семврия> и <Кагул>.
     В  то  же  время  Тотлебену удалось разгадать <новую идею>  Ниэля,  -
сгущение  туч  над  Малаховым курганом.  Ключ  к  этой  разгадке дала  ему
установка  французами  двух   батарей  в   бывшей   английской  траншее  у
Килен-балки,  против Малахова.  В  той  стороне подымался курган;  он  был
значительно выше  Малахова и  у  русских  носил  название <Кривой  Пятки>,
французы же окрестили его <Зеленым Холмом> (Mamelon vert).  Была ясна цель
французов -  подобраться траншеями к этому кургану, занять его, установить
на  нем сильные батареи и  под их прикрытием подвигаться ходами в  земле к
Малахову, чтобы в удобный момент захватить штурмом его, а потом и город.
     Кривая Пятка,  правда, давно уже мозолила глаза не только Тотлебену и
Меншикову,  но  и  самому Николаю,  который из  Петербурга давал советы ее
занять и  отсюда вести контратаки,  чтобы постепенно отжать интервентов от
Севастополя и  выжить их  совсем из  Крыма.  Но давать советы было гораздо
легче, чем их исполнить.
     Меншиков на  это или отмалчивался,  или ссылался на недостаток войск,
так  как  такой прием защиты слишком растягивал и  без  того длинную линию
обороны.  На охране линии стояло тридцать тысяч человек пехоты.  Из них на
земляные работы ежедневно назначалась третья часть,  а  другая треть -  на
очень трудную сторожевую службу, так что солдаты отдыхали только через два
дня на третий и были крайне изнурены, а это помогало развиваться болезням.
     Начальник гарнизона Остен-Сакен  засыпал  начальника штаба  Меншикова
генерала Семякина требованиями подкреплений,  а  7  февраля писал в  своем
<отношении>,  что гарнизон находится накануне полного истощения сил и  что
он  сам,  если не получит подкрепления,  сложит с  себя ответственность за
судьбу Севастополя.
     Как раз в это время добрался до Севастополя флигель-адъютант Левашев,
посланный в  конце января царем с  требованием выдвинуть непременно вперед
укрепления,  атаковать ослабленного зимними бедствиями неприятеля, разбить
его и опрокинуть в море.
     Отправляя  Левашева,  Николай  приказал  ему  повторить дословно  все
требования,  какие  он  должен был  передать Меншикову.  Левашев повторил.
Николай,  подумав, добавил кое-что еще и заставил своего флигель-адъютанта
повторить все снова. Левашев это сделал.
     - Ну вот, теперь с богом, - сказал Николай.
     Левашев пошел было из кабинета, но, не дойдя до дверей, остановился.
     - Ты что? - грозно спросил его царь.
     - Ваше  величество,  а  если  бы  князь  Меншиков  почему-либо  нашел
невозможным выполнить вашу  волю,  то  следует ли  мне  просить разрешения
главнокомандующего о  возвращении в  Петербург  для  доклада  об  этом?  -
ответил Левашев вопросом.
     Николай  с  полминуты смотрел  на  него  уничтожающе гневно,  наконец
проговорил с усилием:
     - Высочайшие повеления русского императора не могут быть не исполнены
его подданными!.. С богом!
     Меншиков,  выслушав Левашева,  сделал было  свою обычную гримасу,  но
сказал,  что это вопрос уже им решенный:  обстоятельства складывались так,
что теперь идти навстречу французам,  взбодренным Ниэлем,  приказывала уже
не царская власть, а прямая и явная опасность нападения.


                                    II

     Был в  армии Меншикова очень скромный человек,  хотя и в генеральском
уже чине, - Александр Петрович Хрущов.
     Когда разбитая на Алме армия отступала,  он со своим Волынским полком
прикрывал отступление, а с переходом интервентов на Южную сторону он был в
авангарде.  Он  же  три месяца пробыл со  своим полком на самом опасном из
бастионов,  на четвертом, который обстреливался так яростно, что иногда за
одну ночь разрывалось на его тесной площадке более семисот бомб.
     Огромное большинство растений любит яркий солнечный свет; много среди
цветов  и  таких,  которые  поворачивают свои  головки к  солнцу  по  мере
прохождения его  по  небу,  но  есть  и  тенелюбивые.  Хрущов  тоже  любил
оставаться в тени. Он никогда не признавал за собою каких-нибудь особенных
военных способностей,  не  напрашивался ни  на какие подвиги,  но в  то же
время и не отказывался ни от каких поручений, только просил дать ему время
осмотреться, чтобы решить, как действовать.
     Ничего вышколенно бравого не  было и  в  его  фигуре:  ни  роста,  ни
дородства,   ни  осанки.   Грудь  он  не  выпячивал;  напротив,  был  даже
непоправимо сутул.  Командирским зыком,  звонким  и  гулким,  он  тоже  не
обладал, и к своему чину генерал-майора добрел уже здесь, в Севастополе, с
сединою в  висках и небольших обвисших усах,  как будто даже лишних на его
круглом и кротком, благообразно бабьем лице.
     Случаев как-нибудь  выпукло выдвинуться ему не давало начальство,  не
предоставляла судьба;  но все-таки было замечено,  что,  когда  бы  он  ни
командовал  отдельною частью в боях,  эта часть держалась надежно стойко и
поражений не знала.
     Вот  он-то  и  получил назначение в  ночь  с  9/21  на  10/22 февраля
устроить редут впереди Малахова кургана, на склоне Сапун-горы.
     Вечером  там  уже  побывал Тотлебен и  под  защитой секрета пластунов
произвел  разбивку  укрепления на  батальон пехоты  и  шестнадцать орудий,
оставалось только вырыть траншеи,  укрепить их, установить орудия, вынести
вперед ложементы и посадить в них стрелков - задача довольно простая, если
бы  решать  ее  не  приходилось в  восьмистах метрах  от  передовой  линии
французов.
     Барон Сакен,  понимая всю важность и трудность дела,  возложенного на
Хрущова,  преодолел все препятствия и добрался до второго бастиона,  чтобы
благословить его и полковника Сабашинского, командира Селенгинского полка,
назначенного под  команду  Хрущова  для  производства работ.  В  прикрытие
селенгинцам шел Волынский полк.
     Хрущов повел свои два  полка тем же  самым маршрутом,  каким Соймонов
вел отряд на Инкерманский бой,  - через Килен-балку по мосту и по Саперной
дороге.  Наступившая ночь  была  довольно темна,  чтобы французские пикеты
могли различить движение бригады русской пехоты,  но  все же  не настолько
темна,  чтобы мешать работе селенгинцев;  и  когда полки дошли,  куда было
назначено,  работа началась дружно,  так как заранее подвезены были кирки,
лопаты, туры.
     Тотлебен,  который был тут же, сам расставлял людей на линии в двести
пятьдесят метров. Работали в шереножном строю, положив винтовки около себя
на  случай внезапного нападения.  Каменистый грунт под ударами кирок давал
искры;  без  сильного  стука  нельзя  было  разбивать  известковый крепкий
камень, и все опасались, что искры увидят, а стук услышат французы. Однако
залегшие в секретах далеко впереди пластуны,  а за ними ближе к работающим
селенгинцам рассыпавшаяся в  цепь  рота  волынцев  сигнальных выстрелов не
давали.  Ложементы же  на  четыре отделения штуцерников,  по двадцать пять
человек  в  каждом,  копали  волынцы саперными лопатками.  Три  парохода -
<Владимир>,  <Херсонес> и  <Громоносец> -  были поставлены Нахимовым перед
Килен-бухтой, чтобы поддержать Хрущова в случае атаки французов.
     Но прошла ночь, наступило утро, и перед изумленными глазами союзников
встала линия свежей насыпи,  пока еще  низкой и  маловнушительной,  однако
укрепленной уже турами, набитыми землей. Орудий, правда, не было еще, - их
нельзя было поставить,  - но стрелки сидели уже в ложементах и на выстрелы
французов  отвечали  таким  метким  огнем,   что   те   первые  прекратили
перестрелку.
     Ниэль мог убедиться, что <новая идея> его была очень быстро разгадана
русскими.  Вместе с Канробером явился он познакомиться с их контрапрошными
работами на Инкерманском плато, и Канробер обещал ему немедленно атаковать
русских.  Это было 11/23 февраля,  а между тем работы по устройству редута
не  прекращались ни  днем 10-го,  ни  в  ночь на  11-е  число,  -  траншея
углублялась,  насыпь  росла,  штуцерники  в  ложементах  и  пластуны  вели
перестрелку с  французскими <головорезами>.  На  незначительные потери при
этом не обращали внимания селенгинцы,  работавшие сменными батальонами над
редутом,   который  получил  имя  их полка,   но   со   стороны  французов
подготовлялись уже  силы,  которым приказано было  Канробером уничтожить и
этот редут и русский отряд, который будет его защищать.
     Генерал Боске назначен был составить и  подготовить сборный из разных
полков отряд,  начальник дивизии генерал Мейран был выбран в  руководители
атаки, генерал Моне поставлен был во главе атакующих.
     В  сборном отряде французов были  и  зуавы,  и  моряки,  и  батальоны
пехотных и  линейных полков,  и,  наконец,  охотники,  вызванные изо  всех
частей  французской  армии,  а  в  резерве  стояла  английская  дивизия  и
несколько сот  рабочих,  которые должны были  повернуть траншеи в  сторону
русских.
     Делу этому придавалось у союзников большое значение, так как в случае
удачи оно  значительно сокращало намеченный ими  вначале путь к  овладению
Малаховым курганом.


                                   III

     Небо  было  чистое,  звездное,  и  поднялась молодая  луна  -  первая
четверть, когда тот же Селенгинский полк - три батальона - пришел в третий
раз на свою ночную работу, а Волынский - в прикрытие ему.
     Кивая на  очень яркую Венеру,  сиявшую в  близком соседстве с  луною,
полковник Сабашинский,  балагур  и  сочинитель нескольких солдатских песен
фривольного содержания, говорил Хрущову:
     - Извольте  полюбоваться,   Александр  Петрович,   на  этот  турецкий
ландшафт!  Под таким знаменем Востока как бы  не  явились к  нам защитники
Магомета, а?
     Хрущов пригляделся к небу, потом к дальним склонам Сапун-горы и очень
отчетливым очертаниям Кривой Пятки и сказал вместо ответа:
     - Наблюдайте,  чтобы ружья у  ваших солдат были под рукою и чтобы,  -
чуть только секреты откроют пальбу,  - в ружье! А для бастиона и пароходов
зажжем фалшфейер.
     - Но все-таки, как вы думаете, будет в эту ночь атака?
     - Ночь  ничего,  подходящая,  если  днем подготовились,  -  отозвался
Хрущов и отошел от Сабашинского к левому флангу прикрытия, на котором ждал
нападения, так как этот фланг примыкал к длинному оврагу - Троицкой балке,
впадавшей в  Килен-балку;  обе  эти  балки были  очень таинственны теперь,
ночью,  и  могли  прятать  авангардные части  союзников значительной силы.
Необходимо было  усилить секреты в  этой  стороне,  чтобы  при  неожиданно
быстром нападении они не были смяты и лишены возможности открыть стрельбу.
Кроме того,  с этой стороны можно было опасаться и обхода, если не теперь,
когда для этого слишком светло, то позже, когда зайдет луна.
     За  общее  расположение Волынского полка  Хрущов  был  спокоен.  Один
батальон -  четвертый -  стоял в ротных колоннах по линии ложементов, и от
каждой  роты  по  одному  взводу  было  рассыпано  в  цепь;  остальные три
батальона -  в резерве.  Но секреты,  в которых было всего только тридцать
человек пластунов при старом, шестидесятилетнем есауле Даниленке, казались
ему именно теперь,  в эту ночь, слишком редкой завесой, сквозь которую при
бурном натиске легко  могли прорваться лавины нападающих;  кстати,  отзыв,
данный на 12 февраля,  был <натиск>,  а зуавы отличались известной уже ему
быстротою действий.
     Волынский полк  был  неполного состава,  Селенгинский тоже;  в  обоих
полках можно  было  насчитать около четырех с  половиной тысяч человек,  и
Хрущов не  один  раз  задавал себе вопрос:  <А  что,  если атакующих будет
семь-восемь тысяч?>  И  отвечал на него:  <Пожалуй,  могут смять тогда,  -
разве что поможет орудийный обстрел с пароходов!>
     Он знал,  что у  противника нет близко орудий,  но разве не могут они
подвезти себе на подмогу легкие горные пушки, обмотав, например, их колеса
парусиной,  чтобы не гремели,  как это сделал в одной своей вылазке мичман
Титов? Пушки же эти могут не столько наделать вреда, сколько подействовать
устрашающе на русских солдат, заставят их, может быть, попятиться, а ночью
это гораздо опаснее, чем днем, - труднее привести ряды в порядок.
     В  полночь,  когда только один  рог  уходившей уже  за  горизонт луны
вонзился  в  небо,   как  огромный  кабаний  клык,  Хрущов  послал  своего
ординарца-прапорщика проверить аванпосты.
     - Ну,  что там?  Ничего не замечают секреты?  - спросил он ординарца,
когда тот вернулся.
     - Движения  противника  не  обнаружено,   -  ответил  ординарец,  его
воспитанник Маклаков.
     - Ты есаула видел?
     - Так точно, ваше превосходительство.
     - Что же он говорит?
     - Говорит: <Нэма ни чертова батька та мабудь я не будэ>.
     - А он не того, не выпивши? Ты не заметил?
     - Никак нет, - безусловно трезвый.
     Хрущов огляделся,  как  это  было  у  него в  обыкновении,  и  сказал
спокойно:
     - Посмотрим,  что будет, когда стемнеет... - и добавил: - Если ничего
не видно, то, может быть, что-нибудь слышно со стороны неприятеля, а?
     - Со слов пластунов там будто бы тоже идет работа в траншеях, как и у
нас, ваше превосходительство... Точнее говоря, шла работа, а теперь что-то
тихо, - доложил прапорщик.
     - Ага!  Вот  видишь!  А  это-то  и  очень  важно мне  знать.  Значит,
копали-копали и вдруг перестали? Почему же перестали?
     - Не могу знать, почему именно перестали.
     - Потому что  в  траншеи стали набиваться войска,  приготовленные для
атаки,  -  вот почему!  Атака непременно будет и,  пожалуй,  скоро... Луна
зашла,  набегают облака, скоро будет темно, и вот тогда-то они двинутся...
Ну,  дай бог успеха! Передай от моего имени полковнику Сабашинскому, чтобы
ждал атаки непременно.
     Прапорщик почти бегом пустился к селенгинцам, а сам Хрущов направился
к людям, приставленным к фалшфейеру, чтобы убедиться, все ли там в порядке
и не будет ли задержки в необходимый момент.
     Горнист на  случай  вызова резерва был  неотлучно при  нем.  Это  был
видный детина из старослужащих.  Хрущов осведомился,  как его фамилия.  Он
оказался Павлов Семен.
     Еще раз через полчаса справился Хрущов,  не слышно ли чего в траншеях
французов. Секреты дали знать, что тихо.
     Зато довольно шумно шла работа у селенгинцев,  да в каменистом грунте
и нельзя было работать под сурдинку,  тем более что исподволь стало совсем
темно,  в двух шагах и на открытом месте ничего не было видно, не только в
траншее,  и там, в тесноте, рабочие поневоле задевали один другого, иногда
ругались, иногда смеялись чьему-нибудь острому словцу.
     Время подходило уже к двум часам.  Ночь холодела, темнота становилась
гуще.  Даже зоркие глаза пластунов отказывались различить что-нибудь перед
собою, однако ухо ловило какой-то невнятный гул, когда припадало к земле.
     Гул,  впрочем,  был  настолько неопределенный,  что поднимать тревогу
казалось преждевременным.  Его слышал и старый есаул Даниленко, но пока он
раздумывал о  нем,  отдаленный гул как-то внезапно перешел в очень близкий
топот множества ног,  и  вот уже оттуда,  из  темноты,  кто-то наскочил на
него, сидевшего на земле, и упал грузно.
     - Палыть-палыть, хлопцы! Враг идэ! - успел крикнуть Даниленко.
     Но уже справа и слева бежали.  А крик:  <Палыть-палыть!  Враг идэ!> -
пошел  гулять от  бегущих пластунов к  волынцам,  лежавшим в  цепи,  пока,
наконец, кто-то из волынцев не выстрелил.
     Тогда захлопали выстрелы с разных сторон,  и огненный сноп фалшфейера
дал знать на пароходы и  на Корниловский и  второй бастионы,  что началась
атака.
     Атака же была стремительна. Генерал Моне шел во главе пяти батальонов
отборнейших солдат: зуавов, моряков, венсенских стрелков.
     Эти батальоны и  при своем беге по очень пересеченной местности между
своими траншеями и  русскими ложементами соблюдали тот  порядок,  какой им
дал   еще  в   одиннадцать  часов  вечера  Боске:   два  батальона  зуавов
разместились на  флангах,  моряки  -  в  центре,  венсенские стрелки  -  в
резерве. Генерал Мейран был при английской дивизии, шедшей за стрелками.
     Вполне удалось французам благодаря темноте ночи подойти незамеченно к
цепи волынцев.  Удар их был дружный. Ротные колонны, расстроенные бежавшей
цепью, попятились. Встречные выстрелы были нестройны.
     - Братцы,  не выдавайте!  -  кричал Хрущов,  не столько видя, сколько
ощущая  всем  телом,  что  мимо  него,  пятясь  поспешно,  отступают перед
противником - вот-вот побегут его волынцы. - Горнист, труби резерву!
     Павлов Семен повернул свой рожок в сторону резервных  батальонов,  но
только  что  успел  оттрубить  призыв,  как  увидел  перед своим генералом
офицера-зуава с поднятой саблей.  Он увидел его потому,  что в этот момент
пролетело вверху,  над головой, светящееся каленое ядро, пущенное с одного
из бастионов.
     Ничего не было в руках у Павлова,  - только рожок, - этим рожком он и
ударил зуава по руке,  в которой блеснула сабля,  занесенная над Хрущовым.
Тут же  поднял он  рожок снова и  раструбом его ударил зуава по голове,  а
задержавшийся около своего командира рядовой Белоусов добил его штыком.
     Всего несколько мгновений ушло на это.  Хрущов даже и не заметил, что
был на  волос от  смерти.  Он  спешил к  левому флангу редута,  чтобы туда
ввести первый батальон, обезопаситься от обхода.
     Темнота, лязг штыков, крики:
     - Ребята, сюда-а!
     - En avant!
     - Урра-а!
     Подавшиеся  от  первого  натиска  волынцы,   поддержанные  резервными
ротами,  ободрились,  местами  даже  пробились вперед.  Ружейные выстрелы,
освещавшие на  момент лица врагов,  были редки.  Шла штыковая работа -  из
всех человеческих работ самая ужасная.
     Угадать замысел  французов  было  нетрудно,  и  Хрущов  правильно его
понял.  В то время когда началась атака,  он был ближе  к  правому  флангу
своего  отряда,  на который наступала левая колонна французов - зуавы.  Но
правая колонна их - тоже  зуавы  с  командой  охотников  впереди  -  имела
задачей  захватить  левый  фас редута и обойти русских со стороны Троицкой
балки,  в которой,  между прочим,  расположены были и палатки  хрущовского
отряда,  стоявшего здесь бивуаком.  Если бы удалось это французам, разгром
русских был бы полный,  тем более что силы союзного отряда были достаточно
велики, превосходя в общем силы Хрущова тысячи на две штыков.
     Но в  темноте ночи определить эти силы невозможно было,  так же как и
генерал Моне не  знал точно сил своего противника.  В  самый разгар боя он
был ранен случайной пулей,  а вслед за ним командир зуавов полковник Клер,
тоже раненый, был отправлен в тыл.
     Однако  тыл  стал  небезопасен после  того,  как  русские  батареи  и
пароходы благодаря светящимся ядрам уяснили себе,  где резервы противника.
Поднялась оживленнейшая артиллерийская пальба,  особенно  действительная с
трех пароходов, стоящих в Килен-бухте.
     У  французов не было орудий.  Но уверенность атакующих в  успехе была
так велика, что они неудержимо лезли на редут, казавшийся им издали, днем,
какою-то ребячьей забавой.  Это было их ошибкой.  Редут был как редут,  со
рвом впереди,  с  бруствером,  хотя и не очень высоким,  однако одетым уже
фашинами, а селенгинцы на этом бруствере выставили навстречу гостям штыки,
и первым попал на штык командир роты охотников.
     Здесь,  у цели атаки,  была и самая оживленная схватка. На правый фас
редута напирали дюжие моряки.  Батальон волынцев,  приведенный сюда  самим
Хрущовым,  поддерживал здесь селенгинцев,  хватавшихся за  кирки,  если не
находили в темноте и суматохе своих ружей.
     Хриплые крики  борьбы,  жесткие звуки  удара железа о  железо,  стоны
раненых,  хлопанье выстрелов здесь и  там,  визг ядер и бомб,  пролетавших
вверху, надсадно звонкие команды, призывы на помощь - и все это в темноте,
и все это тянулось около часу...  Одних тащили за шиворот в плен,  других,
раненых,  уносили в тыл,  убитых топтали,  спотыкаясь о них, как о мешки с
землею, падая и ругаясь злобно...
     Наконец,  от  редута отхлы