, четвертого утром...
     - Кто  тебе  сказал,  что  четвертого утром?  -  изумился  Урусов.  -
Четвертого моя дивизия только-только подтянется!
     - Это вполне серьезно ты?
     - Совершенно серьезно, и ты сам это увидишь своими глазами...
     Хрулев потемнел,  забарабанил пальцами, вскочил, прошелся раза три по
комнате, наконец сказал:
     - Один  день  в  подобных операциях промедлить -  это  значит  иногда
совсем погубить все дело!  Ну,  что же  делать...  Тогда,  значит,  пятого
утром... Придется изменить число в диспозиции...
     - Пятого тоже будет нельзя, - спокойно сказал Урусов.
     - Нет,  уж если и не пятого, то уж тогда никакого, и черт его побери,
этот штурм! - закричал Хрулев.
     - А   у   тебя  уж   и   для   моей  дивизии  диспозиция  готова?   -
полюбопытствовал свысока Урусов.
     - А  как же иначе?  -  удивился Хрулев и сам вытащил из шкафа толстую
тетрадь. - Вот она, смотри!
     Урусов,  не  отнимая стакана от  губ,  искоса заглянул в  первый лист
тетради и отвел ее рукой.
     - Так нельзя,  братец,  я  не приму твою диспозицию в  таком виде,  -
сказал он теперь уже явно недовольно.
     - То есть что именно нельзя? В каком <таком> виде? - опешил Хрулев.
     - Как  же  так  в  каком?  Ты  везде  пишешь  мне  в  форме  приказа:
<Начальнику восьмой дивизии приказываю...>
     - Вот тебе на! А как же иначе? - еще более изумился Хрулев.
     - <Предлагаю> -  вот как иначе,  -  невозмутимо ответил Урусов. - Ты,
кажется, упустил из виду, что ты пока еще не командир корпуса... и даже не
начальник дивизии, как я!
     - Ну,  пустяки, пустяки! - заулыбался Хрулев. - Я вижу, голубчик, что
ты шутишь, только сразу как-то невдомек было...
     - Нисколько не  шучу,  братец...  Прикажи-ка  переписать всю эту свою
диспозицию!
     Хрулев  понял,  наконец,  что  его  приятель  по  Дунайской  кампании
действительно не шутит.
     - Но  ведь ты  приказом главнокомандующего вливаешься в  мой  отряд и
становишься под мою команду!  -  уже не совсем уверенно произнес он, думая
про себя,  не  отменил ли  этого Меншиков и  не  стало ли это каким-нибудь
образом известно Урусову прежде, чем ему.
     - Хорошо,  вливаюсь,  но,  во-первых,  у  тебя  нет  никакого отряда,
насколько я  знаю,  -  невозмутимо по-прежнему  отпарировал это  замечание
Урусов,  - потому что отряд этот барона Врангеля, а не твой; во-вторых, я,
кроме того,  что начальник дивизии,  еще и генерал свиты его величества, -
показал он большим пальцем на свой погон.
     - Ну,  ладно,  ладно,  не  будем о  чепухе спорить!  <Приказываю> или
<предлагаю> -  не  все ли  равно?  Не  один ли это черт?  -  примирительно
заговорил Хрулев.
     - Вот  именно,  совсем  не  один  черт,  и  я  не  буду  читать твоей
диспозиции, если...
     - Не читай,  -  я тебе сам прочитаю и все объясню!  - схватил тетрадь
Хрулев.
     - Не   буду   и   слушать...   Вели   переписать,   чтоб  было  везде
<предлагаю>...
     Хрулев воззрился на  него  в  полнейшем недоумении:  он  видал его  и
раньше глупо  упрямым,  но  таким  не  ожидал его  видеть в  ответственный
момент.  Сжимая себя самого,  как  тугую пружину,  изо всех сил,  чтобы не
вспылить,  не раскричаться и  тем вконец не испортить дела перед самым его
началом, он пытался все обернуть в шутку:
     - Э-э,   переписать!   Тут   на   целую  ночь   хватит  работы  моему
обер-квартирмейстеру!  Что  ты  выдумал!..  Ведь писали все это чины моего
штаба под  мою  диктовку,  -  я  писарям ничего тут не  доверял,  чтобы не
перепутали и не дали огласки...
     - Мне, брат, нет до этого дела, кто писал и кто будет переписывать...
А вот прикажи переписать, и все, - уперся на своем Урусов.
     Тогда  Хрулев бросил тетрадь и  выскочил из  дома  на  свежий воздух,
чтобы унять бунтовавшую кровь.
     Когда же через четверть часа вошел он снова в  столовую,  где оставил
Урусова, он увидел его посреди комнаты в кругу своих штабных. Куря трубку,
упрямец  теперь  весело  рассказывал  им  что-то,  первый  начиная  иногда
смеяться коротким начальственным смехом, поощряющим на такой же ответный и
даже несколько подлиннее и пораскатистей смех своих слушателей,  начиная с
капитана  Цитовича,  державшего  свернутую  в  трубку  злополучную тетрадь
диспозиции.
     Хрулев стоял у двери молча и хмурясь.  Он,  конечно, имел возможность
за  четверть  часа,   проведенных  наедине,  придумать  немало  доводов  к
обузданию этого  <свиты его  величества> генерала кавказского облика,  но,
прислушавшись к его смеху,  решил все-таки выждать, чтобы не портить с ним
отношений.
     Между тем Урусов,  заметив его и при плохом освещении,  шагнул к нему
сам, вполне дружелюбно говоря:
     - Ну,  вот,  я  тут без тебя решил так,  чтобы переписали только один
первый листок тетради, где обращение ко мне, а то действительно ведь и без
того задал ты  работы своему штабу!  Потрудился на  пользу службы,  что  и
говорить!
     - А  самую-то диспозицию ты просмотрел?  -  сдавленно спросил Хрулев,
глядя исподлобья и не совсем еще доверчиво.
     - Ну, где же там!.. Пробежал кое-что вполглаза...
     - Хорошо.  Садись в таком случае к столу,  я тебе прочитаю все сам, -
отходчиво обратился к  нему  Хрулев,  как  поэт,  нашедший ценителя своего
творения.
     Урусов изобразил и лицом и всем своим стройным ловким телом выражение
обреченной на заклание жертвы,  даже вздохнул как мог глубоко; но все-таки
сел,  а  Хрулев,  с  увлечением читая и разъясняя ему несколько лаконичный
текст  диспозиции,  выпил  между делом стакан остывшего чаю,  на  четверть
добавленного коньяком, но совершенно этого не заметил.


                                    V

     Хотя 8-я  дивизия и  собралась вся к  ночи с  3-го на 4  февраля,  но
Хрулев скрепя сердце оставил в  силе новое приказание вести отряд на штурм
5-го числа утром;  пришлось согласиться с Урусовым, что прибывшим издалека
полкам надо же хоть осмотреться днем, куда именно придется им идти в бой.
     К утру  4-го  все  части,  предназначенные  к  атаке,  - и пехота,  и
драгуны,  и батареи,  и казаки,  и греки-волонтеры,  - стеклись к  деревне
Хаджи-Тархан.
     Отслужили,  как  было принято,  молебен...  Еще  раз проверил Хрулев,
знают ли командиры частей свои места в штурмовых колоннах.  Проезжая перед
рядами солдат на своем парадно вычищенном,  сияющем белом коне,  придал он
себе вид  лихой и  веселый.  Поздравлял с  предстоящим геройским делом,  и
солдаты <покорнейше благодарили>.  Сыпал шутками, запас которых был у него
значителен, и солдаты разрешенно смеялись.
     Греки,  назначенные в голову левой колонны, просили Хрулева выдать им
для  рукопашного боя русские ружья со  штыками,  и  приказ об  этом тут же
пошел куда надо. Однако прошел целый день в суете сборов к выступлению, но
ружей они не получили.
     Вечером,  в сумерки,  тронулся,  наконец,  отряд.  Захолодало;  земля
застыла,  однако не настолько,  чтобы превратиться в  камень.  Она держала
копыта и колеса,  так что орудия шли без больших усилий лошадей и прислуги
и без досадного грохотанья;  солдаты тоже шли,  не увязая и не стуча гулко
тысячами сапог... Хрулев был доволен.
     - Доброе  начало  -  половина дела,  -  говорил он  своему начальнику
штаба, полковнику Волкову.
     Когда  подошли на  расстояние не  больше  трех  верст  от  укреплений
города,  было почти совершенно темно;  ни одной звезды в  небе,  ни одного
огонька кругом... Курить, конечно, было воспрещено строжайше.
     Ночью,  соблюдая возможную тишину,  артиллеристы должны были подвезти
свои орудия,  саперы устроить для них эполементы,  а  цепь стрелков быстро
развернуться впереди орудий, чтобы оберечь их от вылазки противника. И все
это было сделано совсем уж невдалеке от вала и не вызвало оттуда ни одного
выстрела... Так выполнялась хрулевская диспозиция!
     Но  с  выполнением приказа о  выдаче  ружей  грекам-волонтерам сильно
запоздали. Греки так и пошли со своими карабинами. Они роптали всю дорогу,
и батальонному командиру их,  Панаеву,  стоило большого труда их успокоить
тем, что ружья непременно будут доставлены еще задолго до штурма.
     Действительно,  их привезли на ротных подводах вместе с  подсумками и
патронами, но что это были за ружья!
     Конечно,  для русских солдат,  особенно молодых,  из новобранцев, они
сошли бы, но греки были знатоки и любители оружия, - недаром же ходили они
каждый со своим арсеналом.
     Даже и ночная темнота не помешала им всесторонне исследовать,  что им
такое поспешно всовывали в  руки,  проходя по их рядам.  И вдруг поднялась
такая отчаянная ругань,  в которой расслышал Панаев даже и русские ходовые
речения, несколько искаженные только сильным акцентом.
     Для того чтобы унять их ругань,  надо было перекричать их,  а кричать
все-таки было нельзя, и он заметался между ними, умоляя успокоиться, чтобы
не услышал неприятель;  хотя до укреплений от того места,  где они стояли,
было  не  близко,  но  темнота  ночи  могла,  конечно,  укрывать  патрули,
пикеты...
     Переводчик из  балаклавских греков  поспешно переводил,  что  кричали
волонтеры:
     - Измена!.. Измена!.. Нас погубить хотят, как погубили на Дунае наших
товарищей!.. Нас первых посылают на штурм, а дают никуда не годные ружья!
     Со всех сторон обступив своего начальника, греки совали ему то ружья,
то подсумки,  то патроны,  сопровождая это таким галдежом,  что переводчик
едва успевал передать и десятую часть выкриков.
     Панаев понимал,  впрочем,  и  без услуг переводчика,  что ефрейторы в
ротах,  собиравшие ружья для волонтеров, постарались отделаться от разного
хлама, скопившегося за время войны, и потому-то сюда привезены были ружья,
у  которых совсем не  взводились курки или даже не было собачек;  штыки не
держались на ружьях;  шомпола были растеряны;  ружья все были <темпистые>,
как это называлось у  солдат,  то  есть способные дребезжать во всех своих
частях  при  ружейных приемах,  что  так  нравилось высокому начальству на
смотрах,  - но идти с такими ружьями в бой могли только русские солдаты, а
не иноземцы.
     Патронные сумки почти все  были разорваны до  того,  что бесполезно и
даже очень вредно для дела штурма было бы доверчиво класть в  них патроны,
если  бы  патроны были настоящими боевыми патронами,  но  в  этих патронах
оказалось вместо пороха просо!
     - Просо!  Просо! - кричали греки Панаеву, высыпая содержимое патронов
ему  на  ладони.  -  Кур  кормить!  Кур кормить!..  -  Возмущение достигло
предела.
     Панаев не поверил крикам.  В темноте он не мог определить,  что такое
появилось на его ладонях,  но мелькнула догадка раскусить несколько зерен,
и тут уж сомнений не оставалось: зерна эти даже и не пахли порохом.
     - Обманули нас!  - кричали греки. - Дубинки, дали вместо ружей! Просо
вместо пороху!.. Вот так же и на Дунае предали наших туркам!..
     Отвечать на  это  было  нечего Панаеву.  Оставалось только обещать им
после штурма разобрать,  кто виноват в  доставке такого оружия,  теперь же
упрашивать их не кричать, чтобы не испортить всего дела.
     Греки, наконец, утихли.


                                    VI

     Евпатория, получившая  это  греческое  имя  в  силу мечты Екатерины и
Потемкина создать из Крыма дорогу в Константинополь,  называлась  у  татар
Гезлев;  конечно,  потемкинские  солдаты очень скоро переделали это имя по
созвучию в понятный им Козлов,  и на берегу  их  силами  начали  строиться
просторные двух-трехэтажные каменные дома для разных учреждений. Остальной
же город не менял своего восточного характера,  и в нем оставались все  те
же запутанные,  узенькие,  фантастически кривые улички,  низенькие домишки
под черепицей, дудочки минаретов.
     Уже в  первые дни после занятия города интервентами в нем поселился в
качестве коменданта турецкий паша,  выдававший себя  за  потомка  крымских
Гиреев,  и  принялся составлять и  рассылать по  окрестным татарским аулам
прокламации,  призывая татар переходить со всей своей движимостью в город.
Прокламации эти  имели  успех,  особенно  после  Алминского  боя;  ушло  в
Евпаторию до тридцати тысяч татар, которые пригнали до двухсот тысяч голов
скота  и  привезли двадцать тысяч четвертей пшеницы,  создав этим  большое
подспорье армиям интервентов.
     Первоначальный гарнизон города,  состоявший всего  из  нескольких рот
французов и англичан,  значительно был усилен за счет спешно обученных ими
молодых татар,  из которых была составлена пешая и конная милиция;  татары
же употреблялись и для обширных земляных работ по укреплению города.
     Возможно,  что не  представило бы  большого труда захватить Евпаторию
гораздо раньше,  -  например,  в декабре,  но теперь в ней думали уже не о
защите,  а  о  нападении на русский тыл,  и такую именно задачу должен был
осуществить корпус Омер-паши.
     Теперь   гарнизон  Евпатории  почти   вдвое   превосходил  по   числу
восемнадцатитысячный отряд Хрулева,  и  если  на  укреплениях стояло всего
только  тридцать четыре  орудия  и  пять  ракетных станков против двадцати
четырех тяжелых и  семидесяти шести легких орудий Хрулева,  то  на  судах,
защищавших город,  было вполне достаточно мортир и пушек крупных калибров,
с которыми не могла бы состязаться русская артиллерия.
     Дезертир-улан сделал свое дело:  штурма в  Евпатории ждали и  к  нему
были готовы. И все-таки около пятисот человек отряженных Хрулевым рабочих,
беспрепятственно действуя всю ночь всего в  пятистах метрах от укреплений,
выкопали в  подмерзшей,  но  вполне податливой земле и  эполементы для ста
орудий  и  ложементы  впереди  их  для  штуцерников от  Азовского полка  и
казаков;  так что к  пяти часам утра были подвезены сюда и бесшумно заняли
свои места орудия и  зарядные ящики.  И как только начал брезжить утренний
свет,  с  укреплений  увидели,  что  русские  уже  обложили  город  тесным
полукольцом.
     Тогда началась канонада.
     Начали  ее  оттуда,   из  укреплений,   потому  что  туда  прискакали
испуганные татары  пикета,  стоявшего на  кургане:  на  этот  курган и  на
соседнее  с  ним  кладбище  двигались,   становясь  все  виднее,  плотней,
осязательнее,  русские колонны.  Это были: батальон греков, разделенный на
два отряда, батальон азовцев и четыре сотни казаков; вел же их сам Хрулев.
     Он  успел  уже  обскакать всю  линию и  оценить ее  хозяйским глазом,
насколько это возможно было перед зарею,  и за центр свой, как и за правый
фланг,  был  спокоен,  -  там  дело  было в  надежных руках,  а  полковник
Шейдеман,   ведавший  действиями  всей   артиллерии,   даже  восхитил  его
распорядительностью и  хладнокровием,  установив в такой короткий срок все
батареи. Правда, он был его ученик, и другого он от него не ждал.
     Он не сомневался в том,  что артиллеристы себя покажут в лучшем виде,
а пехотные полки дружным напором в какие-нибудь полчаса займут укрепления,
взорванные и  разбитые снарядами;  но  левый фланг его  казался ему  самым
важным:  именно отсюда благодаря естественным прикрытиям скорее можно было
подобраться ко рву и  валу и  потом броситься на штурм,  дав этим сигнал к
общей атаке; отсюда же, с кургана, как с самой высокой точки на местности,
решил он руководить всем боем.
     Та минута огромной в его жизни важности, минута, к которой неусыпно и
неустанно несколько суток  готовился он  сам  и  готовил всех  около себя,
наконец,  наступила торжественно:  гулко  ударили первые  пушки,  задрожал
около воздух,  потянуло пороховым дымом,  и  как  будто даже  сразу яснее,
отчетливее стало кругом,  и  на кургане бросились в глаза яичная скорлупа,
оставленная тут татарским пикетом, и клочок полувтоптанной в землю бумаги.
     Выстрелы раздавались все чаще, чаще. Хрулев жадно следил за разрывами
русских снарядов там,  на укреплениях,  когда это позволял то подымавшийся
клубами вверх, то оседавший дым...
     - Та-ак!..  Так-так!  -  бормотал он, поворачивая голову в неизменной
папахе то к одному, то к другому из своих штабных.
     Накануне его цирюльник улучил все-таки момент сбрить с его подбородка
и  щек наросшую черную щетину,  и теперь щеки его рдели от возбуждения,  и
штабные его  им  искренне любовались:  он  казался им  явным центром всего
этого,  пока еще только орудийного и ружейного,  боя, гремевшего кругом, -
от него бесчисленными радиусами исходила энергия, начавшая и питающая бой.
     Но сам Хрулев с каждой минутой все сильнее ощущал,  что им овладевает
дремота. Он удивленно вздергивал плечами, стараясь ее сбросить, он излишне
часто поворачивал голову вправо и влево,  желая самого себя убедить в том,
что эта дремота - какая-то досадная случайность,  наваждение,  а между тем
верхние веки его тяжелели, тяжелели, опускались...
     Раздался гулкий взрыв там где-то, в укреплениях...
     - Ага!  -  вскрикнул Хрулев.  -  Так их, мерзавцев! Лупи!.. Пороховой
погребок взорвали! - обратился он к флигель-адъютанту Волкову.
     Волков что-то ответил, чего не расслышал за гулом орудий Хрулев.
     О том, чтобы роты волонтеров-греков начинали наступление с первыми же
выстрелами из орудий, было в диспозиции, и теперь Хрулев наблюдал, как они
двинулись.  Впереди каждой роты  ехал верхом капитан.  Эти  пять капитанов
точно соревновались между собою в  молодцеватости,  так лихо они держались
на конях и так размахивали своими кривыми, турецкого изделия саблями.
     - Молодцы греки!  -  кричал он  в  их  сторону,  точно могли они  его
расслышать. - Вы посмотрите сейчас, какая у них тактика! - обращался он то
к Волкову, то к Цитовичу.
     Удивляя между  тем  и  своего  батальонного командира Панаева,  греки
быстро рассыпались,  размыкая ряды,  и  шли вперед,  совсем оторвавшись от
локтей товарищей, широким и свободным шагом! Свои карабины сняли они из-за
спин только тогда,  когда подошли к валу на ружейный выстрел,  когда стала
их доставать и  орудийная картечь с укрепления и начали залетать в их ряды
круглые турецкие пули.
     Тогда  части их  рот  вдруг падали на  землю,  как  подстреленные,  и
отсюда,   прикрывая  себя  какими-нибудь  выступами,   камнями,   кочками,
открывали стрельбу сами,  в  то  время как  другие части рот быстро бежали
вперед,  чтобы также упасть всем сразу и  открыть огонь,  когда начинали в
свою очередь перебегать первые.
     Это  был  тот  самый рассыпной строй,  который ввели в  русской армии
только после Крымской войны.
     Вот заметил Хрулев, как один из капитанов-греков неловко сполз с коня
головою вниз.
     - Эх,  подбили беднягу!  -  качнул он головою, но тут же заметил и за
своею головой что-то  странное:  она свешивалась ниже,  ниже,  ниже...  он
подбросил ее снова с трудом и, ожесточась, начал тереть себе уши, вспомнив
о том, что это будто бы помогает от приступов дремоты.
     Между тем  привычное ухо  артиллериста давало знать Хрулеву,  что над
его  головой высоко пролетают крупные снаряды.  Они посылались с  моря,  с
парохода  союзников.   Иногда  там,   на  море,  показывались  мачты  двух
пароходов, - остальное скрывалось в ватно-белом дыму...
     Утренний ветер  нес  с  собою резкий холод,  и  Хрулев запахивал свою
бурку,  но,  замечая,  что  так  ему  непобедимо хотелось  сомкнуть глаза,
распахивался снова.  Холод  оживлял тело,  сбрасывал коварную скованность,
которая овладевала уже и спиной его,  подавая ее вперед, к луке седла, так
что был такой момент, когда уж не он Волкову, а Волков ему крикнул:
     - Еще один погреб взорвали наши!
     - Ага!  Да!  Здорово!  - машинально отозвался Хрулев и затеребил свои
уши, пропустившие такой успех молодцов-наводчиков.
     И  тут  же  появилась мысль,  что нужно отослать от  себя куда-нибудь
этого флигель-адъютанта,  чтобы он не заметил,  что его, генерала Хрулева,
одолевает дремота как раз во время боя, так преступно некстати!
     - Вот что,  голубчик,  -  обратился он к Волкову, - сделайте милость,
поезжайте посмотрите,  как  там  у  князя  Урусова...  и