тать всех
забитых насмерть палками и кнутами за время его царения.
     Палки  из  лозняка -  шпицрутены -  имели строго определенную толщину
(несколько меньше  вершка  в  диаметре) и  были  ровно  в  сажень  длиной.
Осужденный со связанными руками и  обнаженной спиной проходил сквозь строй
солдат,  которые били  его  палками по  спине изо  всей  силы.  Если палки
ломались,  их  тут же  заменяли новыми.  Начальство смотрело во все глаза,
чтобы били солдаты "на совесть".  Когда избиваемый падал,  его приводили в
чувство,  и  наказание продолжалось...  Только  мертвого переставали бить.
Однако кто же,  кроме самого забитого насмерть,  был виноват в том, что он
не вынес нескольких тысяч палочных ударов?
     Точно так же  и  наказание кнутом было как бы  рассчитано на то,  что
человеческая выносливость неизмерима.
     Кнутом били уже не солдаты, а особые мастера этого дела. Они выходили
на площадь,  к "кобыле",  в старинной форме, присвоенной палачами: красных
рубахах  и  широких  плисовых  шароварах.  К  "кобыле",  толстой  доске  с
прорезами для  рук,  палач прикручивал свою жертву,  потом отходил от  нее
шагов на двадцать, на тридцать и торжественно медленно подходил снова, как
бы лениво волоча за собой длинный кнут из сыромятной кожи.  Уже с  первого
удара он  рассекал спину до позвоночника;  собирая кнут,  он пропускал его
через сжатую ладонь левой руки,  чтобы снять с  него кровь.  Потом отходил
снова  на  двадцать -  тридцать шагов и  так  же  медленно и  торжественно
подходил для нового удара.  Иногда как бы чувствуя себя усталым, пил водку
из  штофа  стаканом...  При  наказании  обычно  присутствовали священник и
доктор.   Если  сплошь  окровавленный,   искалеченный  человек  переставал
стонать,  доктор давал ему нюхать спирт, и, когда находил, что он еще жив,
истязание продолжалось.
     Конечно, ни   дворяне,   ни  чиновники,  ни  духовенство  к  телесным
наказаниям не присуждались:  они были опора трона. Не наказывались также и
лица,    получившие   образование:   Николай   признавал   все-таки,   что
интеллигенция довольно дорогой человеческий материал.  Например, врачи. Он
помнил,  что  во  время  русско-турецкой  войны  один  врач  приходился на
шестьсот человек больных и раненых и неоткуда было их взять. В этом смысле
он   все-таки   был  расчетлив.  Он  каждый  день  убеждался  в  том,  что
содействовать высшему образованию в России необходимо.
     Но  когда  раскаты революционного грома  на  Западе  стали  отчетливо
слышны  в  России,  Николай  испугался,  не  слишком ли  много  и  у  него
интеллигентов,  весьма склонных, как ему было известно, к опасным шатаниям
мысли.
     Московский генерал-губернатор,  князь Голицын,  неосторожно брякнул в
разговоре с ним,  что не мешало бы в России ввести адвокатуру, так как без
содействия  адвокатов  совершенно  невозможно  вести  гражданские  дела  в
русских судах.
     Николай гневно воззрился на  него своими оловянными навыкат глазами и
прикрикнул:
     - Подумай раньше,  чем говорить такое!.. Ты долго жил в революционной
Франции,  -  это тебя испортило...  Вспомни,  кто были Робеспьер,  Мирабо,
Марат и  другие!  Адвокаты!  Кто и  теперь особенно заражен революционными
идеями там и в других странах? Они же - адвокаты! И вот этих прохвостов ты
советуешь мне расплодить в России?.. Не ожидал!
     В Москве же он,  столь возлюбивший полное единообразие форм одежды  и
даже  человеческих лиц,  заметил на улицах группы молодых людей в каких-то
фантастических клетчатых пледах и в совершенно штатских  шляпах  и  узнал,
что это - студенты университета.
     Московский университет был у него вообще на плохом счету в силу своей
либеральности,  и,  когда бы  Николай ни заезжал в  Москву,  он никогда не
посещал этого подозрительного,  на его взгляд,  рассадника просвещения. Но
пледы  и  шляпы  на  студентах заставили его  вызвать  попечителя учебного
округа Голохвостова и  накричать на  него за  то,  что  студенты не  носят
формы.
     Голохвостов хотел оправдаться.
     - Трудно усмотреть за всеми студентами,  ваше величество!  Их слишком
много.
     - Много? А как именно много? - грозно спросил Николай.
     - Свыше тысячи... Поэтому надзор за ними вне стен университета весьма
затруднителен для университетского начальства, ваше величество.
     - В таком случае,  -  сказал царь, - оставить для удобства наблюдения
за  ними только триста человек,  -  слышишь?  Остальных же  уволить!..  За
исключением медиков,  -  добавил он, вспомнив, что врачи весьма необходимы
на случай войны.
     В  университетах допускалась при  нем тень самоуправления:  должности
ректоров и деканов были выборными;  но после 48 года уничтожена была и эта
тень,  и,  например,  вместо  выбранного деканом  историко-филологического
факультета либерального Грановского был назначен благонамеренный Шевырев.
     Вместо   же   рекомендованной  Голицыным   адвокатуры  Николай   ввел
жандармерию,  назначив своего любимца Бенкендорфа шефом корпуса жандармов,
и  вот  "голубые мундиры" -  эти "всевидящие глаза" и  "всеслышащие уши" -
ретиво замелькали здесь и  там в русской жизни,  замораживая всякое вообще
проявление самостоятельной мысли у самых ее истоков.
     Действуя  по   особым  инструкциям,   "по   именному  приказанию  его
величества",  жандармские офицеры,  даже и малых чинов, зорко следили и за
губернаторами,  являясь властью над властью,  крепчайшей сетью,  опутавшей
весь организм России.  И если офицеров,  чиновников, духовенство за те или
иные преступления не  гоняли сквозь строй,  не били палками или кнутами на
площади,  то  все  воспитание и  обучение их  происходило при  воздействии
розог.   Необходимо  было  с   мечтательных  детских  лет   выбить  всякое
вольномыслие,  чтобы получить надлежащего николаевского офицера, чиновника
и  попа;  поэтому секли жестоко и  в  кадетских корпусах,  и в гражданских
школах,  и в бурсе,  так же как секли солдат в полках,  матросов на судах,
крепостных в конюшнях.
     Это был век розог, кнута, шпицрутенов, ссылки и каторги.
     Когда-то,  еще  будучи  четырнадцатилетним,  Николай писал  на  тему,
данную одним из  его  наставников,  сочинение о  стоике на  троне -  Марке
Аврелии-Философе*.  Ставши взрослым,  он уже не писал никаких сочинений ни
на какие темы,  но,  может быть, у него было немало минут, когда он вполне
чистосердечно воображал себя  именно  стоиком  на  троне,  подобным  Марку
Аврелию,  ложась спать в  том  или  ином из  своих великолепных дворцов на
походную кровать, на тонкий тюфяк, набитый сеном.
     _______________
          *їМїаїрїкї Аївїрїеїлїиїйї  (121  -  180  гг.  н.  э.)  - римский
     император (с 161 по 180 г.  н. э.). Разделял учение философской школы
     стоиков, требовавшей пренебрежения к жизненным благам.

     Он не курил и не любил, чтобы около него курили его близкие; он почти
не  пил никаких спиртных напитков;  пруссак до  мозга костей,  он всячески
хотел казаться истинно русским,  и  потому щи и гречневую кашу предпочитал
изысканным изделиям французской кухни;  на ужин ему подавали только суп из
протертого картофеля.
     У  него  и  маленький,  всего девятилетний внук,  первенец наследника
престола, будущего Александра II, приучался нести военную службу всерьез и
на деле:  стоял иногда часовым у будки во дворе дворца.  И когда начинался
при  этом  очень  частый  гость  Петербурга  -  дождь,  маленький  Николай
(впоследствии умерший юношей) накидывал на себя огромную шинель гвардейца,
лежавшую  в  будке,   и  все-таки  выстаивал  положенные  два  часа,  пока
разводящий не приводил ему на смену нового часового;  а  в  окно дворца на
сынишку,  храбро высовывавшего нос  из  огромной шинели,  на  три четверти
валявшейся на земле,  испуганными глазами глядела его мать и  заламывала в
отчаянии руки: "Простудится!.. Непременно простудится!"
     Ненавидя Францию  за  то,  что  она  была  поставщиком  на  весь  мир
революционных идей,  Николай все-таки любил ходить во французский театр, и
наоборот:  будучи немцем в душе и по крови,  имея немку жену,  опираясь на
немецкие государства, как на союзные, он терпеть не мог немецкого театра и
никогда туда не ходил,  хотя и французский и  немецкий  театры  Петербурга
одинаково содержались на казенный счет.
     Иногда, но гораздо реже, чем французский, он посещал и русский театр.
В  целях  борьбы  со  сплошным  взяточничеством  своих  чиновников  он сам
разрешил к постановке пьесу "Ревизор",  и хотя она очень не понравилась ни
его министрам,  ни всему высшему петербургскому обществу, а старый Канкрин
ворчал на первой постановке:  "Какая глупая фарса!" - все-таки Николай  не
позволял снимать ее со сцены.
     За  сверхпатриотическую пьесу однокашника Гоголя Нестора Кукольника -
"Рука  всевышнего отечество спасла" Николай пожаловал автору бриллиантовый
перстень,  а  за  правдивую,  но  резкую критику этой  пьесы закрыл журнал
"Московский телеграф" Полевого.
     По  его  "высочайшему" заказу  Айвазовский написал картину "Синопский
бой",  Боголюбов  -  "Бой  адмирала  Корнилова  на  пароходе  "Владимир" с
турецким  пароходом "Перваз-Бахры";  художник Машков  командирован был  на
Кавказ  в  действующую армию  Паскевича для  увековечения его  подвигов  и
написал    картину   "Сдача    крепости   Эрзерум"...    Николай   поощрял
изобразительное искусство.
     Он любил бывать и  в  оперном Большом театре,  и патриотическая опера
"Иван Сусанин" Кавоса пользовалась его неизменным вниманием.
     Для   него  на   слова  придворного  поэта  Жуковского  капельмейстер
придворной капеллы,  духовный композитор Львов,  написал гимн "Боже,  царя
храни!".  Три  дня Николай то  и  дело подходил к  партитуре этого гимна и
играл  основную  мелодию  его  на   флейте  или  пел  слова  присущим  ему
царственным тенором; несколько раз слушал его в исполнении своей капеллы и
соединенного   оркестра   гвардейских   полков.   Наконец,   объявил   его
национальным русским гимном.
     Пушкин назвал его брата Александра I  "кочующим деспотом",  но мог бы
сказать то же самое и о нем.
     Древние полагали,  что  хорошо управлять можно только таким царством,
размеры которого не превышают четырех дней конного пути от центра до любой
из его границ.
     Со  времен  Петра  размеры русского государства далеко  превышали все
скромные  представления  древних;  однако  Николай  ревностно  колесил  по
России.
     Он не был только в  Сибири,  куда,  начиная с декабристов,  высылал в
ссылку и на рудники тысячи людей,  но он часто ездил на смотры и маневры в
отдаленные  концы  Европейской России,  причем  не  один  раз  бывал  и  в
Севастополе.
     Он добрался даже и до Эривани,  за взятие которой дал Паскевичу титул
графа Эриванского,  и, посмотрев на низкие глиняные стены этой "крепости",
удивленно спросил своего "отца-командира": "Что же тут было брать?"
     В  Геленджике на смотру кавказских войск сильный ветер сорвал и  унес
его  фуражку;  на  Военно-Грузинской дороге  опрокинулся его  экипаж,  но,
повиснув на  краю  пропасти,  он  сам  счастливо отделался только ушибами;
зато,  когда он подъезжал к  родному для Белинского и  Лермонтова уездному
городишке Пензенской губернии Чембару,  кучер  вывалил  его  из  экипажа с
меньшим успехом:  Николай сломал при этом ключицу и левую руку, должен был
пешком идти  семнадцать верст  до  Чембара и  пролежать там  на  попечении
местных эскулапов целых шесть недель, пока не срослись кости.
     Когда же  стал  поправляться,  то  захотел увидеть чембарских уездных
чиновников, и пензенский губернатор Панчулидзев собрал их в зале того дома
- дома уездного предводителя дворянства, в котором жил император.
     Они сошлись,  одетые в новую,  залежавшуюся в их сундуках и пропахшую
махоркой -  от  моли!  -  форму,  очень стеснительную для  них,  кургузых,
оплывших,   привыкших  к  домашним  халатам,   и  стали,  выстроившись  по
старшинству  в  чинах,  в  шеренгу,  при  шпагах,  а  треугольные шляпы  с
позументом деревянно держа в неестественно вытянутых по швам руках...
     Трепещущие, наполовину умершие от страха, воззрились они на огромного
царя,  когда губернатор услужливо отворил перед ним  дверь его спальни,  а
Николай   осмотрел  внимательно  всю   шеренгу  и   сказал   по-французски
губернатору, милостиво улыбаясь:
     - Но послушайте, ведь я их всех не только видел, а даже отлично знаю!
     Губернатору была  известна огромная память  царя  Николая на  лица  и
фамилии,  но  он  знал также и  то,  что до этого Николай никогда не был в
Чембаре, и он спросил его недоуменно:
     - Когда же вы изволили лицезреть их, ваше величество?
     И Николай ответил, продолжая милостиво улыбаться:
     - Я  видел их в  Петербурге,  в  театре,  в очень смешной комедии под
названием "Ревизор".


                                    IV

     30  марта 1842  года Николай собрал членов Государственного совета на
чрезвычайное заседание по крестьянскому вопросу.
     Он вошел в  зал совета одетый в блестящий конногвардейский мундир.  С
ним  был  наследник,  а  за  великим  князем  Михайлом  Павловичем послали
нарочного.
     Члены  Государственного совета  все  были  в  сборе,  за  исключением
трех-четырех  глубоких  старцев,   явно  расслабленных  и   ни  к   какому
передвижению неспособных.
     На  этом  собрании Николай произнес большую речь о  крепостном праве,
называя его "злом,  для всех ощутительным и  очевидным,  но  прикасаться к
которому теперь было бы еще более гибельным делом".
     Он говорил,  что "никогда не решится дать свободу крепостным, так как
это было бы  преступным посягательством на  общественное спокойствие и  на
благо государства.  Пугачевский бунт показал,  до чего может дойти буйство
черни.  Позднейшие попытки в  таком же  роде  были до  сих  пор  счастливо
прекращаемы,  что конечно, и впредь будет точно так же предметом особенной
и,  с  божьей  помощью,  успешной  заботливости правительства,  но  нельзя
скрывать от  себя,  что  теперь мысли уже не  те,  какие бывали прежде,  и
каждому наблюдателю ясно,  что  нынешнее положение не  может  продолжаться
навсегда".
     В   этой  перемене  мыслей  Николай  обвинял  в   первую  голову  тех
либеральных помещиков,  которые давали и дают образование своим крепостным
и тем вообще расширяют круг понятий крестьян.
     Однако,  хотя  и  не  высказываясь за  уничтожение крепостного права,
Николай говорил о  том,  что  "надобно приготовить пути  для  постепенного
перехода к  другому порядку вещей и,  не  устрашаясь перед этой переменой,
обсудить ее пользу и  последствия.  Не должно давать вольности,  но должно
проложить дорогу к  переходному состоянию,  а  с  этим связать ненарушимое
охранение вотчинной собственности на землю..."
     Минута была торжественная:  своего грозного императора слушали старые
заматерелые крепостники;  он  же  говорил без всяких видимых усилий и  без
запинок: вопрос этот был им продуман, речь приготовлена заранее.
     Звучный голос его -  голос площадей, марсовых полей, учебных плацев -
здесь,  в строгом зале Государственного совета,  свободно доходил до слуха
даже   наиболее   тугоухих   за   преклонностью  лет.   Они   встревоженно
переглядывались иногда украдкой,  стараясь угадать,  как  все-таки  далеко
способен зайти преобразовательный пыл  царя и  что собственно означает эта
"дорога к переходному состоянию".
     Но  дальнейшая часть речи царя давала уже  порядочные надежды,  чтобы
остаться спокойными.  Николай  говорил:  "Невозможно ожидать,  чтобы  дело
принялось вдруг и  повсеместно;  это даже не  соответствовало бы  и  нашим
видам..."
     Но  самое утешительное для старцев-крепостников (на собрании их  было
всего  тридцать четыре) ждало  их  впереди.  Даже  на  этом  торжественном
заседании высших чинов и в высшем государственном учреждении самодержец не
мог обойтись без острастки.
     Упомянув о  том,  что  вопросом  о  крестьянах  долго  и обстоятельно
занимался особый, по его приказанию, комитет, результаты работ которого он
не  решился  подписать без особого пересмотра их в Государственном совете,
Николай заявил,  что он очень недоволен болтливостью членов  совета,  "той
публичной,  естественно преувеличенной народной молвой,  источники которой
отношу  к  неуместным  разглашениям  со  стороны  лиц,   облеченных   моим
доверием".
     Боязнь гласности проявилась в полной мере и здесь. Понятно, что после
таких  слов  царя,  закончивших  его  получасовое  выступление,  наступило
подобострастное молчание, и все члены совета сидели неподвижно, глядели на
царя неотрывно и  молчали безукоризненно верноподданно,  пока это молчание
не  надоело самому царю,  и  он  приказал прочитать выработанный комитетом
проект указа о крестьянах.
     Однако лишь  только  по  предложению   царя   члены   совета   начали
высказывать  свои  мысли,  и наиболее либеральный из них - князь Голицын -
сделал замечание,  что если предоставить улучшение участи крестьян  доброй
воле  помещиков,  как  это  было  сказано в прочитанном проекте указа,  то
никаких  улучшений  нельзя  будет  дождаться,   а   лучше   прямо   указом
царя-самодержца  ограничить власть помещиков,  - Николай торопливо перебил
его:
     - Я,  конечно,  самодержавный и самовластный монарх, но на такую меру
никогда не решусь!
     Совещание это кончилось ничем. Даже восстановить трехдневную барщину,
введенную было его  отцом,  но  отмененную братом Александром,  Николай не
решился,   хотя  едва  ли   кто-нибудь  внимательнее  его   читал  проекты
декабристов об  отмене крепостного права  и  выслушивал их  пылкие молодые
показания по этому предмету на допросах.
     Комитетов  для  рассмотрения вопроса  о  крепостных  учреждалось  еще
несколько и после того, но они ни к чему не привели, а революция 48 года в
Западной Европе совсем сняла с очереди этот вопрос при Николае.
     На заседании  Государственного совета 30 марта не присутствовал князь
Меншиков, сославшийся на болезнь, но он боялся просто, чтобы кто-нибудь из
его  многочисленных врагов в совете не напомнил ему публично о либеральной
выходке его в юности,  когда он,  совместно с  графом  Воронцовым,  графом
Потоцким,  князем Вяземским,  Васильчиковым и двумя братьями Тургеневыми -
Николаем  и  Александром,  подал  императору  Александру   декларацию   об
освобождении крестьян.
     За этот смелый шаг он,  как и все прочие,  подвергся опале,  исключен
был  из  службы  и  должен был  уехать в  деревню.  Но  теперь взгляды его
настолько радикально переменились,  что  он  даже одним своим появлением в
совете  не  хотел  вызвать  у   кого-либо  воспоминания  о   своем  старом
либерализме.    Особую   докладную   записку,    в   которой   "решительно
преждевременной" назвал  даже  и  самую  мысль  об  освобождении крестьян,
Меншиков подал Николаю потом, на обычном приеме им министров.
     Еще года за четыре до чрезвычайного заседания Государственного совета
Николай  учредил новое  министерство -  государственных имуществ,  которое
должно было ведать не крепостными, правда, а государственными крестьянами,
то есть крестьянами, не принадлежавшими помещикам, и во главе министерства
этого поставлен был генерал Киселев.
     По   мысли   Николая,   новое   министерство  должно   было   поднять
нравственность и зажиточность государственных крестьян, а также устраивать
для них школы и больницы.
     Но если великое множество чиновников,  которое устроилось на службу в
новом министерстве,  и  обрело для  себя  неплохие средства к  достаточной
жизни, то на крестьян лишним бременем легло содержание их; что же касается
больниц, то даже и к концу царствования Николая одна лечебница приходилась
на  миллион крестьян,  ученых же повивальных бабок было не свыше сорока на
все ведомство.
     Когда   же   Киселев  начал  усиленно  заботиться  о   благосостоянии
государственных крестьян и  вводить среди  них  усовершенствов