи.
     Пластун только винтовку свою брал в  руки,  когда отправлялся в  свои
поиски, а все остальное, что было ему нужно, висело на нем: сзади сухарная
сумка,  у пояса - штуцерный тесак, пороховница, шило из рога дикого козла,
котелок,  а  у  кого  даже  и  балалайка или  скрипка на  случай,  если не
обнаружится никаких  покушений  на  границе,  появится  некоторый досуг  и
явится возможность заняться музыкой.
     Но  возможности такие были  все-таки  редки (только во  время полевых
работ), а обязанности пластунов очень сложны и, главное, ответственны.
     Прежде  всего  они  должны  были  подмечать решительно все  следы  на
тропинках в  плавнях,  нет ли  каких подозрительных,  свежих.  Да и  самые
тропинки могли быть свежими, только что проложенными, - кем?
     У пластунов,  конечно, не было никаких карт местности, и все тропинки
в  нескончаемых плавнях должны  они  были  запоминать на  глазок,  поэтому
пробирались  они  сквозь  камыши  медленно,   всюду  на  поворотах  и   на
перекрестках тропинок делая свои заметки.
     Они бродили партиями мелкими:  три, пять, десять человек - не больше.
Прийти на помощь к ним в плавнях никто не мог,  так что в случае встречи с
более многочисленным врагом могли они надеяться только на свою удачливость
да на меткость своих штуцеров.  Именно штуцеры у них считались меткими или
с изъяном, а не стрелки, так как посредственный стрелок и не мог попасть в
пластуны;  и когда они бывали свидетелями особенно удачного выстрела,  они
говорили,  крутя головами: <От-то ж добре ружжо!> - и всякому из них тогда
хотелось осмотреть это  ружье  во  всех  частях,  а  к  стрелку бывали они
совершенно равнодушны.
     Пластуны,  живя своей особой и полной опасностей жизнью, имели и свои
предания,  и  своих героев,  сложивших кости в  плавнях,  и  свои поверья:
заговоры,   наговоры,   <замолвления>,   общее   название   которым   было
<характерства>. Заговоры начинались обыкновенно словами: <Я стану шептати,
ты  ж,  боже,  ратувати...>  -  и  касались они  вражьей пули,  опоя коня,
укушения ядовитой змеи;  наговоры же  были на удачу своего ружья и  своего
капкана на охоте; <замолвленьями> останавливали кровь, текущую из ран...
     Пластуны часто  для разведок не только уходили на левый берег Кубани,
но и забирались поближе к аулам горцев,  чтобы разузнать,  не готовится ли
там   нападение   большими   силами   на  главный  кубанский  курень-город
Екатеринодар или на другие, меньшие курени-станицы.
     Но  на  росистой по  утрам траве остается,  конечно,  след  <сакма> -
пластуна,  и тот не пластун, кто не умеет убрать за собою следов. Пластуны
всячески старались запутать тех,  кто стал бы приглядываться пытливо к  их
следам. Они или прыгали на одной ноге, или <задковали>, то есть шли задом,
только оглядываясь время от времени, туда ли идут.
     Нечего и  говорить,  как опасны были эти поиски в  лагере противника.
Случалось,  что иные пластуны погибали при этом,  иные же,  подстреленные,
попадали в  плен  к  черкесам.  Черкесы всегда нуждались в  работниках,  и
пленного покупали зажиточные хозяева,  но пластун всячески доказывал,  что
он ничего не умеет делать по хозяйству и от него один только убыток. Думал
же он одну-единственную думу, как бы ему бежать; и когда способ этот бывал
им найден,  то ни цепи, которыми его сковывали, ни колоды, которыми лишали
его возможности двигаться по своей воле,  препятствиями ему не служили: он
убегал на свою Кубань.
     Пластунами были в  огромном большинстве люди средних лет:  молодые не
годились  по  недостатку терпения и  сметки,  старики  -  по  стариковским
немощам.  Но иногда пластуны принимали в свою среду и молодых, если только
они были сыновья заслуженных известных пластунов,  опыт которых,  конечно,
должен был перейти к их <молодикам>.
     Тем  труднее было  бы  стать пластуном человеку пришлому,  хотя бы  и
украинцу,  но  не  природному казаку.  С  1842 года пластуны были признаны
отдельным родом войск,  и  для них заведены были штаты:  по шестидесяти на
конный казачий полк и по девяносто шести на пеший батальон.  Но штаты эти,
как  оказалось,  были  рассчитаны  очень  скупо,  и  число  пластунов,  по
необходимости,  далеко выплескивало за  штаты.  Если повышенное жалованье,
какое за свою трудную службу получали от казны пластуны, выдавалось только
штатным,  то  сверхштатные не  очень завидовали им:  все  они были заядлые
охотники, а охота в плавнях давала им и мясо, и сало, и шкуры, и мех.


                                   III

     Когда  Терентий Чернобровкин добрался где  пешком,  где  на  санях  с
попутными обозами до Харькова,  обилие всяких полицейских чинов и  военных
на улицах этого большого города на другой же день привело его к мысли, что
задерживаться здесь,  как он полагал раньше,  будет,  пожалуй, опасно; ему
даже начало казаться, что пока он шел и тащился с обозами, бойкие почтовые
тройки  во  все  ближайшие к  Хлапонинке города  успели уже  развезти злые
бумаги о  том,  чтобы разыскать и  задержать такого-то беглого по таким-то
приметам.
     Немного денег было у него зашито в рукаве поддевки,  - их он берег на
крайность,  стремясь даже  и  непрошенно помочь тому-другому хозяину,  где
приходилось ночевать в пути, а потом пристроиться к краюхе хлеба или миске
каши.
     И  если на  второй день после побега трудновато все-таки было ему так
вот сразу взять и  придумать ответ на  законный,  конечно,  вопрос всякого
попутчика -  куда именно он  направляется и  зачем,  то на третий день это
стало уже легче,  а  на четвертый,  когда был уже в Харькове,  он говорил,
нисколько не задумываясь,  что он оброчный и  идет на заработки на Дон,  в
город Ростов,  где  живет его  старший брат  на  хорошем месте при  лесно