рламентера одного лейтенанта флота,
хорошо говорившего по-английски,  как и по-французски, с просьбой передать
ему всех,  не умерших еще от голода  больных  вместе  с  обслуживающим  их
персоналом  госпиталя.  Лейтенанта  этого  сопровождал  целый  обоз пустых
подвод.
     Помня,  как  после боя на  Алме Раглан отправил несколько сот раненых
русских солдат в Одессу,  генерал Броун распорядился, чтобы больные, врачи
и  служители госпиталя были выданы лейтенанту по  списку;  писать же лично
что-нибудь Врангелю счел ниже своего достоинства.
     И вот по безводной степи потянулся от Керчи обоз, к которому пристало
много керчан,  опоздавших выбраться из обреченного города вместе со всеми.
Если тогда они могли бы взять с собою столько, сколько в силах были нести,
то теперь они шли совсем налегке, ограбленные до нитки.
     Освободив госпиталь от  русских раненых,  Броун приказал приспособить
его  для нужд керченского гарнизона,  так как имелось в  виду со  временем
оставить здесь  целиком весь  турецкий отряд  в  шесть тысяч человек и  по
одному полку французов и англичан.
     Полагая,  что русские археологи слишком невежественны для того, чтобы
отыскать на Митридат-горе гробницу Митридата,  полную неоценимых сокровищ,
интервенты начали усердно рыться в этой горе. Заодно рылись и на городском
кладбище в  надежде добыть золотые вещи  из  могил не  столь древних и  не
столь знаменитых покойников.
     А  в  ограждение  от  ожидаемого все-таки  наступления русских  войск
усердно строили укрепления.  Но сколько ни обращался Врангель к Горчакову,
чтобы тот подкрепил его не то чтобы для нападения на Керчь, а всего только
для защиты от  неприятельских отрядов,  ожидавшихся в  свою очередь им  со
стороны Феодосии или Арабата,  Горчаков оставался непреклонен:  ни на один
батальон он не хотел ослаблять себя в Севастополе.


                                   VII

     Когда один молодой интеллигентный  пленный  англичанин,  раненный  во
время  мартовской  вылазки  под  руководством  Бирюлева,  взятый  в  плен,
помещенный в госпиталь на  Северной  и  там  поправившийся,  услышал,  что
сделал  его  генерал  Броун,  при  ревностной  помощи английских офицеров,
матросов  и  солдат,  с  мирным  незащищавшимся  городом  Керчью,  он  был
чрезвычайно   поражен  этим.  Он  явился  на  квартиру  к  старшему  врачу
госпиталя,  чтобы высказать ему то,  что считал неудобным сказать в  общей
палате. Он сказал, волнуясь:
     - Вы лечили меня и  вылечили...  За мною был самый внимательный уход,
какого только можно было ожидать в  обстановке войны,  в  обстановке осады
Севастополя,  и  я вам бесконечно признателен за это.  Но все-таки я прошу
вас,  я  умоляю вас -  отравите меня каким-нибудь быстро действующим ядом,
чтобы не  испытывать мне перед смертью совершенно излишних мучений...  Вас
удивляет моя просьба,  но  я  не  хочу жить после того,  как услышал,  что
сделали  англичане  в  Керчи.   Это  покрыло  всю  Англию  в  моих  глазах
несмываемым позором,  и мне стыдно за то,  что я англичанин! Гораздо легче
для  меня было бы  умереть,  чем считаться англичанином!  Очень прошу вас,
отравите меня!
     И русскому врачу пришлось успокаивать пленного англичанина тем,  что,
может быть,  дескать,  и  даже скорее всего,  дошедшие до  него сведения о
положении в  Керчи  только  злостные слухи,  что  представители культурной
нации,  Броун и другие англичане из экспедиционного корпуса, не могли себя
вести там, как самые отъявленные вандалы.
     Между  тем  защищаемый  им   генерал  Броун,   не  преследуя  слишком
отдаленных целей,  вроде окружения слабых сил Врангеля или оккупации всего
Керченского  полуострова,   и  заняв  пехоту  своего  корпуса  устройством
укреплений около Керчи, послал легкие мелкосидящие суда с немногочисленным
десантным отрядом в  Азовское море громить прибрежные города и  истреблять
каботажный флот.
     Первый  город,   подвергшийся  нападению  эскадры  интервентов,   был
Бердянск.  Однако сожжение Вульфом как  раз  перед приходом союзного флота
трех   русских  пароходов  и   шхуны  уже   произвело  достаточно  сильное
впечатление на бердянцев,  и они единодушно бросили свой город и ушли, как
сделали незадолго перед тем керчане.
     У  частных  экспортеров  скопилось  тут  около  трехсот  тысяч  пудов
пшеницы;  эти  запасы были сожжены интервентами,  и  все лодки,  большие и
малые, не исключая и рыбацких, уничтожены.
     Но   гораздо  более  важным  для  снабжения  Севастополя  хлебом  был
Геническ,  расположенный у  входа в  Сиваш.  Здесь и запасы хлеба и фуража
были  значительней,  здесь же  через совершенно незащищенный пролив мелкие
суда союзников могли пройти в  Сиваш и  так или иначе повредить сообщениям
Крыма   с   севером.   Поэтому  Горчаков  послал  сюда   полковника  князя
Лобанова-Ростовского наладить хоть как-нибудь защиту и Сиваша и Геническа.
     Лобанов все суда,  какие можно было ввести в Сиваш,  направил туда, а
пролив  забаррикадировал четырьмя старыми шхунами,  нагрузив на  каждую по
тысяче  пудов  каменного  угля;   затонув,   шхуны  эти  создали  надежное
заграждение.  На рейде у Геническа остались одиннадцать пароходов,  частью
греческих,  частью финляндских;  владельцы не  захотели их  уничтожить,  в
Сиваш же они не могли пройти. Капитаны этих пароходов были убеждены даже в
том, что их не должны тронуть союзники.
     Однако,  едва только появились 16 мая в  виду Геническа союзные суда,
первые выстрелы с  них  были  направлены на  эти  греческие и  финляндские
пароходы, которые и запылали вскоре.
     Всего  шестнадцать винтовых  фрегатов  и  пароходов  интервентов были
сосредоточены перед  небольшим городком,  в  котором всей  артиллерии было
только  два  орудия  легкой батареи.  Однако,  когда  от  союзников прибыл
парламентер с требованием выдать немедленно все суда, спрятанные в Сиваше,
и все запасы провианта, Лобанов ответил отказом.
     Тогда началась бомбардировка.  Геническ от  населения был  уже очищен
заранее,  небольшие воинские команды, бывшие в распоряжении Лобанова, были
им  тоже отведены верст за пять во избежание напрасных жертв;  но когда от
неприятельских выстрелов стали  гореть  огромные,  стоявшие  возле  берега
провиантские  склады,   а   несколько  шлюпок,   снабженных  фальконетами,
пробравшись,  несмотря на  заграждение,  через пролив,  принялись все-таки
жечь  суда,  Лобанов решил пустить в  дело  две  свои  пушки,  и  мера эта
оказалась чудесной: не только шлюпки были выбиты ими из пролива, но даже и
вся эскадра отошла подальше от берега, а скоро и совсем ушла в море.
     Сожжено было из  запасов пшеницы и  овса до восьмисот тысяч пудов,  а
шлюпки истребили несколько десятков лодок.
     От Геническа эскадра пошла к Таганрогу. Если в Геническ были присланы
Горчаковым два малокалиберных орудия, то в Таганроге не оказалось и этого.
Гарнизонный полубатальон представлял всю  его  защиту.  Начальство  города
думало,  что  к  чему  же  англо-французы ни  с  того  ни  с  сего  станут
бомбардировать Таганрог,  в  котором,  между  прочим,  было  много  домов,
принадлежащих иностранцам.
     И  вдруг  парламентер объявил волю  начальника эскадры:  город должен
быть сдан,  а воинская часть,  какая в нем имеется,  выведена, иначе город
будет взят десантом.  Сдаться Таганрог не захотел, и казаки вместе с двумя
ротами стрелков приготовились встретить десант залпами и штыками.
     Однако,  прежде  чем  высадить  десант,  эскадра  открыла  канонаду и
полчаса громила город.  Потом от судов отошли шлюпки с небольшим десантным
отрядом,  человек в  триста.  Отряд этот высадился было на берег,  но чуть
только прекратился огонь из судовых орудий,  как на десант посыпались пули
русских стрелков,  штыки же закончили дело и заставили высадившихся бежать
обратно к своим шлюпкам.
     С полчаса постреляла еще эскадра, чтобы прикрыть отступление десанта,
а  потом ушла к  Мариуполю,  а  храбрые таганрожцы стали подсчитывать свои
потери.  Из  войск  и  мирных  жителей оказалось убитых  только двенадцать
человек   и   несколько  десятков  ранено;   сгорело  и   было   разрушено
бомбардировкой около ста домов.
     Мариупольцы,   по  примеру  таганрожцев,   тоже  отвергли  требование
безусловной сдачи  города  и  решили защищаться ружьями донских казаков от
эскадры в шестнадцать вымпелов.
     Как  только после  бомбардировки города несколько баркасов отделилось
от судов и пошло к устью лимана реки Кальмиус,  чтобы истребить спрятанные
в  этом  восьмиверстном  лимане  суда,   казаки  открыли  пальбу,  которая
совершенно не  понравилась интервентам.  Повернули  назад  не  только  эти
передовые баркасы,  но и пять других,  шедших им на помощь. Эскадра, как и
под  Таганрогом,  постреляв не  особенно,  впрочем,  рьяно еще около часу,
снялась и  ушла,  чтобы через день напасть на  маленький городишко Ейск на
кавказском берегу Азовского моря.
     Тут  и  из  ружей стрелять было некому,  не  было никакого гарнизона;
городишко же  был  весь деревянный:  только загорись от  выстрела в  одном
конце,  сгорел бы,  конечно,  дотла;  между тем провиантский склад там был
совсем  небольшой,  и  жители  решили лучше  уплатить казне  за  сожженные
несколько тысяч пудов зерна, чем самим записаться в погорельцы.
     Так  и  сделали:  провиант был  ими сожжен на  глазах парламентера от
союзников. Эскадра торжественно удалилась.
     Это был последний ее подвиг в Приазовье.
     Когда же эскадра пошла к берегам Кавказа,  то генерал Хомутов счел за
лучшее последовать примеру Врангеля: он бросил и Анапу и Новороссийск.
     Совсем  маленькая  крепостенка Арабат,  из  семнадцати пушек  которой
могли стрелять в сторону моря только пять,  три часа отбивалась от эскадры
союзников и сумела нанести ей настолько чувствительный урон,  что та ушла,
не осмелившись даже отправлять к  берегу десантный отряд против нескольких
сот  человек,  засевших  за  старыми,  почти  стертыми и  временем и  этой
бомбардировкой валами.
     Анапа же имела четырехтысячный гарнизон,  сильные верки,  достаточное
число орудий и снарядов.  Но слишком велики были глаза у страха, обуявшего
старого генерал-адъютанта Хомутова.  Ему,  как и Врангелю, все мерещилось,
что  интервенты высадят  сильный десант  на  кавказском побережье с  таким
расчетом,  чтобы  обойти Анапу и  отрезать ему  путь  отступления в  глубь
Черноморья.  И  если Врангель,  в смысле обхода своих сил,  очень опасливо
поглядывал на Феодосию, то и Хомутов нашел у себя на побережье подобный же
по опасности пункт -  Темрюк. Этот Темрюк притянул к себе все его помыслы,
и,  наконец,  не  в  силах будучи бороться с  охватившей его  боязнью быть
обойденным и отрезанным, Хомутов написал военному министру:
     "По  особому  промыслу  пал  на  меня  жребий  приступить  к  великой
решимости упразднить крепость без  высочайшего разрешения.  Боюсь царского
гнева,  достойно,  быть может,  мною заслуженного:  гнев сей  падет тяжким
камнем  на  остатки  моей  жизни...   Один  бог  свидетель  тому,   что  я
перечувствовал и перенес в эти тяжкие минуты!  Торжество неприятеля больно
русскому сердцу,  но еще прискорбнее было бы видеть несколько тысяч жертв,
могущих погибнуть без  всякой государству пользы,  тогда как принятою мною
мерой и они будут спасены и обезопасена целая страна - Черномория".
     Написав это,  он приказал привести в полную  негодность  все  орудия,
взорвать укрепления и сжечь все,  что не было уничтожено взрывами:  Анапа,
за взятие которой у турок в 1791  году  генерал  Гудович  получил  Георгия
второй  степени,  а  за  вторичное взятие у тех же турок в 1828 году князь
Меншиков  -  Георгия  третьей  степени  и  чин  вице-адмирала,   перестала
существовать  как  крепость.  Но  под  ее  защитой широко раскинулись было
казачьи     станицы:     Витязева,     Николаевская,      Александровская,
Благовещенская...  Хомутов  сжег  и  их,  чтобы  оставить неприятелю место
пусто.  Ни укреплений,  ни селений не осталось на берегу; войска тоже были
уведены.  Союзникам предоставлено было удовольствие гулять по развалинам и
пепелищам;  в Константинополе это вызвало празднество,  горцы  ликовали...
так же как и публицисты западных газет.
     Однако все эти празднества и  ликования были совершенно напрасны:  не
только в  сторону Черноморья,  даже и  в  глубь Крыма со стороны Керчи или
Арабата не  могло быть  направлено интервентами острие войны:  Севастополь
приковал к  себе все их силы,  и  в июне возвратилась туда большая часть и
десантного корпуса и эскадры.


                               Глава пятая

                               ВИТЯ И ВАРЯ

                                    I

     Город, в  котором  родился  и провел свои детские годы,  - это совсем
особенный  город  для  каждого.  С  ним  связаны  не  впечатления  -  нет,
откровения;  не  радости  просто - восторги;  не огорчения - трагедии,  не
подъем минутных настроений - полет в неслыханно-чудесное,  в безбрежное, в
невыразимое словами счастье...
     Он   прирастает  к   сердцу  весь   целиком,   и   величайшая  работа
проделывается потом  жизнью,  чтобы  с  болью отрывать его  по  кусочкам и
замещать другими городами,  где бывший ребенок, став уже взрослым, учится,
трудится,  любит и с каждым новым днем все больше и лучше узнает, как мала
земля.
     И  все-таки не  в  состоянии даже и  вся жизнь совершенно оторвать от
сердца родной город и заместить его другим. Вдруг возьмет и прихлынет он и
засверкает так,  что хоть зажмурь глаза!  И опрокинет сразу и размечет все
эти приставные кусочки, все заплаты, приметанные, как это часто бывает, не
под цвет, не к масти, некстати...
     И человек становится вдруг неузнаваемо лучше:  мягче,  чище,  гораздо
красивее душой...  Перерождается?  Нет,  только  припоминает свои  детские
восторги, от которых когда-то он не мог удержать слез...
     Витя Зарубин только что вышел из  детского возраста,  но не успел еще
стать не только взрослым,  даже юношей,  а  жизнь принялась уже,  действуя
жестоко и  неистово,  отрывать от  него родной город,  давший ему  столько
ошеломляюще  изумительных  минут,   сливавшихся  в  часы,  дни,  недели  и
месяцы...  Притом  отрывать  воочию,  под  гром  несмолкающих  канонад,  и
замещать тоже воочию многие знакомые до  того,  что  стали живыми,  дома -
руинами,  знакомых до того,  что стали уже родными,  людей - растерзанными
трупами,  и  свои  с  детских лет  окрестности города  делать  недосягаемо
чужими.
     На  горе  Рудольфа,  например,  или,  как  проще  говорили  все,  "на
Рудольфе",  вместо  бывшего там  издавна загадочного и  потому заманчивого
хутора,  обнесенного яркой  и  веселой каменной стеной,  стояли  теперь за
рыжими,  неопрятными на взгляд валами французские батареи,  деятельно, дом
за домом, разрушавшие город...
     Фрегаты,  корветы, бриги, особенно живописные по вечерам, когда косые
солнечные лучи  нежно  и  радостно  золотили тугие  их  паруса,  выходили,
бывало,  неодолимые на  вид один за  другим колоннами,  волнующими детскую
душу до последних глубин,  из синей бухты в открытое море,  - свое, родное
Черное море...
     Теперь многих из них уже не было и  в помине,  на остальных паруса не
золотели по вечерам,  - они были сняты со всех; траурный вид имели остатки
бравой так еще недавно и многочисленной эскадры.
     Даже и Черная речка,  при всем своем мелководье доставлявшая когда-то
столько  радости,  особенно  весною,  когда  в  рыбацком тузике можно было
пробираться  по  ней  вверх  между  густейших  камышей  и  осок,  действуя
попеременно  то  рулевым  веслом,  то  шестом,  -  даже  и она была теперь
отхвачена от города врагами,  и было  бы  странно  увидеть  вдруг  на  ней
рыбацкую лодчонку...
     Подбирались все ближе,  наседали...  Потерю кладбища в ночь на 12 мая
Витя переживал,  может быть,  даже острее,  чем  Тотлебен или Хрулев,  для
которых это  кладбище было  только стратегическим пунктом:  ведь могилы их
дедов, дядей, бабушек были не здесь, а где-то совсем в другом месте.
     Такая умиляюще прозрачная, когда купаешься, бывало, и смотришь в нее,
ныряя, вода в бухте около огромных скользких камней, таинственно бородатых
от  зеленых  водорослей!..   Там  где-то  глубоко  таятся  в   ней  разные
замысловатые чуда: цветистые, расписные, с раскидистыми перьями плавников,
морские петухи; огромные, до пуда весом, бородавчатые, белобрюхие камбалы;
стройненькая, верткая, как буравчик, пестренькая скумбрия; розовая, нежная
и  в то же время длинноусая султанка;  горбыли,  ласкеря,  бычки,  кефаль,
зеленушка -  все это выволакивалось на  берег рыбаками,  бывшими матросами
флота,  конечно,  все это переливисто сверкало на  солнце в  их корзинах и
просто в яликах на причале, - дары Севастополю от родной его бухты...
     А летние поздние вечера на этой бухте,  когда всюду на воде,  куда ни
глянешь,   певучие  или  хохочущие  шлюпки,  а  вода  под  взмахами  весел
вспыхивает и горит радостными огоньками!.. Потухают одни, тут же рождаются
другие, вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут без конца, - бухта живая,
бухта сама как бы иллюминуется празднично,  а вода у берега вдоль бульвара
Казарского   совершенно   внятно    шепчется    с    бородатыми   камнями:
шу-шу-шу-шу-шу-шу...
     А  эти обычные из  года в  год майские вечера,  когда всюду на улицах
непроходимо плотно  стоял  одурманивающий блаженно аромат цветущей во  всю
мочь белой акации!.. Вот май, тоже май, а сколько осталось теперь акаций в
городе?..  Они цветут, конечно, и теперь, эти кое-где уцелевшие акации, но
едкий пороховой дым так глубоко и так прочно застрял в ноздрях,  что разве
пройдет сквозь него запах хоть каких угодно цветов!..
     И  если  ловят  что-нибудь теперь в  бухте,  то  разве только денщики
флотских офицеров примащиваются скуки ради с  удочками на  ютах кораблей и
вытаскивают кое-какую мелочь, косясь при этом на небо, откуда того и гляди
шлепнется в  воду  ядро  или  бомба  и  поднимет выше  борта корабля белый
фонтан.
     И если вспыхивают по ночам на поверхности бухты огоньки от весел,  то
ничего веселого нет уже в этих огоньках; напротив, они похожи на копеечные
свечки,  какие зажигает и бухта тоже по бесчисленным убитым и  умершим  от
ран,  тела  которых  перевозят  через  нее  на  баржах  с Южной стороны на
Северную, на Братское кладбище...
     Тем более что ведь среди этих убитых много матросов,  бороздивших эту
бухту в течение долгих лег своей здесь службы...  Матросы!  Разве не они и
были так еще недавно -  месяцев девять назад - почти весь Севастополь? Что
такое был бы  Севастополь,  не  будь в  нем матросов?  Обыкновенный город,
даже,  пожалуй,  городок на морском побережье, каких немало на юге России.
Но  ведь  Севастополь был  единственным благодаря матросам,  заполнявшим в
праздничные дни все его улицы, если эскадра была на якоре, в порту.
     Они  шли  тогда,  плотно сбитые,  с  обветренными,  пышущими лицами и
дюжими красными шеями,  тысячами -  живая и подлинная мощь России... Они и
теперь стискивают зубы,  когда  их  ранят,  даже  и  смертельно,  чтобы не
вопить,  не стонать, как это делают часто пехотные солдаты. Но их все-таки
часто  ранят на  Малаховом и  на  других бастионах,  и  -  увы!  -  многих
смертельно,  если не убивают на месте, больше штуцерники из неприятельских
окопов,  чем артиллеристы,  и в этом все уже,  все беднее,  все сдавленней
становится Севастополь.
     На  матросах-то  именно и  заметно это более всего:  когда слишком уж
редеют пехотные полки,  их отправляют на отдых и пополнение в резерв, а на
их место присылают другие, иногда даже совершенно свежие, полного состава;
но  кем же  заменить матросов?  Некем,  -  их и  не заменяют,  и  они тают
стремительно.  Разве что вместо убитого отца-матроса придет с  Корабельной
его десятилетний сынишка Николка Пищенко,  соврет,  что ему не  десять,  а
целых  одиннадцать лет,  и  будет