ись на берег,  или сгорели, или были взорваны своими же командами.
Взрывы эти далеко в город занесли горящие обломки и зажгли дома.
     Синоп горел, когда Корнилов вошел на рейд после погони за "Таифом", и
команды  пароходов  кричали  "ура"  своим  товарищам  -   морякам  эскадры
Нахимова.
     Израненный Осман-паша  и  человек двести,  кроме него,  были  взяты в
плен;  часть команды судов спаслась на  берег;  от  трех до  четырех тысяч
погибло.  На  русских судах  насчитали около  двухсот пятидесяти убитых  и
раненых.
     Линейные корабли "Три  святителя",  "Императрица Мария",  "Ростислав"
получили по нескольку десятков пробоин, а "Великий князь Константин" - сто
девятнадцать.
     Суда не  могли бы  перенести перехода по бурному морю в  Севастополь,
если бы  их не чинили команды с  не меньшей энергией,  какая была выказана
ими в бою.
     Только через полтора дня  -  именно в  ночь на  20  ноября -  эскадра
снялась,  наконец,  с  якоря и частью на буксире пароходов,  частью своими
силами двинулась к родным берегам.
     Союзники  не  выслали  на  помощь  турецкому из  Босфора  свой  флот:
английские и французские адмиралы боялись шторма.
     Когда Нахимов,  Корнилов  и  Истомин  подходили  медленно  и трудно к
Севастополю,  вся набережная была усеяна народом,  радостно  возбужденным.
Привычные глаза севастопольцев различали суда;  они видели,  что суда идут
после боя,  - так они были изранены,  но  ни  одно  из  ушедших  судов  не
погибло, - значит, победа.
     Только один  Меншиков отменил всякие празднества по  случаю синопской
победы и  приказал остановить все  суда на  внешнем рейде,  а  экипажам их
объявить трехдневный карантин.
     Одновременно с  победой над  турецким флотом  русские сухопутные силы
одержали под командой Андронникова при крепости Ахалцых крупную победу над
большим отрядом турок.
     Донесения об этих двух делах дошли в  Петербург в один и тот же день,
29  ноября,  и  этот день был днем большого ликования Николая.  Но  если к
победам на суше он уже привык и другого исхода сражения не ожидал от своих
полков, то первая в его царствование победа флота над иноземным, хотя бы и
турецким, флотом окрылила его донельзя. Об этом он писал и Меншикову:
     "До   какой  степени  обрадован  я   был  радостною  вестью  славного
Синопского сражения,  не  могу довольно тебе выразить,  любезный Меншиков!
Оно меня осчастливило столько же важностью последствий, которые, вероятно,
иметь будет на дела наши на черноморской береговой линии, но почти столько
же потому,  что в геройском деле сем вижу,  что за дух,  благодаря бога, у
нас в  Черноморском флоте господствует от  адмирала до матроса...  Уверен,
что при случае,  от чего боже упаси, но и балтийские товарищи не отстанут.
Это моему сердцу отрадно и  утешительно среди всякого горя.  Пришли список
увечных и раздай безруким и безногим по сто рублей каждому..."
     Фельдъегерем послан  был  к  царю  с  известием  о  синопской  победе
адъютант Меншикова подполковник Сколков, бывший очевидцем боя. Сколков был
на радостях произведен в полковники  и  сделан  флигель-адъютантом...  для
того,  чтобы  в  сражении  на  Алме  вступить  в смиренные ряды безруких и
утешаться тем,  что со  временем  могут  и  его,  как  безрукого  генерала
Скобелева, назначить комендантом Петропавловской крепости.
     Переговоры дипломатов по поводу "святых мест" тянулись слишком долго,
для того чтобы не утомить русскую публику,  читающую газеты.  Предчувствия
войны были тяжелы для  всех,  тем  радостней отозвались все на  победу при
Синопе.
     Тысячи  патриотических стихотворений наводнили  редакции  журналов  и
газет.  Даже старый друг Пушкина и  Жуковского князь Вяземский напечатал в
"Русском инвалиде" свои стихи, посвященные Нахимову и Бебутову, победителю
турок на Кавказе, при Баш-Кадык-Ларе.
     Владимирское дворянство пожертвовало тридцать пять  тысяч  серебром в
пользу  войск,   "преимущественно  Черноморского  флота  в   ознаменование
одержанной им  победы при  Синопе".  Вслед за  этим пожертвования полились
рекою. Простыми волонтерами записывались в полки сыновья знати.
     Нестор Кукольник с большой быстротой написал трескучую пьесу "Синоп",
имевшую бешеный успех в Петербурге.
     Спектакли  проходили  при  сплошных  аплодисментах  публики,  которые
доходили до  высшей силы при упоминании об императоре Николае,  о  прежних
подвигах флота, о создателе Черноморского флота адмирале Лазареве...
     Совсем иначе отнеслись к синопскому делу на Западе. Когда известие об
уничтожении турецкого флота Нахимовым дошло до  Лондона,  оно вздыбило всю
английскую  буржуазию,  точно  не  турецкий,  а  британский флот  потерпел
неслыханное поражение.
     И  статьи газет,  и речи на митингах,  и даже речи в парламенте стали
сводиться к тому, что русский флот на Черном море должен быть истреблен, а
Севастополь, как древний Карфаген, разрушен.
     Для  иных  журналистов казалось делом  чрезвычайно легким  не  только
разрушение в  самый короткий срок  Севастополя,  но  даже  и  Кронштадта и
последующая оккупация Петербурга.
     Страсти  разгорелись  чрезвычайно.   Англия  "начала  точить  сабли".
Эскадре английской,  так  же  как и  союзной французской эскадре,  был дан
приказ войти в Черное море и блокировать Севастополь.


     Тїаїкї нїаїчїаїлїаїсїьї вїоїйїнїа.


                             Глава четвертая

                               ЧАСЫ ТРЕВОГИ

                                    I

     Когда  адъютант  Меншикова штабс-ротмистр Грейг  после  подробнейшего
доклада о сражении на Алме рисовал Николаю состояние, в котором оставил он
армию и Севастополь, то старался уже больше не раздражать царя неприкрытой
правдой.
     - В  порядке ли  отступили части?  -  тяжело глядя на него,  вторично
спросил царь.
     Перед  Грейгом  мгновенно  и  очень  ярко  встала  картина:   усталые
встречные матросы  около  усталых сивых  волов  и  длинные хоботы  морских
орудий на  скрипучих возах,  -  запоздалая поддержка,  посланная Меншикову
Корниловым,  -  костры  и  около  них  фельдфебеля разных полков,  зычными
выкриками в  темноте сзывающие своих  солдат,  и  прочее  вполне законное,
конечно,  при столь поспешном отступлении,  -  но он,  на момент зажмурясь
перед ответом, ответил вполне отчетливо:
     - В совершенном порядке, ваше величество!
     - А наступление этих... - несколько запнулся царь.
     - Наступление союзных армий,  -  поспешил ответить Грейг, - совсем не
было замечено, ваше величество, ни восьмого числа, ни девятого утром.
     - А ты... каким же маршрутом ты ехал из Севастополя?
     Грейг понял вопрос.
     - Дорога на Симферополь была совершенно свободна от неприятеля,  ваше
величество.
     Николай вскинул на него круглый подбородок, под которым на выдавшемся
заострившемся кадыке Грейг заметил морщинистую, вялую желтую кожу, обычную
для людей около шестидесяти лет.
     - Была свободна девятого числа,  когда ты ехал, а теперь? - И, не дав
Грейгу ответить на  этот вопрос,  задал ему  другой:  -  Где  должны будут
сосредоточиться войска для защиты Севастополя?
     Грейг ответил,  как слышал от самого Меншикова, что - на Инкерманских
высотах,  на левом фланге наступающей армии союзников,  которых укрепления
Северной стороны должны будут встретить, как должно.
     После еще нескольких расспросов отпустив,  наконец,  Грейга,  Николай
стал писать, слишком нервно нажимая на перо и разбрызгивая чернила:
     "Любезный Меншиков!.."
     Так обыкновенно  начинал  он  письма  своему  командующему   Крымской
армией,   но   все  прежние  письма  писались  им  человеку,  который  был
общепризнанно умен и остер;  часто приглашался во  дворец  как  прекрасный
собеседник,  особенно  ценимый за это императрицей великой княгиней Еленой
Павловной,  великими княжнами и фрейлинами.  Часто повторялась  о  нем  во
дворце острота опального генерала Ермолова,  которому (это было в 14 году,
во Франции,  на походе) Меншиков жаловался на то,  что пропали где-то  его
бритвы и он уже три дня не брился.  "Нашел о чем тужить, - сказал Ермолов.
- Высунь язык и обрейся!.."
     Как  управляющий  делами  морского  министерства -  Меншиков  отлично
поставил флот,  особенно Черноморский,  так блистательно показавший себя в
Синопском бою;  как генерал-губернатор Финляндии - он был вполне на месте,
успешно вел борьбу с казнокрадством чиновников, чего никак не мог добиться
Киселев в  министерстве государственных имуществ;  как полномочный посол в
Константинополе - он сделал все, что можно было сделать, не роняя престижа
России на Востоке...
     Но  теперь,  после поражения на Алме,  Меншиков был уже не тот -  как
будто  кто-то  подменил этого  привычного,  на  глазах его  состарившегося
человека.  Теперь на  него легла черная тень неудачного полководца;  он не
оправдал надежд, которые были связаны с его именем...
     Вдвое меньше войска,  чем у союзников? Да, но князь Бебутов разбил же
Абди-пашу с  его  тридцатичетырехтысячной армией при Баш-Кадык-Ларе,  имея
всего  пятнадцать -  шестнадцать тысяч!  Правда,  там  были  турки,  а  не
англо-французы,  но  ведь  англо-французы  наступали,  а  Меншиков защищал
позицию, которую сам же в донесении называл очень крепкой...
     Было три кита в русской армии: князь Варшавский, князь М. Д. Горчаков
и  князь Меншиков.  Но первый очень одряхлел,  часто болел,  задыхался,  с
трудом подымался на  лошадь и  без  чужой помощи не  мог  с  нее слезть...
Однако  даже  его,   полумертвого,  пришлось  назначить  главнокомандующим
Дунайской армией взамен Горчакова, так как этот оказался решительно никуда
не годным на таком ответственном посту.
     Он  был  безукоризненно честен,  он  был  беззаветно храбр  во  время
сражений,  он,  как  никто,  был  заботлив  о  нуждах  солдат,  и  он  был
безупречный работник в штабе,  но совершенно без пользы и нужды издергал и
самого  себя,  и  всех  своих  ближайших подчиненных,  и  всю  стотысячную
Дунайскую армию,  когда,  по рекомендации князя Варшавского,  был назначен
главнокомандующим.
     Его беспокойному,  воспитанному в штабах уму то и дело представлялись
тысячи случайностей и  мелочей,  которые могли совершенно испортить ту или
иную с  великим трудом выработанную им  же лично диспозицию войск,  и  он,
ударив себя ладонью по лбу,  гнал одного своего адъютанта в одну сторону с
дополнительным  приказанием,  другого  в  другую  -  с  приказанием  прямо
противоположным данному накануне...  Иногда  в  один  и  тот  же  день  по
нескольку раз менял он  приказы по  армии;  но дня этого все-таки было ему
мало:  он  вскакивал и  среди ночи  будил своего начальника штаба генерала
Коцебу и  принимался за  исправления и  переделки своих  дневных приказов,
доводя Коцебу до отчаяния.
     Командующих отрядами войск, рассеянных по Дунаю, он до того задергал,
что  они  не  смели  уж  и  думать о  малейшей самостоятельности действий;
благодаря этому Омер-паша, противник Горчакова, вел всю дунайскую кампанию
так,  как ему было выгодно, нападая там и тогда, где и когда удавалось ему
собрать явно превосходные по числу силы.
     Так  при  деревне Четати был почти истреблен большим турецким отрядом
Тобольский  пехотный  полк;   неудачно  для   русских  было  сражение  при
Ольтенице; неудачны были действия при Калафате.
     Горчаков сам понимал,  что великое бремя главнокомандующего вручено в
его лице ладье малой,  и каждый день казалось ему,  что он с этим бременем
пойдет ко дну и опозорит Россию. Поэтому он находил время среди всех своих
военных забот и трудов писать  длиннейшие,  подробнейшие,  всеподданнейшие
письма  ему,  Николаю,  испрашивая  его  приказаний.  Но  он,  кроме того,
обращался за советами и к своему бывшему начальнику князю Варшавскому, и к
своему  другу юношеских лет,  князю Меншикову,  так что дунайскую кампанию
вели они как бы вчетвером:  прежде всего -  он  сам,  Николай,  самодержец
всероссийский,  затем Паскевич,  Меншиков и,  наконец,  Горчаков,  из всех
четверых наиболее скромный как  военачальник  и  даже  поэт  в  душе.  Это
Горчаков там, на Дунае, сочинил солдатскую песню, начинающуюся куплетом:

                       Жизни тот один достоин,
                       Кто на смерть всегда готов.
                       Православный русский воин,
                       Не считая, бьет врагов!

     Николай вспомнил,  как приказал стихи эти положить на музыку и  какая
по этому поводу длинная была переписка.
     Но,  несмотря на всю воинственность этой песни,  дела на Дунае шли из
рук  вон плохо.  Пришлось упрашивать Паскевича взять на  себя командование
армией,  обложившей Силистрию - турецкую крепость на Дунае, - и не умевшей
ее взять, что вызывало бесконечные издевательства заграничных газет.
     Вспомнилось,  доносил ему посланный им  к  Паскевичу флигель-адъютант
полковник Ланской,  что  сердитый старик разорался -  зачем его  разбудили
ради прибытия Ланского,  испортили ему послеобеденный отдых,  и запустил в
Ланского своею палкой...
     Под Силистрией он  только лежал на  персидском ковре на  солнцепеке и
играл  в  шахматы  со  своим  неизменным  партнером,  чиновником Петровым,
которого  как  шахматиста  переманил  к   себе  на  службу  в  Варшаву  из
Петербурга,  выгодно женил  на  дочери богатого интенданта,  очень  быстро
произвел в статские советники и наслаждался победами на шахматном поле над
этим молодым хитрецом,  который изо всех сил старался не выиграть ни одной
партии у маститого фельдмаршала.
     А другой молодой хитрец,  император Франц-Иосиф, как пешку обошел его
самого,  могущественнейшего монарха Европы:  благодаря ему усидев на своем
троне в 49 году,  он показал теперь ему свои зубы!  Он, к которому Николай
был так искренне расположен, оказался вдруг в стане его врагов!
     Опасаясь,  что  в  тыл  ему зайдет двухсоттысячная австрийская армия,
Паскевич вместо сигнала к атаке и штурму Силистрии приказал трубить отбой!
     Дунайская армия откатилась назад в  Бессарабию...  Иностранные газеты
нельзя было взять в руки,  -  казалось,  что они обожгут даже пальцы огнем
стыда.
     Все  это  нужно  было  перенести  ему,   Николаю,  при  его  огромном
самомнении. И все это он перенес...
     Князь Варшавский,  уверяя,  что опасность грозит и  Варшаве,  уехал в
свой  дворец  наместником Польши.  Горчаков снова  принял командование над
армией,  теперь уже Южной,  а не Дунайской. Первый этап войны был завершен
бездарно и бесславно.
     Николай  скомкал  забрызганный чернилами лист  со  словами  "любезный
Меншиков", бросил его под стол, подошел к окну.
     За окном,  в парке,  надоевшем, унылом, противном, ретиво подметали в
мокрых  от  только  что  переставшего дождя  аллеях опавшие листья.  Ветер
трепал верхушки деревьев,  почти уже голые,  серые...  Осень,  -  близость
конца,  - скверные известия из Крыма, притом известия поневоле давние: то,
что было там несколько дней назад...  А  теперь что там?  И  хотелось и не
хотелось знать подлинно и точно,  что там теперь. На него, самодержца всея
России,  нападала какая-то оторопь,  и  некуда было повернуться,  чтобы ее
сбросить с себя:  не было около людей, на которых можно было бы опереться.
Сорок тысяч столоначальников управляли Россией незримо,  но ощутительно, и
это годилось для домашнего обихода и  не годилось,  как оказалось на деле,
для приема непрошенных гостей с Запада.
     Николай припомнил один из  своих  разговоров  с  Меншиковым.  "Я  был
как-то в Симбирске,  в Дворянском собрании, - сказал он тогда Меншикову, -
и представь:  там оказалось  из  дворян,  меня  встречавших,  восемнадцать
человек  выше  меня  ростом!  Сразу было видно,  что попал я в черноземную
губернию...  Но почему-то,  - я, конечно, судил по одному внешнему виду, -
они не показались мне умными,  нет...  Они стояли браво,  как в строю,  но
глядели сущими дураками..."
     Людей   по-настоящему   талантливых,    а    не    только   ревностно
исполнительных,  не было около него,  - это видел Николай к концу двадцать
девятого года царения,  -  это очень остро чувствовал он вот теперь, когда
приближался вечер дождливого сентябрьского дня.
     Того же Меншикова он спросил,  когда думал,  кем заменить светлейшего
князя Чернышева:
     - Как ты  находишь князя Долгорукова?  Я  хотел бы видеть его у  себя
военным министром.
     И Меншиков ответил:
     - Долгоруков пороху не выдумает,  ваше величество, стало быть, как по
мерке скроен - военный министр!
     Однако и сам Меншиков доказал своими действиями на Алме, что ему тоже
не под силу выдумать порох,  хотя он был и прав в глазах Николая тем,  что
еще месяца за два до высадки союзников просил подкрепления,  думая,  - как
оказалось совершенно верно,  -  что союзники непременно нахлынут в Крым со
стороны Евпатории, Долгоруков же поддерживал царя в мысли, что если десант
и будет, то где-нибудь на береговой линии Кавказа.
     Подкреплений просили и наместник Кавказа Воронцов,  и наказной атаман
донского войска Хомутов, и даже Паскевич, опасавшийся австрийцев... Нельзя
было сразу стать одинаково сильным во всех пограничных пунктах...
     Год  назад из  Севастополя Воронцову перевезли 13-ю  дивизию,  и  она
оказалась как нельзя нужнее на  Кавказе,  и  благодаря этому одержали свои
победы и Андронников и Бебутов... Если бы вовремя удалось отправить в Крым
сильные подкрепления из армии Горчакова!
     Николай  представил себе,  как  ликует  теперь  этот  ненавистный ему
узурпатор  французского  трона,  этот  наглец,  при  одном  воспоминании о
котором у него тесно сжимались челюсти и кулаки и начинало гореть лицо.
     Королеву Викторию он помнил такою, какою видел ее десять лет назад на
параде в Виндзоре, когда предлагал ей свою помощь войсками: с очень свежим
длинным,  северным лицом,  несколько излишне чопорным,  пожалуй.  Впрочем,
могло быть и так,  что мало улыбалась она потому,  что улыбка к ней как-то
совсем не шла (бывают такие женщины).
     Ей  он  не мог простить того,  что она была в  оживленной переписке с
узурпатором и наглецом Наполеоном III,  ездила в Париж,  присутствовала на
смотрах  войск,  отправлявшихся из  Франции в  Константинополь,  -  вообще
гораздо более рьяно относилась к войне с ним,  Николаем,  чем это могла бы
делать монархиня конституционного государства.
     А  маленького,  старенького,  слабоголосого лорда  Джона  Росселя  он
положительно готов был бы схватить и  выбросить за окно в парк,  вспоминая
речь  его  в  парламенте,  направленную  против  него,  Николая,  и  такую
неслыханную, дерзостно резкую.
     Когда во время первой в его царствование русско-турецкой войны сдался
турецкой  эскадре  одинокий  и  расстрелянный  небольшой  русский   фрегат
"Рафаил",  он,  Николай,  отдал приказ при захвате корабля у турок обратно
немедленно его сжечь,  чтобы смыть этим  позорное  пятно,  наложенное  его
сдачей  на  весь  Черноморский  флот,  и  был  особенно  рад,  что  приказ
неожиданно удалось выполнить Нахимову во время Синопского боя в  точности:
вошедший  в  состав  турецкого  флота  и  переименованный конечно,  бывший
"Рафаил" действительно сгорел от снаряда,  попавшего в его крюйт-камеру, -
загорелся, взорвался, перестал быть.
     Но  вот  в  эту  войну сдался весь уцелевший от  истребления гарнизон
маленькой крепости  Бомарзунд,  на  Аландских островах в  Балтийском море,
всего около полутора тысяч человек,  и  у  него не  находилось уже гневных
слов для того, чтобы заклеймить этот позор.
     Несчастный гарнизон буквально расстреливался,  как на месте казни, из
огромных орудий стоявшего вдали союзного флота,  для которого стрельба эта
была как  бы  учебной стрельбой.  Из  небольших крепостных мортир и  пушек
крепость не могла нанести ни малейшего вреда неприятельским судам, так как
ядра далеко не долетали до них.
     Однако вот теперь,  может быть, в подобном же положении находится уже
не ка