тот  вернулся с  донесением,  что карантин
занят очень слабым отрядом,  и  даже  сам  с  двумя батальонами брался его
очистить.
     Вместо двух  батальонов назначены были  для  этого  два  полка.  Дело
казалось таким пустяковым, что не только начальство в ожидании наград было
радо участвовать в нем,  -  нет,  даже и солдаты, соскучившиеся от долгого
бездействия,  шли весело,  с музыкой,  с песнями, не желая останавливаться
для отдыха... Однако очень многие из них не вернулись.
     В  двух  полках было тогда считанных шесть тысяч человек;  артиллерия
была слабая.  Но  при отряде были уланы,  и  их офицеры предложили Павлову
отправить эскадрон  в  рекогносцировку,  чтобы  добыть  нужные  сведения о
противнике. Павлов рассердился.
     - Вы  хотите,  чтобы  турки  испугались и  ушли  на  другой берег?  -
закричал он. - Категорически запрещаю всякие эти рекогносцировки ваши!
     Шли,   как  на   праздник,   заранее  задабривая  адъютантов,   чтобы
позабористее расписали в реляциях начальству их подвиги.
     Даже местность,  по которой нужно было идти в  наступление,  и  ту не
осветили,  все  из  боязни спугнуть турок  и  через  это  лишиться наград.
Генералы Павлов, Охтерлоне, Сикстель назначены были командовать отрядами в
два батальона или батареей в двенадцать орудий, - из одного только желания
дать возможность легким делом заработать орден или повышение по службе.
     Распределив части  своего  отряда и  общий  порядок наступления,  сам
Данненберг остался в тылу, в селении Новая Ольтеница, руководить боем.
     Поднялась сильная канонада с обеих сторон,  и что же?  Оказалось, что
слабая  численно  артиллерия  русского  отряда  наносила  туркам  огромные
потери,  так  как большой отряд их  был скучен слишком тесно на  небольшом
дворе  укрепления.  Суда  у  пристани  были  зажжены  снарядами и  горели.
Неприятельская артиллерия почти замолчала после часовой перестрелки.
     Тогда  Павлов двинул в  атаку Селенгинский полк.  Но  чуть  только он
двинулся в густых колоннах и с неизменным "ура",  заговорили орудия левого
берега и острова.  Огонь этот был так силен, что одному очевидцу "турецкий
берег казался вулканом, изрыгавшим железо".
     Однако селенгинцы,  а за ними якутцы, хотя и теряли многих товарищей,
не  убавляли шага.  Но  тут  сказалось полное  незнание местности,  и  два
батальона,  которые вел генерал Охтерлоне, попали в топь, в которой увязли
по колено.
     Остальные  шесть  все-таки  добрались до  вала.  Расстроенный большим
уроном,  гарнизон уже очищал укрепление.  Еще несколько минут - и карантин
был бы взят. Но вдруг от Данненберга пришел приказ отступать.
     В  первый момент никто этому не поверил,  так это показалось нелепым.
Потом медленно стали отодвигаться.
     Турки так  были удивлены этим хитрым маневром,  как  они думали,  что
долго сидели неподвижно,  готовясь к  окончательной гибели и только гадая,
откуда она придет.  Когда же ясно и очевидно стало, что русские отступают,
они выслали было своих улан в  погоню,  но  те  от  первого же ядра по ним
ускакали обратно.
     Селенгинский и  Якутский полки  потеряли тогда  по  пятисот человек и
больше  половины всех  находившихся в  отряде  офицеров,  турки  же,  хотя
потеряли и вдвое больше,  - между прочим двух пашей, - могли торжествовать
победу:  это было первое сравнительно крупное их столкновение с русскими в
Дунайскую кампанию;  Данненберг,  командовавший наступлением за три версты
от  фронта,  в  этом случае содействовал ослаблению престижа непобедимости
русских войск.
     И  вот  теперь,  на  Инкерманских  высотах,  ровно  через  год  после
Ольтеницкого дела,  он стоял за дымовой завесой, надежно отделявшей его от
наступавших,  но  знал,  что наступают те  же полки 11-й  дивизии,  тот же
торопыга Павлов,  тот же его бригадный Охтерлоне,  и Сабашинский, и Бялый,
только враг тут гораздо более упорный и  умелый,  чем дунайские турки,  и,
значит, еще более доводов за то, чтобы скомандовать отступление.
     Но   неудача  под  Ольтеницей  была  с   буйной  радостью  подхвачена
английской и французской прессой того времени.
     Это  был  первый и  осязательный провал Николая,  и  печать не  могла
упустить случая поиздеваться над ним.
     И  хотя  Горчаков послал в  Петербург хвастливое донесение,  будто он
заставил  турок  выкупаться в  Дунае,  все-таки  контраст между  этим  его
донесением и  голосом зарубежных газет был  так  велик,  что его попросили
сообщить все подробности дела.
     Но,  кроме прессы,  были еще и  руководители английской и французской
армий,  деятельно готовившие свои войска к  интервенции в Россию,  и может
статься,   что  не  будь  неудачного  Ольтеницкого  боя,   не  было  бы  и
Инкерманского побоища, решившего судьбу Севастополя.
     В   бесконечно  длинной   цепи   исторических  событий   нет   ничего
"беззаконного", и какую бы массу счастливых или несчастных случайностей ни
открыл в  этих  событиях поверхностно пробегающий по  ним  глаз,  все  эти
случайности отнюдь не случайны, - они в неразрывной связи между собою.
     Даже  если  хотят  иные  что-нибудь  объяснить  экстазом,  мгновенным
подъемом сил или,  напротив,  паникой,  мгновенным падением их,  то и  для
паники и для экстаза есть свои законы возникновения.
     И даже сам Данненберг,  проигравший сравнительно мелкое, только очень
показное  для   того  времени  сражение  и,   будто  по   иронии  истории,
награжденный  за   это  назначением  руководить  очень  большим  и   очень
значительным по  своим  задачам и  последствиям боем,  явился  тут  только
необходимым козлом отпущения.
     Меншиков более чем неприязненно его встретил.  Меншиков был, несмотря
на  свой  преклонный  возраст,  достаточно умен,  чтобы  не  доверять  ему
ответственной роли, - и все-таки доверил... Почему же доверил?
     Потому что николаевский режим не выдвигал и,  по самой сути своей, не
мог выдвигать талантливых людей.  Это был режим для бездарностей, для тех,
кто или от рождения не имел собственного лица,  или тщательно вытравил его
серной кислотою длительной науки служить преуспевая и  в  три изумительных
по своей лаконичности речения:  "Слушаю!",  "Так точно!"  и "Никак нет!" -
вложить все силы своего ума, как бы недюжинны ни были они от природы.


                                   VIII

     Что не  удалось Бурбаки с  его тремя батальонами,  то  удалось Боске,
который в  одиннадцать часов явился на помощь англичанам с  девятитысячным
свежим отрядом.
     Этот отряд,  слившись с  тем,  что осталось после пятичасового боя от
восемнадцати тысяч англичан, принес с собою живую энергию зуавов, меткость
алжирских  и  венсенских  стрелков,   обилие  патронов.  Четыре  эскадрона
африканских конных егерей примчались вместе с  этим отрядом и стали пока в
резерве,  чтобы в  свой час  довершить победу над полками дивизии Павлова,
которые свелись уже к пяти - пяти с половиной тысячам усталых, частью даже
и легко раненных и контуженных, но не покинувших строя людей.
     Данненберг думал,  что  к  нему  подойдет дивизия Липранди из  отряда
Горчакова, стоявшего в полном бездействии и видного с Казачьей горы, когда
относило дым ветром;  но  оттуда никто не двигался;  не поднимались свежие
полки и со стороны Инкерманского моста или Килен-балки.
     Напротив,  верховья  Килен-балки  все  гуще  заполнялись англичанами,
беспрерывно стрелявшими вниз по Углицкому полку, стоявшему в колоннах.
     Шла еще ожесточенная схватка между охотцами, якутцами, селенгинцами и
батальоном французов,  но  наметавшийся глаз Данненберга в  этом скоплении
англичан в  Килен-балке видел уже сигнал к отступлению.  А через несколько
минут подобные сигналы стали чудиться ему везде кругом.  И  когда вдруг из
облака дыма,  отпрянувшего от  только что  бахнувшего рядом с  ним орудия,
вынырнула лошадиная голова,  а  за  нею  закруглилось сытое лицо адъютанта
Меншикова,  полковника Панаева,  Данненберг почувствовал острую  боль  под
ложечкой, точно был контужен.
     - Это вы?  Что? - спросил он с тревогой, думая, что Меншиков извещает
его об идущем на помощь резерве, который теперь уже не поможет.
     - Его светлость спрашивает,  в  каком положении дело,  -  обратился к
нему Панаев.
     - Дело?..
     Весь  прокопченный дымом,  так  что  даже  серые усы  его  почернели,
худощекий, с оторопью в воспаленных глазах, Данненберг закричал желчно:
     - Скажите главнокомандующему, чтобы войска, войска мне еще прислал! У
меня  нет  резервов!..  Даже  прикрытия  артиллерии нет!..  И  все  орудия
подбиты! Можете полюбоваться!
     Точно для  доказательства как  раз в  это время на  батарее,  шагах в
двадцати, взлетел взорванный неприятельским снарядом зарядный ящик.
     Осколки  долетели  до  того  места,  где  стоял,  верхом  на  лошади,
Данненберг,  и  один из них ударил в  ногу его лошади выше колена.  Лошадь
повела головой в сторону Панаева,  застонала от боли и медленно повалилась
на бок. Данненберг едва успел спрыгнуть с нее.
     - Вот...  Вы видите?  -  яростно кричал он Панаеву.  -  Это уж вторая
сегодня. Прошу передать это князю!.. Мы не можем больше держаться и сейчас
начнем отступать.
     Но  Панаев,   еще  когда  взбирался  на  Казачью  гору,   видел,  что
отступление уже шло самотеком.
     Не  то чтобы здоровые окружали раненого и,  пользуясь этим,  уходили,
как это наблюдалось им часа три назад,  -  нет, теперь спускались вниз уже
целыми толпами,  величиною со  взвод и  больше,  и  некому было остановить
их...
     Когда Панаев передал ответ Данненберга Меншикову, он увидал новое для
себя, совсем исступленное лицо старика, которое даже не плясало от нервных
конвульсий, как обычно, а будто окостенело.
     - Этот Данненберг...  - почти простонал, так же как раненная осколком
гранаты лошадь, искаженный светлейший, - он... он погубил все!
     И  вдруг заверещал каким-то заячьим фальцетом,  какого не приходилось
тоже слышать у него Панаеву:
     - Моим именем передай ему:  не отступать,  а наступать!  Наступать он
должен!..  Чтоб он забыл и думать об отступлении!  Не Ольтеница ему тут, -
нет!  И  я  ему не  Горчаков!  Позови его ко мне сейчас же!  -  добавил он
решительно,  взглянув на  стоявших в  отдалении великих  князей.  -  Пусть
генералу Павлову передаст командование, а сам едет сюда! Я буду здесь!
     Панаев поскакал поспешно,  но  за первым же поворотом разглядел,  что
Данненберг уже  спускался  с  горы  на  ординарческой лошадке,  а  за  ним
тянулось  на  тормозах  с  кручи  несколько орудий,  окруженных солдатами,
видимо пехотинцами: отступление началось, и возглавлял его сам командующий
боем.
     Великие князья к  этому времени проголодались,  и  тот из  их  свиты,
который должен был заботиться об  их  удобствах во время сражения,  достал
дорожную  серебряную  коробку   с   закусками.   Однако,   заметив   такое
легкомыслие, Меншиков подъехал к ним с озабоченным лицом.
     - Ваши высочества,  здесь вам нельзя уже больше оставаться,  - сказал
он,  стараясь найти тон, средний между просьбой верноподданного и приказом
главнокомандующего.
     - А что?.. Что может быть? - спросили они его наперебой.
     - Данненберг уступил  поле  сражения врагу  и  отступает!  -  пояснил
Меншиков.  -  Вам  нужно  будет сейчас же  вернуться в  Севастополь,  ваши
высочества.
     Коробка с  закусками была  спрятана,  и  кавалькада,  нельзя сказать,
чтобы очень удивленно или уныло,  устремилась вниз,  а Меншиков зло двинул
коня в сторону Данненберга, увидя Панаева около этого генерала.
     - Что вы делаете?  Как вы смели это без моего приказания?  - закричал
Меншиков, подъезжая. - Остановить!.. Сейчас же остановить!
     - Как так остановить?  - изумился больше, чем обиделся, Данненберг. -
Здесь остановить?
     - Здесь, здесь! Остановить сейчас же!
     - Здесь нельзя остановить,  что вы! Здесь можно только всех положить!
- начал также кричать Данненберг. - Отчего вы не прислали мне резерва?
     - Я...  вам...  приказываю... остановите войска! - захлебываясь и так
пронзительно закричал Меншиков,  что Данненбергу оставалось только перейти
на совершенно официальный тон.
     Он отозвался, понизив голос:
     - Ваша светлость! Если вы думаете, что теперь можно остановить войска
и наступать, то примите сами командование над армией и делайте, что можете
сделать...
     Он  махнул  рукою,  прощаясь  с  князем,  оглянулся  на  артиллерию и
направил лошадь к киленбалочной плотине.
     Меншиков  невольно  посмотрел  на  Панаева,  точно  своего  адъютанта
призывал в свидетели того, что позволил себе сделать этот горчаковец.
     Но  в  пяти  шагах от  него  был  и  другой его  адъютант,  лейтенант
Стеценко,  а  впереди над явно разбитым и растрепанным,  в беспорядке,  но
плотными кучами отступающим каким-то полком рвалась злая картечь,  вырывая
новые десятки раненых и убитых.
     - Рассыпать их!..  Кто  их  ведет  так,  какой дурак!  -  обернулся к
Стеценко Меншиков. - Командующего полком ко мне!
     Едва  Стеценко успел ринуться к  этому полку,  как  полковник Исаков,
третий его адъютант, доложил обеспокоенно, что великие князья едут как раз
на  линию обороны,  где рвется уже не  картечь,  а  снаряд за  снарядом из
огромных осадных орудий. Кстати, и сын светлейшего, уже слегка контуженный
в голову, едет тоже с ними.
     - Скачи к ним,  голубчик,  скачи,  как же можно!  Ах, боже мой, целая
орда ординарцев с ними,  и все олухи! Поверни их, куда надо! - заторопился
и сморщился, еле сидя на седле от волнения, Меншиков.
     Все рухнуло как-то сразу,  а еще утром казалось ему, что все обдумано
им,  предусмотрено и  сколочено хорошо,  и  Тотлебен  укрепится на  правом
фланге позиций интервентов так же,  как укрепился Липранди у них в тылу, и
тогда можно было бы написать царю, что успешно приводится в исполнение его
план войны:  выжимать союзников постепенно и действовать только наверняка.
Что  могло быть приятнее для  царя?  Сам  сидит в  Гатчине,  но  незримо и
непогрешимо руководит войной,  как гениальнейший из русских стратегов!.. И
вот ничего не вышло из этого плана.
     Все рушилось...  Рухнуло и падает вниз... Обвал людей в серых шинелях
- людей,  лошадей,  пушек...  Наверху еще  идет  стрельба,  это,  конечно,
отстреливаются полки,  поставленные в прикрытие артиллерии,  но надолго ли
их  хватит?  Устоят ли,  пока  все  русские пушки  продерутся через  узкое
ущелье?  Штуцерные пули звенят уже над головой и  почти каждая там,  ниже,
находит свою  жертву...  Вот  уже  два  больших снаряда,  явно из  осадных
орудий, один за другим взорвались почти около утром наведенного моста...
     Исполнительный лейтенант Стеценко возник около  с  каким-то  пехотным
штабс-капитаном, неумело сидящим на лошади, замухрышкой.
     - Вы   что?   -   воззрился  на   козыряющего  истово  штабс-капитана
светлейший.
     - Честь  имею  явиться,  командующий  Томским  полком,  штабс-капитан
Сапрунов,   ваша   светлость!   -   неожиданно  отчетливо  продекламировал
замухрышка, в то время как лошадь его фыркала и трясла головой.
     - А-а,  это тот самый полк,  -  кучей стоит,  -  вспомнил Меншиков. -
Рассыпать его сейчас же!
     - Рассыпать,  ваша светлость?  Куда прикажете рассыпать?  - ничего не
понял штабс-капитан Сапрунов.
     - Рассыпьте,   чтобы  меньше  нес  потерь,   -  досадливо  поморщился
Меншиков.
     - Если рассыпать,  ваша светлость,  то  как же  его собрать потом?  -
удивился Сапрунов. - Ведь люди приучены так стоять - в колоннах.
     - Старше вас неужели нет никого в полку? - повысил голос Меншиков.
     - Никак нет, я остался старший в чине, остальные все перебиты.
     - Кто же командует ротами, если вы - полком?
     - В  пяти ротах совсем нет ни офицеров,  ни юнкеров,  ваша светлость.
Прикажете унтер-офицеров поставить в ротные?
     Сделать унтеров ротными командирами -  это не укладывалось в сознании
Меншикова, но он слабо махнул рукой в сторону штабс-капитана, чтобы ехал к
полку, и сказал, отвернувшись:
     - Поставьте...
     Но  вот неожиданно увидел он  шагов за  двести от  себя кого-то очень
знакомого верхом.
     - Это не Тотлебен ли,  посмотрите!  -  крикнул он Стеценко,  указывая
рукой.
     - Полковник Тотлебен, так точно, - тут же ответил Стеценко, привыкший
уже к сухопутному строю службы и ответов начальству.
     Тотлебен,  -  видно было,  -  деятельно устанавливал на киленбалочной
площадке  разрозненные полки  пехоты;  там  даже  старательно равнялись по
жалонерам с красными флажками на штыках.
     - Ведь  вот  же  делает  человек именно  то  самое,  что  и  надо!  -
обрадованно обратился к Стеценко Меншиков, мгновенно забыв, что только что
сам  приказал  замухрышке штабс-капитану  рассыпать заботливо собранный им
полк.
     Помахав хлыстиком перед правым глазом коня, затрусил он к Тотлебену.
     Этот флегматичный с виду инженер-полковник, которого месяца два назад
до  того недоброжелательно встретил светлейший,  что  хотел даже отправить
обратно в Кишинев к Горчакову 2-му, своей неутомимой деловитостью нравился
ему все больше и больше.  К тому же он был,  когда не при деле, достаточно
остроумен и весел, что тоже ценил Меншиков в людях. Теперь же, среди общей
разбросанности,  растерянности, разбитости, казалось так, только он один и
мог как-нибудь наладить все и привести хоть сколько-нибудь в порядок.
     - Ну,  вот это хорошо,  голубчик,  что хоть вы здесь, очень хорошо, -
говорил он,  по-стариковски горбясь на седле,  Тотлебену.  -  А Данненберг
сбежал!  От него не ждите приказаний:  сбежал!..  Нет-с,  он у  меня здесь
больше не будет, нет-с! Я не хочу его терпеть около себя и одного дня-с! -
удивляя  Тотлебена,   кричал  он,   яростно  выкатывая  глаза  из  дряблых
зеленовато-желтых мешков.
     Между  тем   совершенно  некогда  было  слушать  вышедшего  из   себя
главнокомандующего, - нужно было действовать: дорога была буквально каждая
секунда.
     Кусты наверху  на  кручах уже зацвели красными цветами зуавьих фесок;
батареи легких орудий поспешно ставились по  отрогам,  чтобы  обстреливать
отступающих;   владимирцы,  поставленные  Данненбергом  на  Казачьей  горе
прикрывать отход орудий,  потеряли уже раненным в  руку  своего  командира
полка, барона Дельвига, племянника поэта, и пятились под напором алжирских
стрелков Боске. Штуцерные пули пели все чаще; валились, вскрикивая, люди.
     Построив в ротные колонны толпы солдат, Тотлебен рассыпал одну роту в
цепь отстреливаться от зуавов,  другую роту послал  помогать  спускать  на
руках  орудия;  отправил  лейтенанта  Скарятина к контр-адмиралу Истомину,
чтобы прислал матросов на помощь артиллеристам...
     Меншиков одобрительно кивал головой на всякое распоряжение Тотлебена,
а  когда полковник Панаев сказал ему:  "Ваша светлость,  здесь небезопасно
стоять от пуль!"  -  он сразу же согласился и  с  этим и  повернул лошадь,
сказав на прощанье Тотлебену:
     - Я на вас надеюсь, как на самого себя.
     Только  подъезжая к  киленбалочной плотине,  он  вспомнил о  генерале
Тимофееве и сказал Панаеву:
     - Что же Тимофеев? Как удалась ему вылазка, и жив ли остался? Надо бы
узнать...
     Панаев тут же направился к  шестому бастиону,  а светлейший,  заметив
издали генерала Кирьякова,  не менее ненавистного ему, чем с нынешнего дня
стал  ненавистен Данненберг,  постарался объехать его  стороною,  хотя  он
делал то  же  самое,  что  делал на  середине подъема Тотлебен:  собирал и
строил полки своей разгромленной дивизии, бывшие под начальством Соймонова
и Жабокритского, - Бородинский и Тарутинский, которые отступали со стороны
каменоломен.  Третий полк  его  -  Бутырский -  прикрывал ретираду дивизии
Павлова,   но  толпы  солдат-бутырцев  оказались  и  здесь,  внизу,  около
перевязочного пункта:  они деятельно сопровождали раненых, и на них кричал
знаменитым своим тенором Кирьяков.
     С "Херсонеса" и "Владимира" летели,  визжа,  снаряды туда