припомнить? - улыбнулась она.
     - А может быть, у вас есть не то чтобы родная сестра, - такой нету, я
знаю,  - двоюродная, троюродная, только чтобы на вас похожая, а?.. Есть?..
Разумеется, незамужняя только, подумайте!
     Он смотрел на нее с самым неподдельным упованием: это светилось в его
глазах, это было в его вытянутой к ней шее, подавшихся вперед плечах, даже
пальцах, но ей все-таки пришлось сказать ему:
     - Нет, такой не найдется.
     - Вот видите! - отшатнулся он. - А вы говорите тысячи! - И даже голос
его опал.  Однако он не отошел от нее;  он добавил проникновенно:  -  Митя
счастливый человек.  Он недаром,  -  вы это знаете,  надеюсь,  - в сорочке
родился.
     - В сорочке? - машинально спросила она.
     - Именно,  в  сорочке...  Вот  когда  вам  придется рожать детей,  вы
узнаете, что это такое - сорочка.
     - Вы меня спрашивали о двоюродных моих и троюродных сестрах,  но если
бы  они и  существовали на  свете,  то ведь у  них ни у  кого не было бы в
приданом имения, как не было его и за мной, - не совсем без умысла сказала
Елизавета Михайловна.
     - Вы,  вы лично,  такая,  как вы есть,  стоите большу-щего имения!  -
горячо отозвался на это Василий Матвеевич.
     В это время донесся из спальни голос Дмитрия Дмитриевича:
     - Ли-за!
     И она тут же встала и вышла,  поспешно простясь со старым холостяком,
отнюдь не  обремененным двумя  своими семьями в  двух  соседних губернских
городах, Харькове и Курске, но мечтающем о третьей семье, в Хлапонинке.


                                    II

     А  Хлапонинка все-таки  не  хотела  верить  даже  и  <дружку> Дмитрия
Дмитриевича Терентию Чернобровкину,  что сын их бывшего помещика,  раненый
офицер,  приехал сюда только на поправку. Впрочем, и сам Терентий этому не
верил.  Он  оставался при прежних мыслях,  что в  барском доме теперь идут
затяжные  разговоры  только  о   той   доле  имения,   которая  должна  бы
принадлежать племяннику,  но перехвачена у  него из рук ловким на эти дела
дядей.
     Однажды в  тихий светлый день Дмитрию Дмитриевичу вздумалось пройтись
по  дороге к  деревне;  дорога же  была очень веселая на  вид:  накатанная
полозьями,  она ярко лоснилась и  золотела на солнце.  Конечно,  Елизавета
Михайловна шла под руку с  ним.  Терентий же в это время,  взгромоздясь на
большой  омет,  сваливал деревянными вилами-тройчатками солому  вниз,  где
стояли сани.
     Увидев бар,  когда они были еще далеко,  он  сейчас же  соскользнул с
омета, отряхнулся поспешно и пошел наперерез им.
     Говорить с  ними ему было о  чем:  как раз в  этот день утром до него
дошло через дворню,  что его,  как и Тимофея <с килой>,  хотят поставить в
сдаточные по ополчению.
     Слух этот,  правда,  показался ему дурацкой шуткой,  - он считал себя
вполне <справным> мужиком,  каких невыгодно помещикам отдавать в  солдаты,
да  и  действительно был таким.  Он только посмеялся в  бороду,  когда это
услышал, но думал все-таки вечером зайти в контору, к бурмистру, спросить.
     Теперь же,  увидев Дмитрия Дмитриевича с  женой на  дороге,  он  даже
подумал,  не к нему ли идут они по этому делу,  и почувствовал вдруг,  что
плохо греет его старый армяк.
     Дойдя до  <дружка>,  он  уже  не  протянул ему  руку,  как хотел было
сделать;  он  крепко  зажал  в  ней  свою  шапку  и  низко  согнул  спину,
здороваясь:  по  тому смущению,  какое зорко высмотрел он  на лицах обоих,
подходя, он понял вдруг, что слух-то ведь верен. Он даже не решился теперь
назвать <дружка> по имени-отчеству.
     - Барин!  Что это, говорят, будто в ополченцы меня?.. - проговорил он
кое-как и впился глазами в обоих.
     - Да,  брат  Терентий,  слыхал  это  и  я  тоже,  -  ответил  Дмитрий
Дмитриевич,   остановясь,   а  Елизавета  Михайловна  тут  же  постаралась
по-женски смягчить слова мужа.
     - Еще неизвестно пока... Может быть, Василий Матвеевич передумает.
     - За что же,  батюшки мои?  Ведь четверо ребятишек...  как же это?  -
бормотал непослушными заледеневшими губами Терентий,  глядя на нее,  и она
снова попыталась его успокоить.
     - Да ведь о  манифесте говорят еще только,  что будет,  а может быть,
его и не будет?
     - Как же так не будет? - серьезно поглядел на нее Дмитрий Дмитриевич.
- Он должен быть... Откуда же иначе... откуда взять пополнения для армии?
     - Неужто ничего нельзя сделать? - спросил его Терентий.
     - По газетам выходит, что иначе нельзя... Союзники шлют и шлют войска
в Крым... Шлют и шлют... Десятками тысяч... Как же нам быть? Надо, значит,
и нам тоже,  - ответил Дмитрий Дмитриевич, не поняв, что он спрашивает его
о своем деле.
     Его поправила Елизавета Михайловна, добавив:
     - Мы,  конечно,  попробуем отговорить Василия  Матвеевича...  Четверо
детишек маленьких,  -  как же можно?  Неужели не найдется еще кого,  более
свободного?
     - Найдется,  барыня! Десятка полтора найдется совсем свободных! Явите
милость божецкую,  поговорите! - смотрел теперь уже только на нее Терентий
испуганными, жалкими глазами.
     Они не пошли дальше.  И у него и у нее явились одинаковые мысли,  что
там,  в  деревне,  они  услышат еще  несколько жалоб и  просьб исхлопотать
что-нибудь,  за кого-нибудь замолвить слово...  Не обещать поговорить было
нельзя,  конечно,  говорить же с таким,  как Василий Матвеевич, и ему и ей
было трудно.
     О  Терентии все же  зашла речь в  тот же день за обедом,  и  начал ее
Дмитрий Дмитриевич.
     - Дядя, у меня к тебе просьба, - сказал он твердо.
     - А-а!  - протянул удивленно дядя, так как это была первая просьба со
стороны его обычно молчаливого племянника.
     - Просьба  такого  рода...  Ты  говорил,  что  поставишь в  ополченцы
Терешку... - Тут он зашевелил пальцами и вопросительно поглядел на жену.
     - Чернобровкина, - подсказала Елизавета Михайловна.
     - Ага!  Та-ак-с! - подмигнул понимающе Василий Матвеевич. - Говорил я
насчет Терешки, да-с.
     - Так вот моя просьба: нельзя ли его все-таки... оставить на тягле...
заменить кем-нибудь другим, а?
     - Угу! - промычал довольно Василий Матвеевич, опустив глаза в тарелку
с супом:  он как будто давненько уже ожидал этого именно разговора; недели
две прошло со дня его приезда из Курска,  где он узнал насчет ополчения. -
Другим, говоришь, заменить? Чем же плохой из него ополченец может выйти?
     Тут      дядя     посмотрел     на      своего     племянника-офицера
недоуменно-вопросительно, точно он был член приемочной комиссии и браковал
его сдаточного.
     - Неплохой...  Даже отличный... Если бы все помещики дали таких, чего
бы лучше!
     - Ну,  вот видишь, вот видишь! - так и просиял дядя. - Я стараюсь, не
щадя сил и средств, я всячески готов содействовать! А ты, сам пострадавший
за веру-царя-отечество, ты вдруг хочешь почему-то сбить меня спанталыку!
     И дядя поднял торчком узкие плечи в знак изумления.
     - Да ведь у него,  у Терентия,  четверо детей,  - напомнила Елизавета
Михайловна.
     - А у другого,  у Тимофея,  разве не четверо детей тоже?  Что же, я и
его должен оставлять на завод? - игриво обратился к ней Василий Матвеевич.
     - Как так? Неужели у него тоже четверо?
     - Вот видите!  А вы и не знали! Об этом просите меня, а другой что-то
вам совсем уж не интересен.  Правда,  пока еще четверых у Тимофея нету, но
четвертый  уже  в  ожидании:   вот-вот...  Баба  его  последний  уж  месяц
донашивает, - подмигнул Василий Матвеевич.
     - Как  хотите,  а  это  бесчеловечно с  вашей стороны!  -  решительно
сказала Елизавета Михайловна и положила ложку.
     - Пу-стя-ки-с!..   В  порядке  вещей...   Кушайте,   пожалуйста,   не
волнуйтесь!  -  так же  игриво отозвался Василий Матвеевич.  -  Ополченцы,
по-моему,  должны быть люди степенных лет. Это ведь не то, что солдаты. Их
не  на  двадцать пять лет берут,  а  только на эту вот войну.  А  кончится
война, кому охота будет их зря кормить? Сейчас же их по домам, и мои опять
ко мне явятся: наш атлас не уйдет от нас.
     - Хорошо,  если явятся,  -  сказал Дмитрий Дмитриевич.  - Могут и там
остаться.
     - Тогда уж  будет моя  потеря:  жертва моя,  так сказать,  на  алтарь
отечества...  И никто не возместит ничем, я справлялся, - ничем и никак...
Терпи, помещик! Выноси на своих плечах!
     - Я  еще  в  Симферополе слышала,  будто иные помещики давали вольные
семьям убитых солдат, - сказала Елизавета Михайловна.
     - Что-о? Вольные дают? - испуганно поглядел на нее Василий Матвеевич.
- Ну,  это уж  какие-то слабые умом или миллионеры,  которым некуда девать
добра! Те, конечно, все могут... Даже по снегу летом ездить! Дворцы в одну
ночь строить!..
     Он  оказался так растревожен этими <вольными>,  что пришлось на время
заняться только супом.  Но,  дав  дяде достаточно времени,  чтобы прийти в
себя, Дмитрий Дмитриевич снова заговорил о Терентии.
     - Тимофей,  кажется, одних лет со мною, но я его что-то не помню... А
Терентий,  Терешка-казачок, как же можно! Он был мой товарищ детства, этот
Терешка...
     - Угу, - неопределенно промычал дядя, наблюдая его исподлобья.
     - Да ведь Тимофей к  нам и  не обращался,  -  добавила к  словам мужа
Елизавета Михайловна.
     - Ну да,  да, - а Терентий обращался, и не один раз! - живо подхватил
дядя. - Как же, как же, скажите, пожалуйста, - <товарищ детства>!
     В  тоне,  каким это было сказано,  и  в презрительной ужимке при этом
показалось  кое-что  обидное  Дмитрию  Дмитриевичу,   но   он   постарался
сдержаться.
     - Да  вот,  что поделаешь...  Других товарищей детства у  меня тут не
было...  особенно в зимнее время...  так сложилось...  Одним словом, ты бы
очень меня одолжил, дядя, если бы оставил его...
     Елизавета Михайловна догадалась,  что кто-то  уж  постарался передать
Василию Матвеевичу,  чуть только он приехал тогда из Курска,  что без него
заходил в  дом  поговорить с  ними  Терентий,  сначала один,  потом даже с
женой, и это именно почему-то чересчур встревожило и возмутило дядю. С тою
способностью к  мгновенным догадкам,  какая присуща женщинам,  она  начала
понимать также и  то,  почему Василий Матвеевич сдает Терентия,  и ожидала
только намека с его стороны, чтобы утвердиться в своей догадке.
     И намек этот тут же был сделан.
     - Пусть даже и товарищ детства был он твой, Митя, - об этом не спорю,
- враждебно глядя почему-то,  заговорил Василий Матвеевич,  - однако же ты
его знавал только в детстве,  а какой гусь теперь из него вышел, это уж ты
предоставь знать мне,  вот что-с!  Я его и то уж терпел долго, - другой бы
не стал,  - другой давно бы уж этого тпруську взял на хо-ро-о-ший налыгач,
да-с!..  Он,  должно быть,  именно с детства и привык тут, в людской, не в
свои дела вмешиваться да  этой  своей  привычки  милой  и  на  деревне  не
оставил...  Нет, нет, это уж решено и подписано, и быть по сему: пускай-ка
в ополченцах помарширует,  и ему польза и мне не вред...  И  давай-ка  уж,
сделай милость, больше мы о нем говорить не станем.
     Он налил себе стакан вина и взялся было за стакан племянника,  но тот
довольно резким движением руки отвел его руку, сказал:
     - Не нужно.
     - Угу?  -  полувопросительно отозвался дядя, племянник же продолжал с
горечью:
     - Я  думал,  что для тебя что же  тут такого...  Полнейший пустяк мою
просьбу исполнить...  а ты вот почему-то не хочешь... Между тем я ведь ему
слово дал!..
     - Слово дал?  - Василий Матвеевич глотнул вина и заговорил раздельно,
отчетливо:  - Во-первых, напрасно ты давал слово, но я-то, конечно, в этом
не виноват... А во-вторых, твое слово - это слово офицера из дворян, а дал
ты его кому?  -  Хаму!.. Хаму, который стоит между нами с черным котом под
мышкой... Да, пожалуй, уже этого черного кота и пустил между нами, а?
     - О  каком это он коте черном?  -  удивленно обратился к жене Дмитрий
Дмитриевич.
     А  Василий Матвеевич,  не теряя времени,  поспешно глотал в это время
вино,  наблюдая при  этом  их  обоих сквозь узенькие щелки глаз;  когда же
допил, наконец, то поставил стакан, стукнув им так, что чуть не вышиб дна.
     - Довольно!  -  выкрикнул он вдруг. - Довольно в молчанки играть! Вы,
сударыня,  Елизавета Михайловна, как я о вас слышал и раньше, - слава богу
свет не без добрых людей! - оказались особой очень, как бы это выразиться,
дальнозоркой,  что  ли,  но  мы  с  вами  должны  уже  теперь  объясниться
начистоту... А также и с тобою, Митя... Да, да, извольте, извольте-с, я от
чистоты не прочь! Я, признаться, только о чистоте всегда и мечтал тут вот,
про себя,  втихомолочку...  Но  что же,  однако,  вышло из  всех этих моих
мечтаний скромных?  -  А вот что именно-с.  Я получаю однажды эстафету, из
которой узнаю,  что ты,  Митя,  тяжело ранен, нуждаешься в продолжительном
лечении и прочее...  <Тяжело> же,  это что собственно значит,  когда пишут
по-родственному?  Ведь не чужому же кому писано,  а дяде родному!  <Тяжело
ранен> -  это нужно было понять так, как я и понял: <Еле-еле можаху, и дай
бог довезти в живых,  а уж похороним его на родном кладбище,  возле отца с
матерью...> Вот что только, это значить могло, - единственно!
     - Дядя! - возмущенно остановил его Дмитрий Дмитриевич.
     - Знаю,  что я  тебе дядя,  потому-то и  говорю так,  и прошу меня не
перебивать, а дослушать, - вразумительно отозвался Василий Матвеевич, даже
ладонь выставил в его сторону;  потом он налил себе еще вина и продолжал в
прежнем  взвинченном тоне:  -  О  жене  же  твоей  я  наслышался в  Курске
когда-то,  что и красива-то, - вполне согласен с этим! - и умна-то, - тоже
согласен,  -  и вообще, - согласись теперь и ты со мной, - должен же я был
после этого захотеть посмотреть на  свою родственницу,  которую ты от моих
глаз скрывал несколько лет?  Вот я  ввиду всех обстоятельств этих и послал
ответную эстафету,  а  как же я  мог бы сделать иначе?..  Послал и жду.  С
большим нетерпением ждал я вашего приезда, Елизавета Михайловна, поверьте!
И, кстати, ваше здоровье!
     Он кивнул ей и отпил сразу полстакана.
     Дмитрий Дмитриевич переглянулся в это время с женой, и та сделала ему
едва заметный знак ресницами, означавший: <Держись спокойней! Не выходи из
себя!>
     - И вот, наконец, приехали вы, - продолжал Василий Матвеевич, - и я с
первого же дня понял, что я... обманут!
     - Как так обмануты? - строго спросила Елизавета Михайловна.
     - Ах,  в  самом лучшем смысле,  дорогая!  -  тут  же  ответил Василий
Матвеевич, впрочем, не улыбнувшись при этом. - В отношении Мити оказалось,
что вы...  несколько преувеличили.  Во-первых,  не  рана,  -  это с  одной
стороны, - не рана, а только контузия, во-вторых, с другой стороны, ничего
и тяжелого не было.
     - Было!
     - Может быть,  но крымская медицина постаралась,  и мы-то уж этого не
увидели...  Не сомневаюсь,  я не сомневаюсь,  Елизавета Михайловна, что вы
были сами введены в  заблуждение,  а меня ввели в оное заодно с собой.  Но
если бы даже было и иначе...
     - Как же именно иначе?
     - Предположим только!  Сделаем предположение,  что  тут  именно вы  и
проявили   свою   дальнозоркость...    или   это,    кажется,   называется
дальновидность,  но не один ли это русский язык?..  Итак, предположим, что
вы  имели в  виду,  собрав обо  мне сведения стороною,  следующую картину.
Живет, мол, одинокий, как палец отрезанный, так называемый Василий Матвеич
Хлапонин,  дядя вашего мужа. Когда-то случилось так, что к нему, на вполне
законном,  разумеется,  основании,  перешла  часть  имения  -  Хлапонинки,
принадлежавшая вашему свекру,  как мы  бы теперь говорили,  если бы был он
жив, а моему брату...
     Сказав  это,  Василий  Матвеевич допил  второй  стакан  и  вытер  усы
салфеткой;  он как будто ждал,  не раздадутся ли возражения,  но ничего не
раздалось.  Оба слушателя смотрели на него в высшей степени внимательно, и
только. Ему оставалось продолжать, что он и сделал.
     - Сидит он,  то  есть я,  как  старый сыч  или хрыч,  -  так могли вы
думать,  -  и  неужели же  так-таки  никаких родственных чувств у  него не
шевельнется и  он не скажет нам:  <Вот она -  Хлапонинка,  родовая вотчина
наша!  Не расточил,  а даже кое-что присовокупил к ней,  кое-где округлил,
что у нее запало,  привел в откормленный вид...  Поселяйтесь навсегда тут,
дети мои,  плодитесь и размножайтесь,  населяйте землю сию и господствуйте
над нею!>
     Дмитрий  Дмитриевич кашлянул  и  так  поглядел на  своего  дядю,  что
Елизавета Михайловна вынуждена была  снова остановить его,  теперь уже  не
только движением ресниц,  но и  бровей.  Он взял в обе руки вилку и нервно
начал играть ею, а дядя продолжал, как бы не замечая:
     - Таково могло быть одно предположение,  однако человек всегда, когда
идет  на  то  или  иное дело,  выдвигает по  крайней мере еще  и  другое и
третье...  Другое же  ваше  предположение было такое,  друзья мои!..  (Тут
голос его зазвучал зловеще.) Допустим,  что не расчувствуется хрыч или сыч
и  ничего такого сентиментального не  скажет,  тогда-а...  тогда мы начнем
действовать иначе!  Тогда  мы  подберем себе  всяких  этаких  свидетелей и
очевидцев и  начнем-ка  мы  дело в  суде...  благо есть у  нас на  примете
Терешка...
     - Ну,  ты как хочешь, а я больше не желаю слушать подобное! - крикнул
жене Дмитрий Дмитриевич и, бросив вилку, поднялся.
     Привыкшая  следить  за  каждым  его  движением,  Елизавета Михайловна
заметила,  что  поднялся он  так,  как  мог  подниматься только  до  своей
контузии, - быстро, молодо, а вилку перед этим отшвырнул левой рукой, а не
правой,  тою самой левой рукой,  которая как бы навсегда отвыкла от всяких
вообще жестов, не только от сильных.
     И  в  голосе ее  было,  пожалуй,  больше радости за своего Митю,  чем
презрения к его дяде, когда она, поднявшись тоже, сказала ему сдержанно:
     - Низкий и жалкий вы человек!
     - А-а!  Вот уж  вы на каком наречия заговорили!  -  отозвался Василий
Матвеевич, как будто даже довольный тем, что довел ее до <такого наречия>.
     - Как  это могли вы  вообразить,  что нам нужно имение?  -  изумленно
продолжала она.
     - О-о!  Скажите, пожалуйста! Не нужно? - так и подскочил он, шутовски
перекрутившись на одном правом каблуке.
     - Пойдем, Лиза! - сказал Дмитрий Дмитриевич.
     - Батарейным командиром быть,  это,  конечно,  стоит моего имения,  -
ядовито заметил Василий Матвеевич.  -  Но  если вы  не хотите имения,  то,
может быть, вы не откажетесь от лошадей моих ехать на станцию?
     - Нет,  откажемся! - крикнул Дмитрий Дмитриевич. - Мы возьмем лошадей
у кого-нибудь на деревне, но на твоих больше уж не поедем!
     - Так   вот   что   я   от  тебя  услышал  за  мою  хлеб-соль  вместо
благодарности?  - притворно горестно покачал головой Василий Матвеевич.  -
Хорош племянничек!
     - Дядюшка,  дядюшка  хорош!  -  крикнул  Дмитрий Дмитриевич и,  обняв
Елизавету  Михайловну за  плечи  левой  рукой,  сказал  ей:  -  Пойдем-ка,
Лизанька, собираться ехать в Москву! И подсчитай, сколько мы с тобой могли
ему стоить - из Москвы вышлем!


                                   III

     Все-таки   для   того  сильного  волнения,   какое  пришлось  Дмитрию
Дмитриевичу пережить за  обедом,  он  был  еще слаб.  Ему пришлось лечь от
резкой головной боли,  а Елизавете Михайловне -  окутать ему голову мокрым
полотенцем.  Но выехать из Хлапонинки если не теперь же, на ночь глядя, то
утром на другой день было решено ими бесповоротно, и она занялась укладкой
чемоданов;  Арсентий же был послан в деревню подрядить кого-нибудь с парой
лошадей,  хотя бы и на простых розвальнях, довезти их до Белгорода, где уж
гораздо легче было найти обывательские сани до Курска.  В  Курске им обоим
все было хорошо знакомо, и там они могли бы не спеша собраться в Москву.
     Рыженький  казачок  Федька,   столь  разительно  похожий  на  Василия
Матвеевича,  приходил  от  него  с  приглашением  к  ужину,  но  Елизавета
Михайловна отказалась и  за  себя  и