руги Англии.
     - Вы  изволили  сказать,  ваше  величество,  что  не  одобряете образ
действий генерала Канробера,  но  ведь армия вашего величества так  богата
опытными и  даровитыми генералами!  Взять  хотя  бы  Боске,  сумевшего так
отличиться и в сражении при ауле Бурлюк и в бою на Инкерманских высотах.
     Пальмерстону казалось, что он назвал имя, которое бесспорно и для его
собеседника, однако Наполеон сделал едва уловимый жест неудовольствия.
     - Боске,  конечно, сообразительный и даже сведущий генерал, не говоря
о личной храбрости, в чем нет недостатка и у Канробера, - сказал Наполеон,
- но все-таки он не годится в главнокомандующие.  Я думаю дать ему корпус,
что же касается Канробера, то, быть может, ему еще удастся проявить себя с
лучшей стороны,  подождем этого...  Впрочем,  может случиться и  так,  что
война не получит дальнейшего развития.
     Эти   последние  слова   Наполеона,   сказанные  несколько  небрежно,
совершенно ошеломили Пальмерстона.
     - Каким же образом это может случиться, ваше величество? - спросил он
изумленно и даже с тревогой.
     - Император Николай,  кажется,  начинает  уже  серьезно  подумывать о
мире, - неопределенно, но сделав подобие улыбки, ответил Наполеон.
     - О мире?..  Как же можно говорить о мире, когда мы в сущности ничего
почти не добились,  когда и Севастополь еще стоит и большая часть русского
флота цела. Какие же условия мира мог бы нам предложить русский император,
ваше величество?
     - Несомненно,  милорд,  русский император желает мира, так как видит,
что  попал в  тяжелое положение.  Но  что касается условий этого мира,  то
диктовать их будем,  разумеется,  мы, - снисходительно улыбнулся Наполеон;
Пальмерстон же отозвался на это с  твердостью в голосе,  наиболее для него
возможной:
     - Что  касается до  меня лично,  то  я  уполномочен говорить с  вашим
величеством  только  о  возможностях успешного  продолжения  войны,  чтобы
закончить ее в кратчайший срок.  Англия сделает для этого все,  что найдет
нужным, но затруднения наши заключаются как раз в том, чем сильна монархия
вашего величества:  мы должны еще только создавать свою армию,  в то время
как во  Франции она существует и  может быть увеличена в  короткий срок до
огромных размеров благодаря воинской повинности...  Турецкие войска  очень
плохи,  и  когда армия Омер-паши  высадится в  Евпатории,  едва  ли  можно
надеяться, что она в состоянии будет пойти к Перекопу и запереть русских в
Крыму.  Наш новый союзник -  Сардиния -  не  в  состоянии прислать в  Крым
больше корпуса в  пятнадцать тысяч,  между тем  как у  русских огромнейшие
резервы.  Едва ли я ошибусь,  если скажу, что армия Горчакова имеет еще не
менее ста тысяч штыков,  полтораста тысяч в  Польше -  у  князя Паскевича,
двести тысяч собраны под Петербургом...  Как бы мы ни надеялись на русское
бездорожье,  но эти страшные силы если будут двинуты,  то дойдут до Крыма.
Наша тактика должна быть основана только на  том,  чтобы предупредить их и
кончить с Севастополем до их прихода...
     На этот раз Пальмерстон говорил долго,  будто в парламенте,  стараясь
не  упустить ничего,  что могло бы  повлиять на  быстроту и  решительность
действий Наполеона,  который,  казалось бы,  думая о  чем-то  постороннем,
ходил в это время по кабинету, неслышно ступая по коврам.
     Он курил  при  этом  сигару и подходил раза два к столу только затем,
чтобы стряхнуть  пепел  в  пепельницу  из  тончайшего  розового  севрского
фарфора, представляющую чашу-грудь, одну из нескольких, отлитых по капризу
Марии-Антуанетты* по ее собственной груди,  чтобы угощать  из  них  парным
молоком в своем уютном Трианоне интимных гостей.
     _______________
          *їМїаїрїиїяї-їАїнїтїуїаїнїеїтїтїаї (1755 - 1793)  -  французская
     королева, жена Людовика XVI, казненная в 1793 г.

     По   весьма  сосредоточенному,   однако  как  будто  застывшему  лицу
Наполеона  Пальмерстон  никак  не   мог   определить,   какое  впечатление
производит он своими хорошо,  казалось бы,  взвешенными словами:  оно было
непроницаемо, точно в забрале.
     Иностранной политикой Англии ведал в  это время лорд Кларендон,  но и
Пальмерстону,   конечно,  не  безызвестны  были  четыре  пункта  обращения
Нессельроде  к  своему  посланнику,  барону  Будбергу.  Император  Николай
предполагал,  что  достаточно было  бросить своим  врагам  такую  кость  о
четырех суставах,  чтобы они удовлетворились ею,  сняли осаду Севастополя,
подписали  бы  мир  и  увели  свои  корабли  из  Черного  моря:  1)  общее
ручательство со  стороны пяти  держав (то  есть России,  Англии,  Франции,
Австрии  и   Пруссии)  за   сохранение  религиозных  и   гражданских  прав
христианского населения Османской империи;  2)  покровительство автономным
княжествам со стороны тех же пяти держав;  3) пересмотр договора 1841 года
России  с   Портой,   причем  правительство  России  соглашалось  на   его
уничтожение,  если на этом будет настаивать султан;  4) свободное плавание
по Дунаю.
     Русская  дипломатия  начала  слишком  издалека,  и  Пальмерстону было
известно,  что  этих  четырех  пунктов  обращения  Нессельроде обсуждать в
Англии  не  хотели,  однако  он  опасался,  не  было  ли  сделано Николаем
каких-нибудь  добавлений к  четырем пунктам,  адресованных непосредственно
Наполеону,  чтобы попытаться расколоть союз Франции с Англией;  поэтому он
говорил,  воодушевляясь сам теми представлениями,  которые просились в его
слова:
     - Известно и решение русского императора:  <Я могу выставить  миллион
войска. Прикажу - будет два; попрошу - будет три!> При том огромном запасе
пушечного мяса,  какой имеется в России в  лице  ее  бесправных  крестьян,
можно,  пожалуй,  поверить,  что  это не совсем хвастовство,  но для такой
гигантской армии в России не хватит ни оружия, ни боевых припасов, ни даже
офицеров,  чтобы  командовать  необученною  массой  каких-то  партизан  от
русской сохи...  Трехмиллионная русская армия - это утопия, двухмиллионная
- шальная фантазия, не будем говорить даже и о миллионной в Крыму, но если
удастся как-нибудь русскому императору сосредоточить там двести  -  триста
тысяч  к  весне и снабдить их всем необходимым...  это уже гораздо ближе к
вероятию,  и мы во что бы то ни стало должны предупредить  такой  скверный
для нас оборот дела, ваше величество!
     Пальмерстон сделал  паузу  сознательно,  вызывая  своего  молчаливого
собеседника на необходимую реплику,  но тот, остановившись у окна, смотрел
в парк,  в котором зеленели уже только деревья и кустарники,  не способные
желтеть зимою, и предпочитал больше слушать, чем говорить.
     В  императоре французов совсем не было основной черты любого француза
- оживленной говорливости, какою отличался, например, и толстый Луи-Филипп
и  которая  вообще  была  свойственна  всем  членам  Орлеанского дома.  Не
допуская,  чтобы корсиканцы, народ южной крови, были так мало экспансивны,
Пальмерстон соображал мимоходом,  не  немец ли был тот случайный избранник
королевы  Гортензии,   которому  молва   приписывала  появление  на   свет
Луи-Наполеона. Это соображение направило его мысли в сторону Пруссии, и он
продолжал:
     - Все  наши  попытки привлечь в  союз  против России прусского короля
остаются бесплодными,  как  вам,  ваше  величество,  известно.  Однако  он
начинает мобилизовать свою армию,  против кого же  именно?  Что,  если эта
армия выступит против нас?  Отношения его к  императору Николаю продолжают
оставаться почтительными,  но  трудно предположить и  то,  что он  занялся
мобилизацией просто  так,  на  всякий случай,  так  как  Пруссии никто  не
угрожает.  Австрия развязала войну на  Востоке,  заняв княжества на Дунае,
однако мы  ничего пока не успели сделать,  чтобы заставить ее идти дальше,
вторгнуться в  пределы  России.  Очень  юный  австрийский монарх,  видимо,
просто питает страх к  маститому русскому монарху.  Так неужели допустить,
чтобы варварская держава эта - Россия - задерживала прогресс человечества?
Историческая миссия наших двух стран,  состоящих в совершенно органическом
союзе,  приобщить к цивилизации Восток,  и эту миссию, завещанную нам всем
ходом истории человечества, мы должны выполнить во что бы то ни стало! Эта
война для нас так же священна,  как крестовые походы!  Ни о каких уступках
варварской России не  может быть  речи,  -  она  должна быть поставлена на
колени,  иначе зачем же  прогресс?  Иначе зачем же  вся  эта  великолепная
сокровищница изобретательности ума  и  таланта,  часть  которой  вы,  ваше
величество,  имеете  намерение показать  в  мае  будущего года  в  столице
прекрасной Франции!
     Пальмерстон даже  несколько раскраснелся,  постепенно подходя к  цели
своей поездки,  но  все  еще  считая недостаточной свою подготовку к  ней.
Наполеон же,  стряхивая с сигары пепел в грудь Марии-Антуанетты, несколько
мгновений глядел на него выжидающе и сказал, точно думая вслух:
     - Шестые роты третьих батальонов во  всех ста  полках линейной пехоты
моей  армии  были  отменены  одно  время,  чтобы  не  слишком  увеличивать
численность армии. Теперь они будут мною восстановлены вновь.
     - И  насколько же  в  таком  случае  может  увеличиться армия  вашего
величества?   -   оживленно,   однако  с   некоторым  недоумением  спросил
Пальмерстон
     - Это будет около двенадцати тысяч человек,  милорд,  -  непроницаемо
серьезно ответил Наполеон.
     - Двенадцать тысяч храбрых французских егерей под стенами Севастополя
способны,  появись они там вовремя,  повернуть в нашу сторону лицо победы,
как это случилось на  Инкерманских высотах,  где выручили нас девять тысяч
егерей генерала Боске, ваше величество, - тщательно скрывая разочарование,
проговорил Пальмерстон,  - но затянувшаяся так неожиданно война требует...
более могущественных усилий...
     Бросив в чашу окурок сигары, Наполеон сел в кресло, слегка улыбнулся,
поднял голову и,  глядя на  гостя-друга теперь уже не сощуренными глазами,
сказал почти шутливо:
     - Мой  великий дядя  любил повторять,  как  вам,  конечно,  известно,
милорд: <Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги>.
     - Прекрасно,  ваше величество!  -  обрадованно подхватил Пальмерстон,
видя,  что его собеседник сам переходит к тому пункту переговоров, который
считался  им  наиболее  щекотливым.  -  При  малейшем  затруднении  вашего
величества  по  части  финансирования дальнейшего ведения  войны  в  более
широких  масштабах,  чтобы  решительной победы  добиться  возможно скорее,
английское правительство всемерно придет вам на помощь!
     Наполеон,  дотронувшись до  своей  эспаньолки и  пристально глядя  на
Пальмерстона, спросил медленно:
     - В  какой же именно форме вы думаете предложить эту денежную помощь,
милорд?
     - В виде займа, ваше величество, размером, скажем, в двести миллионов
франков, - не совсем уверенно ответил Пальмерстон.
     Он  имел  полномочия идти  и  дальше этой суммы,  если потребуют того
обстоятельства,   но  хотел  соблюсти  порядок  постепенности  и   смотрел
выжидающе.
     - Нет,  я  решительно против внешних займов,  -  неожиданно для  него
сказал Наполеон.  -  Воевать на счет будущих поколений я считаю неудобным,
как  бы  ни  были  святы цели войны нашей...  Я  прихожу к  мысли объявить
подписку на  заем  внутренний.  Война  с  Россией должна стать  делом всей
французской нации, и пусть каждый принесет для этой цели свои сбережения.
     - Это  превосходная мысль,  ваше  величество!  Сделать войну народной
войною -  что  может быть  выше этого?  Разумеется,  этот заем будет очень
популярен  во  Франции.  И  на  какую  же  сумму,  позвольте узнать,  ваше
величество, предполагаете вы объявить заем?
     - На полмиллиарда франков,  -  несколько небрежно ответил Наполеон. -
Но я думаю, что эта сумма будет значительно перекрыта.
     - Она будет перекрыта вдвое и даже втрое,  ваше величество!  - горячо
сказал  Пальмерстон.   -  В  этом  займе,  конечно,  будут  участвовать  и
английские капиталисты,  и  он  будет перекрыт значительно,  в  чем  прошу
позволения мне вас уверить!
     Пальмерстон думал,  что этим своим заявлением,  выраженным с  большой
горячностью,  он растопит ледок в душе <сочиненного> им императора, но тот
сказал на это медлительно и как бы совершенно равнодушно:
     - Возможно, что в нем примут участие и бельгийские банкиры... а также
и  голландские,  милорд,  хотя  процент будет и  невысокий ввиду дешевизны
денег в Европе в настоящее время.


                                    IV

     Из Сен-Клу в Париж со Страсбургского вокзала сопровождал Пальмерстона
плешивенький граф Морни.
     В противоположность своему побочному братцу,  монарху Франции, он был
настоящим французом по неистовой говорливости; когда же он узнал кое-что о
готовящемся внутреннем займе, обещавшем, по словам Пальмерстона, небывалый
успех, то, прирожденный биржевой делец, он оживился до чрезвычайности.
     Между прочим,  он,  в шутливой форме конечно,  попенял знатному гостю
Франции на то,  что английское правительство,  убедясь,  что бирмингамские
оружейные заводчики не справляются с заказами на штуцеры, передало большие
заказы на них в Бельгию, главным образом в Люттих.
     - Поверьте, милорд, - говорил он, - французские фабриканты сделали бы
для  Англии  то  же  самое  и  гораздо  скорее  и  гораздо лучше,  чем эти
неповоротливые бельгийцы!  Впрочем,  я упускаю из виду то  обстоятельство,
что король Леопольд - родной дядя королевы Виктории,  и если заказ Люттиху
на штуцеры был сделан в угоду  лично  королеве  Виктории,  то  французские
фабриканты, разумеется, не будут иметь ровно ничего против этого... милого
родственного подарка! Поверьте, милорд, во Франции умеют любить и почитать
королеву Викторию!
     Морни,  говоря о штуцерах, заказанных в Бельгии, не забыл упомянуть и
о  том  недостатке  английских патронов,  который  приводил  к  постоянным
осечкам во время дождей.
     - А между тем, - добавлял он с видом знатока оружейного дела, - самый
тонкий,  только  непромокаемый слой  на  капсюле  патрона  вполне  мог  бы
предохранить бравых английских солдат от  тех  огромных потерь,  какие они
понесли  в  Инкерманском сражении.  Фабриканты  Люттиха  должны,  так  мне
кажется,   милорд,  прежде  всего  прочего  иметь  в  виду  это  маленькое
обстоятельство, способное привести к большим и печальным последствиям.
     Однако самым существенным из  средств ведения всякой вообще войны,  а
этой, с Россией, тем более, граф Морни считал неослабный подъем настроения
масс как на фронте,  так и внутри воюющей страны,  поэтому он с увлечением
говорил   о   балах,   маскарадах,   оперных,   театральных   и   цирковых
представлениях недавно открывшегося зимнего сезона в Париже, причем даже и
м-ль Борелли,  нежная с  виду девушка,  укротительница зверей,  входящая в
Наполеоновском цирке  в  клетку  к  двум  львам,  медведю и  гиене,  чтобы
дразнить и усмирять их, не была им забыта.
     - По  общему мнению парижан,  милорд,  эта сцена,  поражающая ужасом,
невыразимо привлекательна!  -  говорил Морни с  увлечением.  -  А бразилец
Карвальс, который ставит себе на нос целое дерево с чучелами птиц, сидящих
на ветках,  и потом,  вообразите, начинает, держа дымящуюся сигару во рту,
сбивать этих птиц одну за другой пистолетными выстрелами без промаха!  Это
вызывает бурный восторг парижан!  Это в  то  же самое время поддерживает в
них  воинственность,  не  так ли,  милорд?  А  на  театре Ambigu и  других
бульварных театрах так  больно бьют каждый вечер казаков,  милорд,  что за
исполнение роли русских уже не  берут теперь меньше,  как по три франка за
спектакль,  между тем как на роли наших гренадеров и  зуавов охотно идут и
за семьдесят пять сантимов!
     Пальмерстон благодушно смеялся,  слушая это.  Он вообще и  всегда был
склонен больше к комическому, чем к трагическому. Жизнерадостность Морни и
других французов,  его  окружавших в  Париже перед  отправлением обратно в
хмурый Лондон,  заражала его,  падая на благодарную почву.  Свою миссию он
считал выполненной если и не совсем так,  как предполагали в Лондоне,  все
же   довольно  удачно,   так  как  участие  банкиров  Сити  во  внутреннем
французском займе было явно желательно Наполеону.  Он даже решил про себя,
что  для  блага  Англии и  в  видах ускорения победы над  сильным северным
медведем ему необходимо добиваться того,  чтобы не способный к  управлению
военным министерством герцог Ньюкестль уступил этот очень важный пост ему,
Пальмерстону.


                                    V

     Канробер был ранен в левую руку во время сражения при Алме,  в правую
- на Сапун-горе,  во время Инкерманского боя;  раны были,  правда, легкие,
однако сам взбираться на лошадь он,  человек небольшого роста,  не мог,  -
его подсаживали.  Так,  с  чужою помощью утвердившийся в седле,  в одно из
первых чисел декабря отправился он к  лорду Раглану на совещание по многим
очередным вопросам.
     Что армии союзников должны будут  перенести  так  или  иначе  зиму  в
Крыму,  это  уж  было предрешено.  Что о наступательных действиях не могло
быть и речи до весны,  когда должны были прибыть большие подкрепления,  об
этом главнокомандующие обеих армий договорились уже раньше.
     Напротив,  все усилия в  последнее время обращены были только на  то,
чтобы  как  можно  лучше  обезопасить себя  от  нового  нападения русских,
подобного большой вылазке 24  октября (5  ноября) со стороны Инкермана;  и
теперь  правый  фланг  позиции англичан имел  уже  целую  непрерывную цепь
сильных редутов,  где вместо двух-трех,  как было раньше,  стояло тридцать
пять орудий большого калибра.
     Однако если,  как казалось,  обезопасили себя от больших вылазок,  то
малые вылазки каждой почти ночи  беспокоили всех страшно,  выбивая из  сна
солдат и  офицеров.  Участились за  последнее время  и  случаи стаскивания
часовых с  траншейных валов по ночам какими-то крючьями на длинных палках.
Захваченный таким крючком часовой летел вниз,  где  его проворно связывали
веревками, затыкая ему рот, чтобы он не кричал, и уносили на бастионы.
     Канробер, бывший адъютант самого императора французов,  даже  написал
письмо  начальнику  гарнизона  Севастополя,  барону  Остен-Сакену,  в  том
смысле,  что сражаться полагается так,  как  это  принято  у  просвещенных
народов,  то есть: пушками, мортирами, ружьями, саблями, штыками, наконец,
но не какими-то крючками на палках и веревками.  Сакен смиренно ответил на
это,  что  крючками  на палках и веревками действуют,  очевидно,  рабочие,
посылаемые в  отбитые  ложементы  для  земляных  работ,  что  же  касается
строевых русских солдат,  то откуда же у них могут взяться какие-то крючки
и веревки?
     Впрочем,  и  Сакен  и  Канробер знали во  время этой  переписки,  что
<крючки>  эти  -  просто  загнутые концы  пик  и  действуют ими  по  ночам
казаки-разведчики.
     Когда бы  ни  приезжал в  Балаклаву Канробер,  его  всегда удивляла и
коробила  царившая там  безалаберность в  гавани,  совершенно непроходимая
грязь, вонь около этих двух сотен балаклавских домишек и в лагере англичан
и турок.
     Так же было и теперь.
     Бухта,  самое широкое место которой едва ли  доходило до  полутораста
метров,  была совершенно забита транспортами,  которые разгружались. Новые
осадные орудия были уже на берегу,  но рядом с ними громоздились в густой,
черной,  зловонной грязи и  бочонки с ромом,  и ящики с зимней одеждой,  и
мешки картофеля,  и  ящики с  карабинами,  и  бочонки с соленой свининой и
сухарями,  и мешки с ячменем -  все это в полнейшем беспорядке, хотя много
было  офицеров  при  разгрузке,  которые,  кажется,  могли  бы  установить
какой-нибудь порядок, отнестись бережно к тому, что прислано за три тысячи
миль и является до зарезу необходимым.
     Худые,  зеленолицые,  оборванные,  грязные люди,  пригибаясь почти  к
земле,  таскали по сходням