иров на
древних  греческих  статуэтках  были  такие  угловатые,  узкоглазые  лица,
курносые и забубенные, однако неглупые.
     Серьезными  подобные  лица  почему-то  трудно  представить  даже  при
большой серьезности момента,  и теперь,  громко,  как все тугоухие,  читая
свою записку,  Семякин как  будто таил про себя ироническое отношение и  к
ней и  к  главнокомандующему,  к  которому он в  ней обращался,  и ко всем
остальным членам совета.
     - "На вопросы,  предложенные вашим сиятельством, имею честь, по долгу
верноподданного и крайнему моему разумению,  изложить мое мнение,  - начал
Семякин.   -   Оставаться  в   Севастополе  в   пассивном   состоянии   на
продолжительное время,  по  многоразличным причинам как в  военном,  так и
административном отношении мы  не  можем...  Неприятель приблизился уже на
многих  пунктах  на  весьма  близкое  расстояние  к  нашим  веркам,   и...
результатом его  успешной атаки  будет потеря Севастополя и  большей части
гарнизона.  Для  перехода  в  наступательное состояние  представляется два
способа: а) атаковать неприятеля из крепости и б) атаковать его со стороны
Черной речки,  но  оба  эти способа трудно исполнить,  и  они не  принесут
существенной пользы..."
     Взглянув после этих решительных слов на Горчакова,  Семякин продолжал
так же громко и отчетливо:
     - "Для приведения в исполнение первого способа необходимо будет в той
части  города,  откуда будет  назначена атака,  сосредоточить значительные
массы войск,  не  менее пятидесяти тысяч,  а  скрыть от  взоров неприятеля
такую  массу войск мы  не  имеем возможности,  следовательно он  будет уже
подготовлен...  Допустим,  что,  несмотря на  все затруднения и  неминуемо
значительные потери, успех будет на нашей стороне... неприятель, высмотрев
наше  положение,  через сутки или  менее сосредоточит свои силы в  большой
численности,  употребит все  усилия,  чтобы  сбить  нас  и  вместе с  нами
ворваться в наши укрепления.
     А потому смею думать, что этим способом мы нисколько не выиграем и не
выйдем  из  пассивного положения,  а  только  понесем весьма  значительную
потерю в войсках,  и без того ослабленных в числительности, но зато еще не
упавших духом.  Второе  предложение атаки  со  стороны Черной речки  может
принести временную пользу: озаботит неприятеля на несколько дней, заставит
его  сосредоточить все его растянутые силы снова к  балаклавскому лагерю и
на Сапун-гору; Севастополь же останется в одинаково невыгодном положении и
даже, быть может, еще в худшем.
     Кроме  того,   считаю  долгом  присовокупить,   что  несколькодневное
отсутствие  войск  от  Севастополя подвергает город  величайшей опасности:
союзники одновременно с делом на Черной речке могут атаковать и даже взять
его,  ибо значительные силы так близко расположены,  что в несколько часов
могут  быть  сосредоточены,   тогда  как  наши,   будучи  заняты  делом  в
отдаленности,  не будут и  знать о  происходящем под Севастополем,  а  тем
более не будут в состоянии подать городу какую-либо помощь.
     А  потому  для  облегчения,  -  только  временного,  -  Севастополя я
предполагал бы  произвести большую демонстрацию на  Чоргун,  но  отнюдь не
всеми  войсками,  а  примерно пятью  дивизиями,  имея  большие  резервы  в
Севастополе и на Северной стороне.
     Второй вопрос: в какое время?
     Так  как  по  всем  сведениям,   имеющимся  от  перебежчиков,   можно
заключить,  что 3/15 августа неприятель намерен атаковать Севастополь,  то
смею думать,  что демонстрация на  Чоргун до  этого времени может удержать
его  от  штурма  на  некоторое  время,  и  то  лишь  до  разъяснения наших
намерений, а затем союзники еще с большей настойчивостью будут действовать
против Севастополя".
     Семякин,  дочитав это последнее без передышки,  замолчал вдруг, точно
оборвал, и посмотрел на Горчакова вопросительно, как он к этому отнесется.
     - Вы кончили? - спросил его Горчаков.
     - Кончил,  ваше сиятельство,  - поспешно ответил Семякин, подавая ему
свою записку.
     - Мм-с...  да,  вот видите,  какие выводы!  - сказал Горчаков, слегка
повернув голову в сторону Вревского,  но как будто не ему лично,  а так, в
пространство.  Он  взял  записку Семякина,  разгладил ее ладонью и положил
около себя,  как оправдательный для себя документ,  и добавил: - Обсуждать
мнение генерал-лейтенанта Семякина мы не будем,  а перейдем к заслушиванию
других мнений, по старшинству чинов, считая от младших к старшим.


                                    IV

     Семякин пытался по выражению лица главнокомандующего угадать, доволен
ли  он  его докладной запиской,  согласен ли  он  с  ним,  что если делать
демонстрацию,  то  исключительно только со  стороны деревни Чоргун,  и  то
потому лишь, что каких-то наступательных действий требуют из Петербурга, а
лучше,  конечно,  обойтись без всяких демонстраций, так как достаточно уж,
кажется,  ясно  и  решительно  всем  севастопольцам,  что  демонстрации не
принесут никакой пользы, а прямое наступление даст только огромный вред.
     Окончивший  академию  генерального штаба  Семякин  не  был,  конечно,
неучем в  стратегии,  но  он  понимал,  что,  кроме стратегии,  есть еще и
политика  и  что  именно  она,   политика,   требует  непременно  каких-то
наступательных действий, которые стратегически невозможны.
     Он перевел  из  Одессы  в Севастополь двух своих сыновей,  только что
произведенных  в  первый  офицерский  чин,  и  они  уже  были  участниками
нескольких  вылазок,  счастливо  избегнув  пока увечья,  но вылазки малыми
отрядами были одно,  а наступление большими силами на позиции  противника,
представлявшие гораздо более сильную крепость,  чем Севастополь,  - совсем
другое.  Оно грозило повторить  6  июня,  только  с  совершенно  обратными
результатами.
     Но  вот  остальные генерал-лейтенанты установили порядок  старшинства
своего производства,  и Бухмейер,  оказавшийся младшим из них,  начал свою
записку.
     Голос его был глуховат,  не  особенно внятен для Семякина,  но  мысль
записки его оказалась вполне определенной:  "Какое действие предпринять? -
Атаковать  противника  со  стороны  реки  Черной.   -  В  какое  время?  -
Немедленно".
     Семякин раскрыл,  насколько мог, свои узкие глаза, веки которых в это
утро  были как-то  особенно тяжелы,  и  смотрел на  этого строителя мостов
изумленно.  Он  перевел их потом на Горчакова,  но тот как будто задался в
этот   день   мыслью   изображать  бесстрастие,   спокойствие,   полнейшую
нелицеприятность и только пожевывал иногда губами,  но просто по очевидной
привычке к этому занятию.
     Записку Бухмейера он взял, протянул ей навстречу длинную, длиннопалую
и сухопарую руку, без малейшей тени неудовольствия за стеклами своих очков
и, разгладив ее ладонью, положил рядом с первой.
     Вице-адмирал  Новосильский,   незадолго  перед  тем   вернувшийся  из
Николаева,  где он лечился и отдыхал,  поднялся вслед за Бухмейером.  "Вот
кто скажет по-настоящему! - подумал о нем Семякин. - На четвертом бастионе
был с самого начала осады..."
     Он приставил руку к тому уху, которое слышало, и раскрыл ему в помощь
рот,  чтобы не пропустить ни одного слова,  однако дальше рот его невольно
раскрывался все  шире  и  шире от  удивления:  Новосильский,  этот крепкий
русский  человек,  повторил в  своих  выводах  немца  Бухмейера!  Он  тоже
предлагал  наступление  в   больших  силах  со   стороны  Черной,   притом
безотлагательно, как будто под ним уже горела земля.
     Семякин перевел с него непонимающие удивленные глаза теперь уже не на
главнокомандующего,  а  на  того,  который прислан был  в  опекуны ему  из
Петербурга,  и  увидел,  что  барон Вревский благожелательно поглядывал на
вице-адмирала  и   на  Сержпутовского,   которому  нужно  было  в  порядке
старшинства выступать вслед за ним.
     "Неужели барон  и  Сержпутовского обработал?  -  встревоженно подумал
Семякин.  -  Начальник артиллерии всей Крымской армии,  не  моряк ведь,  -
участник Дунайской кампании,  серьезный человек,  -  как же так?  Не может
этого быть!"
     Однако Сержпутовский,  попытавшийся было поднять тяжкие брови, но так
их  и  не поднявший,  проверив состояние своих копьевидных усов заботливым
прикосновением пальцев левой  руки,  начал читать густым рокочущим голосом
нечто такое,  что  явно  клонилось к  немедленному наступлению,  притом от
Черной речки;  и когда Семякин действительно такой именно вывод расслышал,
он,  бывший начальник штаба Меншикова,  испуганно схватил лист из лежавшей
на столе кипы белой бумаги и  очиненное гусиное перо из раскрытого пенала,
придвинул  к  себе  чернильницу -  бронзовую,  в  виде  пчелиного  улья  с
медвежьей головой на крышке,  - и начал писать дополнение к своему мнению,
иногда взглядывая на Горчакова.
     "В  записке,  поданной сего  числа на  вопросы вашего сиятельства,  я
ограничился только рассмотрением возможности выйти из пассивного положения
нашего,  не оставляя Севастополя, и пришел к тому убеждению, что переходом
в   наступательное  положение  мы   не   достигнем  положительно  полезных
результатов:  Севастополь останется по-прежнему в  пассивном положении,  а
только лишь на несколько времени отсрочится катастрофа..."
     На  этом  Семякин прервал деятельность своего  разбежавшегося было  в
ожесточении по  плотному листу  бумаги  хорошо очиненного каким-то  умелым
писарем Сакена пера, потому что поднялся читать свою записку Хрулев.
     Это была,  впрочем,  не записка, что он держал в руках, а целый пучок
мелко исписанных листов бумаги. "Трудолюбец! - иронически подумал Семякин.
- Когда же это он успел написать столько?.."
     Своего соратника по майскому делу у  Кладбищенской высоты он принялся
было слушать весьма внимательно, но минут через десять увидел, что горячая
голова  Хрулева подсовывала ему,  когда  он  составлял записку,  множество
всяких мелочей возможного наступления,  мелочей,  необходимых,  конечно, в
том случае,  если наступление решено окончательно,  но досадных, способных
даже  озлобить  слушателей,   так  как  не  видно  было,  в  каком  именно
направлении рекомендует наступать Хрулев и рекомендует ли даже. Он сначала
выдвинул было одно направление, но когда Семякин совсем было убедился, что
это именно направление для наступления он и будет отстаивать, Хрулев вдруг
перешел к  подробному изложению его недостатков,  затем заговорил о другом
направлении и, наконец, о третьем.
     Сам,  очевидно, понимая, что выслушать все, что написал он, будет для
Горчакова трудно,  он спешил читать и,  по мнению Семякина, многое комкал,
произносил неясно, неотчетливо, кое-как... Но вот вдруг он сделал ударение
на словах "необходимо очистить Южную сторону", и Семякин, не вслушиваясь в
дальнейшее, снова схватил отложенное было перо и, точно боясь забыть то, о
чем думал, принялся писать снова:
     "Итак,  если  продолжение обороны  Севастополя на  прежнем  основании
признается невозможным,  а  наступательные положения из города и  с Черной
речки  не  обещают  действительных,  полезных результатов,  то,  по  моему
убеждению,  и рассматривая вопрос, не вдаваясь в политические соображения,
которые мне неизвестны,  то -  совершенное оставление Севастополя, перевод
войск  и  необходимого количества орудий и  снарядов на  Северную сторону;
уничтожив укрепления взрывами, - занятие и укрепление высот против бухты и
Черной речки и занятие Чоргунских высот достаточно сильным отрядом..."
     Тут Семякин остановился, так как, с одной стороны, потерял сказуемое,
которое все  вертелось в  голове,  пока  он  писал  это,  и  вдруг куда-то
исчезло,  а  с другой -  поймал одним ухом выводы Хрулева,  до которых тот
наконец-то добрался.
     Хрулев,  как оказалось,  предлагал как раз то же самое,  о чем только
что написал Семякин;  укрепить как можно сильнее Северную, вывести весь до
одного человека гарнизон Севастополя,  укрепления,  конечно, взорвать и не
позже двух дней перейти в наступление всею массой войск сразу.
     - Не позже двух дней после чего же именно?  -  спросил его Горчаков с
недоумением на вытянутом плоском лице.
     - Не  позже двух дней после того,  как  будет выведен гарнизон,  ваше
сиятельство, - вполне уверенно ответил Хрулев.
     - Гм... Гм... А почему же именно "не позже двух дней"?
     - Потому  что   за   три  дня  противник  успеет  уже  разобраться  в
оставленных ему развалинах и  укрепиться,  ваше сиятельство,  а  два дня у
него уйдет на то, что он будет ожидать все новых и новых взрывов.
     - Но  в  таком  случае противник,  стало быть,  поопасается вводить в
город свои  войска в  течение этих двух дней,  чтобы не  понести потерь от
взрывов, - так я вас понимаю? - снова спросил Горчаков.
     - Безусловно, он должен опасаться этого, ваше сиятельство.
     - Тогда,  позвольте-с, тогда каким же образом за один день он может и
разобраться, да еще и укрепиться в развалинах, какие мы ему оставим?
     Сказав  это,  Горчаков  победоносно посмотрел на  Хрулева,  потом  на
Коцебу. Но Хрулев ответил энергично:
     - Как артиллерист,  ваше сиятельство,  я  имею честь утверждать,  что
одного дня будет довольно для того,  чтобы разобраться в развалинах, какие
бы они ни были, и, особенно, чтобы укрепиться в них!
     - Предположим...  Допустим это,  да,  но я так и не понял, прошу меня
извинить,  в  каком  же  направлении,  думаете  вы,  лучше  всего  было бы
произвести наступательные действия? - спросил Горчаков на этот раз уже как
будто несколько раздраженно.
     - Я полагаю,  ваше сиятельство, что при способности нашего противника
очень   быстро  сосредоточивать  в   любом  месте  своих  позиций  войска,
направление то или иное большого значения не имеет, - взволнованно ответил
Хрулев.
     - Та-ак!  - наклонил голову Горчаков уже нескрываемо-насмешливо, хотя
сам не  улыбался при этом,  а  Хрулев,  приняв это "та-ак" за оскорбление,
отозвался запальчиво:
     - Если вести наступление, то вести его надо сразу всеми нашими силами
и не в одном каком-нибудь направлении,  а везде, где это возможно сделать,
- только при  этом  условии мы  сможем припереть неприятеля к  морю и  тем
закончить войну!


                                    V

     Семякин заметил, что вспышка Хрулева, хотя как будто и беспредметная,
значительно подогрела холодноватое совещание "больших эполет".
     Дежурный генерал главного штаба Ушаков, зачитавший свою записку после
Хрулева,  остановил было на себе внимание Семякина тем взглядом,  какой он
высказал,  а именно: непременно протянуть оборону Севастополя, чего бы это
ни  стоило  гарнизону,   до  ноября,   когда  окончательно  соберутся  все
подкрепления,  назначенные в  Крым,  включая сюда и  шестьдесят пять тысяч
ополчения, и гренадерский корпус, и маршевые батальоны...
     Это  мнение,  выраженное  генералом  штаба  самого  Горчакова,  очень
удивило Семякина.  Ушаков говорил это так, как будто только что приехал из
Петербурга и  очень мало понимал,  в  каком положении уже сейчас,  в июле,
находится Севастополь.  Поэтому Семякин снова  взялся за  отложенное перо,
прочитал последнюю фразу, нашел запропастившееся было сказуемое и принялся
дописывать:
     "...представляет большие выгоды в смысле стратегическом, а именно:
     1. Армия будет сосредоточена на недоступной  позиции,  не  подвержена
неприятельскому огню, а по своей числительности неодолима.
     2. Неприятель,  приобретая развалины Севастополя, будет сам поставлен
в пассивное положение,  ибо от определенной местности не в состоянии будет
двинуться..."
     Ушаков  между   тем,   оставив  область  несбыточного,   спустился  с
заоблачных высот на твердую почву действительности и в конце своей записки
присоединился к  высказанному уже  тремя членами совета мнению,  что  если
крайность  вынуждает  непременно перейти  к  наступательным действиям,  то
начинать их необходимо со стороны Черной речки.
     "Попугай бессмысленный!  -  обругал его про себя Семякин. - Говорит с
чужого голоса,  а  что он такое наболтал,  и  сам,  конечно,  не понимает!
Однако стал уже четвертым в ряду дураков!"
     Но тут же припомнил он,  что и  сам читал в  своей записке,  что надо
произвести демонстрацию со стороны Чоргуна,  -  припомнил и оправдал себя:
"Со стороны Чоргуна -  это так,  но  зачем же  лезть на  рожон на Федюхины
высоты? Овладеть же Чоргуном было бы неплохо, - Чоргунские высоты замкнули
бы нам левый фланг и угрожали бы ихнему правому..."
     Вслушиваясь между  тем  в  то,  что  зачитывал генерал-квартирмейстер
Бутурлин,  и убедившись,  что он чуть не дословно повторяет Ушакова, точно
писали они  свои  записки,  сидя  рядом  за  одним  столом и  косясь,  как
школьники,  в  тетрадки  друг  к  другу,  Семякин  начал  неторопливо  уже
заканчивать свое "дополнение".
     "Если же  он  (неприятель)  пожелает  перенести театр войны перевозом
войск  на  судах  на  другой  пункт  Крыма,  то  ему  всегда  может   быть
противопоставлена  вся  наша  армия,  оставя,  сколько надобность укажет у
Севастополя.
     И, наконец,  3.  Занимая позицию на высотах Северной стороны и владея
высотами   Чоргуна,   никогда   не    будет    поздно,    воспользовавшись
обстоятельствами,   которые   могут   представиться,   нанести  неприятелю
решительный удар наступлением на правый его фланг".
     Написав  это,  Семякин  почувствовал вдруг  большое облегчение.  Даже
тяжелые  верхние  веки  его  будто  потеряли  это  неприятное  свойство  -
следствие плохо, почти без сна проведенной ночи.
     И  когда  подал  Горчакову свою  записку Бутурлин,  Семякин поднялся,
прося у князя разрешения дополнить написанное им раньше.
     Горчаков  недовольно поморщился:  это  нарушило введенный им  порядок
подачи мнений, но все-таки буркнул:
     - Зачитайте.
     - Чего изволите? - нагнулся к нему недослышавший Семякин.
     - Зачитайте! - громко повторил Горчаков.
     - Слушаю-с.
     И с полным сознанием важности того,  что было им написано тут,  среди
речей,  за  столом  заседания,  Семякин  приподнятым голосом прочитал свою
бумажку. Но Горчаков сказал, когда он окончил:
     - Рано! Преждевременно вздумали оставлять Севастополь!
     Семякин расслышал.
     - Предвижу  скорую  необходимость  в   этом,   ваше  сиятельство,   -
торжественно сказал он.
     - Нет-с,  время для этого еще не настало, - блеснув очками, отозвался
на это Горчаков и,  взяв у  него "дополнение",  положил его слева от себя,
где  одиноко  прежде  лежавшее первоначальное мнение  Семякина было  потом
покрыто  беспорядочными листками мнения  Хрулева;  а  справа  складывались
главнокомандующим записки тех,  которые стояли за  наступление со  стороны
Черной речки.


                                    VI

     Эта  стопка  записок справа выросла после  того,  как  прочитали свои
мнения Липранди и Коцебу.
     Липранди держался важно.  Семякин видел,  что его бывший начальник по
12-й дивизии, ныне командующий шестым корпусом, ничего не предвидя, тем не
менее  придает  очень  большое  значение каждому своему  слову.  При  этом
Балаклавское сражение и победа, одержанная в нем 12-й дивизией, отразились
на записке Липранди тем,  что он,  одновременно с наступательным движением
от Черной речки в  лоб на Федюхины высоты,  проводил мысль о захвате еще и
Чоргунской долины - Балаклавской то ж - от деревни Чоргун и до Сапун-горы,
а  затем уж  предлагал решить на  месте вопрос,  можно ли  будет атаковать
после того Сапун-гору.
     Семякин понимал его.  То,  что  хотел  он  сделать перед Балаклавским
сражением,  испрашивая себе для этого у  Меншикова армию в шестьдесят пять
тысяч человек,  то, чего он не сделал во время Инкерманского побоища, стоя
во  главе двадцати двух тысяч,  -  это хотел попытаться он сделать теперь.
"Одна была у волка песня, и ту ты перенял!" - подумал про него Семякин.
     Поднялся ли с места для чтения своей записки Коцебу, или нет, Сем