аг. Утром 4/16 мая он отправил в
Париж из  Георгиевского монастыря по кабелю на Варну депешу на имя Вальяна
с просьбой сложить с него по болезни звание главнокомандующего, которое он
не в состоянии больше нести.
     Он писал:  "Обязанности к престолу и отечеству вынуждают меня просить
дозволения передать  это  звание  Пелисье,  генералу  способному и  весьма
опытному.  Армия,  которую я  передам ему,  освоена с войною,  неутомима и
воодушевлена.  Прошу  императора позволить мне  остаться только  во  главе
дивизии".
     Справедливость требует сказать,  что  далеко  не  всякий военачальник
способен найти в  себе  силы сам  уступить свое место другому и  перейти к
нему  же  в  подчинение.  Это  было  отмечено в  ответе военного министра,
полученном в Камыше через два дня:
     "Император согласился на вашу просьбу,  жалеет, что ваше здоровье так
расстроено,  и  благодарит вас за чувства,  внушившие вам желание остаться
при  армии.  Вы  назначаетесь не  командиром дивизии,  а  корпуса генерала
Пелисье, которому и передайте звание главнокомандующего".
     Однако даже  и  пост командира корпуса пугал Канробера тем,  что  был
очень  ответствен.  С  разрешения Пелисье он  принял начальство над  своей
прежней дивизией, входившей теперь в корпус генерала Боске.


                                    IV

     Лет  на  пять  моложе Раглана,  то  есть  в  начале седьмого десятка,
невысокий,  но полный, с полуседыми, коротко остриженными волосами и белой
уже эспаньолкой,  но очень подвижной,  живой и с молодыми глазами, Пелисье
свой боевой опыт получил там же,  где и Канробер, и Боске, и многие другие
французские генералы,  -  в  Африке,  в  Алжире,  где в последние годы был
начальником  штаба  при   Ламорисьере  и   Бюжо.   Все  экспедиции  против
марокканцев  проходили   при   его   непосредственном  участии.   Всеобщую
известность во  Франции  приобрел он  тем,  что  усмирил  восстание горцев
совершенно исключительным способом. Он приказал зажечь огромное количество
хвороста перед пещерами в  горах,  где  они скрывались;  задушенные дымом,
погибли при  этом пятьсот марокканцев,  оставшиеся в  живых вынуждены были
сдаться,  и восстание прекратилось.  Однако такая жестокая,  бесчеловечная
мера вызвала негодование и  в  обществе и в печати по адресу Пелисье,  так
что даже военный министр,  маршал Сульт, вынужден был писать маршалу Бюжо,
нельзя ли ему укротить своего начальника штаба,  чтобы не позволял он себе
впредь подобных, совершенно зверских поступков, иначе придется вызвать его
в  Париж и  судить.  Бюжо  оказался всецело на  стороне Пелисье и  писал в
ответ:  "Война и  политика -  не филантропия,  и лучше ударить сильно один
раз, чем бить долгое время".
     Ударить сильно один раз по Севастополю,  то есть предпочесть,  - чего
бы  он  ни  стоил,  -  общий штурм длительной осаде,  было основною мыслью
Пелисье и тогда, когда он был назначен сюда как корпусный командир. Но все
попытки  его  провести,   осуществить  эту  мысль  разбивались  о  вялость
Канробера.
     Теперь  наконец-то   он   становился  хозяином  положения,   но  план
Наполеона,  сваливший Канробера своей  невыполнимостью,  противоречил всем
установкам Пелисье и в то же время звучал ни больше ни меньше,  как приказ
императора, который должен быть выполнен.
     Пелисье сделал вид,  что план, присланный Канроберу, не касается его;
он решил забыть о  существовании этого плана и начать осуществление своего
со всей энергией, на какую был способен.
     Став 7/19 мая главнокомандующим,  он  выпустил приказ по  французской
армии. Обращаясь к солдатам, он писал в нем:
     "Солдаты!  Моя уверенность в вас беспредельна. После многих испытаний
и  стольких благородных жертв нет ничего невозможного для вашей храбрости.
Вы знаете, чего ожидают от вас император и отечество. Оставайтесь теми же,
какими были до  сих пор,  и  тогда благодаря вашей энергии,  при поддержке
наших доблестных союзников,  при мужестве храбрых моряков наших эскадр и с
божьей помощью мы победим!"
     Послав телеграмму Вальяну,  Канробер вслед за нею послал и  подробное
письмо самому Наполеону о том,  как был принят Рагланом и Омером-пашою его
новый план войны.  Он  не  считал нужным что-нибудь утаивать при этом;  он
решил писать честно.  План  был  подвергнут всестороннему разбору с  целью
доказать его  неосуществимость,  но  письмо это  получено было  Наполеоном
сравнительно поздно,  когда  Пелисье  приступил  уже  к  выполнению  своих
планов.
     Прежде  всего,  чтобы  создать  воодушевленное единство действий,  он
постарался очаровать главнокомандующих союзных армий своею любезностью, не
забыв при этом раздуть кадило и перед Канробером,  хотя и отлично знал,  в
какие отношения стали к нему в начале мая и Раглан и Омер-паша.
     Большая  часть  его  первого  приказа  по  войскам представляла собой
панегирик Канроберу:  "Солдаты!  Наш прежний главнокомандующий объявил вам
волю императора,  который,  по  его  ходатайству,  поставил меня во  главе
Восточной армии.  Принимая от императора командование этой армией,  бывшее
столь  долго  в  таких благородных руках,  я  скажу прежде всего,  выражая
наверно общие чувства,  что генерал Канробер уносит с  собою наше глубокое
сожаление и полную признательность.
     Никто из  вас  не  забудет,  чем  мы  обязаны его высокому сердцу!  К
блистательным  воспоминаниям  Алмы  и  Инкермана  он  присоединил  еще  ту
незабвенную заслугу, - может быть, незабвеннее самих побед, - что во время
страшной  зимней  кампании сохранил нашему  государю и  отечеству одну  из
лучших армий,  какую когда-либо имела Франция.  Ему  обязаны вы  тем,  что
можете бороться,  не уступая,  и торжествовать.  И если успех,  -  в чем я
убежден, - увенчает наши усилия, вы не забудете его имени в своих победных
кликах.
     Он  пожелал остаться в  наших рядах,  и,  хотя мог бы получить высшее
назначение,  он ищет только возвратиться к своей старой дивизии. Я уступил
желанию  и  настоятельным  просьбам  того,   кто  был  до  сих  пор  нашим
главнокомандующим и останется всегда моим другом".
     Если  даже  у  бездеятельного и  отставленного Канробера были найдены
вдруг  такие большие заслуги в  деле  ведения войны с  Россией,  то  можно
представить,  сколько нашел  Пелисье достоинств у  старого лорда Раглана и
Омера-паши  во  время  совместного с  ними  обсуждения  ближайших  военных
действий.
     Конечно,  он немедленно согласился с Рагланом, что экспедиция в Керчь
и Азовское море,  отмененная Канробером,  совершенно необходима,  и тут же
приказал тем же самым частям,  какие были выделены раньше, то есть дивизии
д'Отмара,  садиться на транспорты,  а  самому д'Отмару быть в подчинении у
начальника английской дивизии генерала Броуна, друга Раглана.
     Омера-пашу  он  постарался  расположить  в  свою  пользу,  неумеренно
расхваливая его  действия в  Дунайскую кампанию и  при  защите  Евпатории;
Ла-Мармора -  тем,  что  восторженно отзывался о  его корпусе,  в  избытке
снабженном всем необходимым для ведения войны, и будто бы поражался бравым
видом его солдат.
     Но,   рассыпая  комплименты  направо  и   налево,   Пелисье  уверенно
захватывал в  свои руки общее руководство союзными армиями,  то есть делал
то,  что  совершенно  не  удалось  Канроберу,  а  численность  всех  войск
интервентов дошла в  это  время до  двухсот тысяч,  причем больше половины
приходилось на долю французов, - именно сто двадцать тысяч человек, считая
и тех, кто находился вне строя.
     Всю эту массу прекрасно вооруженной силы,  почти вдвое превосходившей
силу Горчакова,  Пелисье намерен был твердо держать в своих руках, чтобы в
нужный момент создать ей необходимое единство действий.
     Что  же  касается  старшего  командного состава  французской армии  -
корпусных и дивизионных командиров, - то он собирал их на совещания как бы
для того,  чтобы поставить перед ними ясную и определенную цель дальнейших
действий:  овладеть укреплениями впереди Малахова кургана, а вслед за этим
броситься в  крупных силах  на  штурм  этого  сильнейшего бастиона,  ключа
Севастополя, и захватить его.
     Поставив перед собою этот план,  Пелисье из  двух корпусов,  как  это
было при Канробере,  сделал три корпуса - два осадных и резервный, то есть
значительно увеличил  действующие силы;  увеличил также  и  число  батарей
против Корабельной.
     Но план,  присланный Наполеоном и сваливший Канробера, состоял совсем
не в  этом,  а в переходе к маневренной войне,  чтобы разбить и уничтожить
вспомогательную армию Горчакова и, овладев Крымом, обложить Севастополь со
всех сторон.
     Принадлежал ли этот план Наполеону? Он, правда, был прислан из Парижа
самим  Наполеоном,  но  создан  был  всецело  на  основании многочисленных
подробнейших донесений инженер-генерала Ниэля,  который  пользовался таким
доверием   Наполеона,    что   считался   первым   кандидатом   на    пост
главнокомандующего,  в  случае если бы  Канробер получил отставку.  Однако
вышло так,  что Канробера заменил не он, а Пелисье; естественно было Ниэлю
считать себя незаслуженно обойденным,  и неминуемо было столкновение между
ним и  новым главнокомандующим.  Столкновение это и  произошло на одном из
совещаний Пелисье со своими генералами.
     - Я  слышу  тут,  -  сказал  Ниэль,  придав  себе  изумленный вид,  -
обсуждение старого плана войны,  но  ни  слова еще почему-то  не  слыхал о
новом плане, присланном императором.
     - Это  происходит потому,  -  сдержанно ответил Пелисье,  -  что план
войны нельзя менять во  время войны без большого ущерба для дела:  такова,
как вам известно,  азбука стратегии.  Раз употребили уж столько усилий для
достижения одной цели,  надобно сделать последнее и  овладеть Севастополем
путем штурма.
     - Путем штурма?  Однако этот штурм, по всем данным, должен окончиться
неудачей, а при известном упорстве русских обойдется нам в слишком дорогую
цену!  Без полного обложения города взять его нельзя. Как генерал-адъютант
императора я  являюсь здесь представителем идей и  планов его величества и
обязан  напомнить  вам,   что   планы   императора  должны  неукоснительно
выполняться...
     - Генерал!  -  вскочил с  места  с  загоревшимися глазами и  закричал
Пелисье.  -  Вы числитесь в армии,  главнокомандующим которой назначен я и
тоже именем императора!  Никаких представителей и хранителей идей и планов
императора,   кроме  меня,   в   армии  не   может  и   не   должно  быть!
Главнокомандующий и  подчиненные ему  -  вот  вся  армия!  Кто  такой  вы?
Адъютант императора?  Нет!  Здесь  вы  только  мой  подчиненный и  обязаны
повиноваться мне! Если же вы будете и впредь говорить то, что я только что
от  вас слышал,  я  приму против вас самые строгие меры,  знайте это!  При
первом же гласном противоречии мне я вышвырну вас из армии, мне вверенной,
вон!..  Вы  пользуетесь каким-то странным правом непосредственно сноситься
по  телеграфу и  письменно с  императором?  А  я  запрещаю вам это,  -  вы
слышите?
     Конечно,  несмотря на запрещение сноситься с  Наполеоном,  выраженное
столь категорически и  резко,  Ниэль тут же  известил об этом Наполеона по
телеграфу.
     Наполеон не замедлил заступиться за своего адъютанта и за план войны,
который  считал  своим.  Он  прислал  Пелисье  одну  за  другой  несколько
телеграмм,  в  которых  требовал  полного  обложения Севастополя.  Пелисье
отвечал уклончиво,  что очень трудно, а иногда даже и невозможно обсуждать
быстротекущие обстоятельства войны по телеграфу.
     "Дело не в обсуждении,  а в приказаниях, которые даются, получаются и
должны быть  исполнены",  -  отвечал ему  Наполеон,  и  Пелисье оставалось
только  на   деле  доказать  неопытному  теоретику  войны,   что  война  -
предприятие обоюдоострое и  не подчиняется указаниям извне,  а  имеет свои
законы,  свои неудачи или успехи в  зависимости от  того,  с  каким именно
противником она ведется.
     Уже   через   несколько  дней   после  того   как   Пелисье  сделался
главнокомандующим, ему представлялся случай применить свою тактику штурма,
проверенную в Алжире,  - обрушиваться на атакуемого не только превышающими
его численно,  а  совершенно подавляющими силами,  чтобы при любом,  самом
отчаянном сопротивлении,  способном вызвать  большую потерю  людей,  штурм
все-таки завершился бы  удачей.  Пелисье вынес из  своего долгого военного
опыта одно -  непреложное: жертвы войны, сколько бы их ни было, искупаются
успехом военных действий.


                               Глава третья

                             НОЧЬ НА КЛАДБИЩЕ

                                    I

     Дня  через три после праздника Охотского полка Хрулева вызвал к  себе
Горчаков,  который  теперь  бросил  уже  инженерный домик  около  бухты  и
переселился гораздо дальше,  на  Инкерман,  верст за шесть от Севастополя,
так как дальнобойные орудия с  английской батареи "Мария",  бившие дальше,
чем на четыре километра,  стали частенько посылать ядра на Северную,  а  у
Горчакова был,  не в пример Меншикову, огромный штаб, очень чувствительный
к  ядрам.  На этих высотах бивуакировала дивизия Павлова перед злополучным
днем  Инкерманского сражения,  потом сюда  переведена была  на  отдых 16-я
дивизия,  а  до  войны  здесь,  невдалеке от  развалин древнего Инкермана,
действовала  почтовая  станция.  Постройки  этой  станции  и  были  заняты
Горчаковым  под   штаб-квартиру.   Кроме   того   оборудовали  кругом  для
многочисленных  адъютантов  и  ординарцев  уютные  землянки,  а  несколько
поодаль забелели солдатские палатки.
     Здесь было и  безопасно,  и  в то же время это был центр расположения
вспомогательной для  севастопольцев армии.  Отсюда  открывался  вид  и  на
Сапун-гору, и на долину Черной речки, и на Федюхины высоты.
     Против   деревни  Чоргун,   откуда  в   октябре  Меншиков  следил  за
Балаклавским  сражением,  размещались  теперь  новоприбывшие  сардинцы  по
соседству с французами; французы же прочно заняли и Федюхины высоты, очень
деятельно укрепляя их скаты, обращенные к речке.
     Хрулев  видел  эти  работы  и  раньше,  теперь же  его  опытные глаза
артиллериста отмечали желтеющие брустверы там,  где прежде их  не было,  и
это заставляло его озабоченно приглядываться к тому, что делалось у своих.
Он знал,  что здесь тоже строятся редуты, но эти редуты - так ему казалось
- были  слишком разбросаны,  чтобы служить надежной защитой при  нападении
противника в  больших  силах.  Впрочем,  нападения с  этой  стороны он  не
ожидал, как не ожидал его и Горчаков.
     Дорога,  по  какой он  ехал  верхом,  шла  у  подножия невысоких гор;
направо,  по  берегу Большого рейда,  установлено было  в  линию,  одна за
другою,   несколько  батарей.  Иногда  они  перестреливались  с  батареями
интервентов,  но теперь молчали, как молчал их ближайший противник - редут
Канробера, разлегшийся на одном из скатов Сапун-горы.
     Орудия  здесь  молчали,   зато   разноголосо  упражнялись  флейтисты,
горнисты,  барабанщики,  фаготисты и  другие из музыкантских команд разных
частей,  так как музыка в лагере по вечерам играла ежедневно,  кроме того,
ежедневно же  тот или иной оркестр отправлялся в  город играть на бульваре
Казарского.
     На  одной  из  гор  влево  от  дороги торчал маяк  -  высокий шест  с
веревками, что-то вроде корабельной мачты с вантами*, а около него паслись
тощенькие  казачьи  лошаденки  и  виднелись  покрытые  хворостом  землянки
офицеров.   Это  был  главный  наблюдательный  пункт;  отсюда  следили  за
неприятелем и  на Сапун-горе,  и  на Федюхиных высотах,  и в долине Черной
речки:  только  эта  самая,  ничтожная в  летнее  время,  Черная  речка  и
разделяла две обсервационные армии - русскую и союзную.
     _______________
          *їВїаїнїтїыї - веревочные снасти, поддерживающие с боков и сзади
     мачты на судне.

     Дорога была оживленная: часто попадались навстречу то офицеры верхом,
то  казаки из  конвоя Горчакова,  то  троечные фуры,  то  небольшие группы
солдат... Так встретилась Хрулеву и команда человек в пятьдесят пластунов,
которую вел молодой хорунжий.
     Кавказские папаха и  бурка Хрулева (день был довольно прохладный) еще
издали притянули к  себе  возбужденное внимание пластунов,  как  и  самого
Хрулева заставил остановиться уже  один вид  команды кубанцев,  совершенно
неожиданных на Северной стороне.
     Хрулев поздоровался с пластунами;  те ответили хотя и громогласно, но
нестройно и сбивчиво, не определив точно, в каком он может быть чине.
     - Какого батальона,  братцы?  - спросил Хрулев, обращаясь, впрочем, к
одному только хорунжему.
     В  Севастополе  было  два  батальона  пластунов,  теперь  уже  сильно
поредевшие.
     - Тiлькы що прибыли, ваше прэвосходительство, - рассмотрев, что перед
ним генерал, а не войсковой старшина, ответил хорунжий.
     - Откуда прибыли? С Кавказа, что ли?
     - Так точно, пополнение з охотникiв, ваше прэвосходительство!
     - А-а,  вон в чем дело!  Это хорошо,  благодетели: давно мы вас ждем;
очень вы  нужные нам тут люди,  только что чертовски вас мало...  Молодцы,
молодцы!..  А ты где же это потерял свое оружие? - заметил он вдруг одного
пластуна без винтовки.
     - Так что попал в  плен к  черкесам,  ваше превосходительство,  они и
отняли  винтовку,  а  другой  уж  мне  не  дало  начальство,  -  несколько
сконфуженно ответил пластун.
     Певучий говор и чисто русский склад речи этого пластуна очень удивили
Хрулева.  Рослый,  плечистый,  сероглазый,  стоял этот пластун прямо перед
ним,  в первой шеренге. Необыкновенной длины кинжал в ножнах, слаженных из
трех кусков старых вытертых ножен,  торчал у него спереди,  а черкеска его
решительно вышла уже из всех допустимых сроков давности и едва не сползала
с плеч.
     - Постой-ка,  постой, братец! Ты, значит, не хохол, а кацап, так, что
ли? - оживленно и улыбаясь спросил Хрулев.
     - Звiстно,  из кацапiв,  - поняв,  что допустил  большую  оплошность,
забывчиво   на   вопрос,  заданный  по-русски,  по-русски  же  и  ответив,
совершенно потерялся  было  пластун,  но  тут  же  оправился,  когда  этот
черноусый генерал в бурке воскликнул обрадованно:
     - Да ты для меня, братец, чистый клад в таком случае!.. А как же тебя
из плена выручили?
     - Сам бежал,  ваше превосходительство, - снова и невольно переходя на
русский язык, бойко ответил пластун.
     - Ну, ты мне будешь нужен, братец!.. Как фамилия?
     - Чумаков  Василий,   ваше  превосходительство!..  Або  Чумаченко,  -
добавил пластун.
     - Ну, в какой бы он там батальон ни попал при распределении, пришлите
его ко  мне,  к  генералу Хрулеву,  на Корабельную,  -  обратился Хрулев к
хорунжему. - А еще лучше сами придете с ним вместе.
     - Слухаю,  ваше прэвосходительство,  -  откозырял хорунжий.  -  Когда
прикажете?
     - Хотя бы даже и сегодня вечером: чем скорее, тем лучше.
     Хрулев  послал своего белого коня  вперед,  а  Терентий Чернобровкин,
ставший Василием Чумаковым -  "або Чумаченко",  на Кубани, оглядываясь ему
вслед,  раздумывал, к добру для себя или к худу встретил он этого генерала
Хрулева,  чуть только удалось ему добраться до Севастополя, и зачем именно
понадобилось этому генералу,  чтобы он,  пластун-волонтер, пришел к нему в
этот день вечером. Мелькнула было даже и такая мысль: не родич ли какой он
помещику Хлапонину?..  Впрочем,  эта мысль так же  быстро и  пропала,  как
возникла:  не  приходилось никогда ему  видеть такого в  Хлапонинке...  На
всякий случай все-таки спросил он у хорунжего,  для каких надобностей звал
его к себе генерал. Хорунжий ответил:
     - А мабудь ув дэнщики чи що...
     - Як же так в дэнщики?  -  опешил Терентий. - Хиба ж я ув Севастополь
за тiм и просився, щоб в дэнщики?
     - Э-э, так на то ж вона и служба! - недовольно буркнул хорунжий.
     Это  был  тот  самый  хорунжий,  который  дал  Терентию  трехрублевую
ассигнацию,  когда