...  Но  что,  если инженеры там,  -
французы они или энглезы,  -  устроили нам сюрприз? Что, если, чуть только
мы на приступ, они откроют, например, шлюзы и вода из моря хлынет сразу во
все рвы?..  А рвы там,  нужно вам знать, широкие и глубины большой. В море
же воды,  как вам известно,  достаточно для каких угодно рвов... Вот вам и
образуется барьер,  через который не перескочишь... Генерал же Хрулев, как
он вам сказал, страдает водобоязнью... потому что отдает себе ясный отчет,
сколько  будет   стоить   солдатских  жизней  подобный  барьер.   А   если
пятнадцатиградусный мороз  вздумает к  нам  пожаловать,  то  снимет  тогда
Хрулев свою папаху и поклонится этому благодетелю в ноги!..


                                    II

     Приехав в  расположение кавалерийского корпуса,  Хрулев не дал себе и
часу отдыха:  он тут же вступил в командование отрядом,  проявляя при этом
деятельность, совершенно изумившую Панаева.
     Между прочим,  Панаеву как  штабному работнику лучше,  чем  кому-либо
другому,  известно было непомерное самолюбие генералов и  их вечные ссылки
на старшинство в  чинах и  даже во времени производства в чины,  поэтому у
него были опасения, что Врангель в чем-нибудь заартачится, не захочет быть
в  подчинении у  своего же начальника штаба.  Но неожиданно с этой стороны
все обошлось благополучно.
     Врангель,  правда, был удивлен таким скачком Хрулева через его голову
с  разрешения самого главнокомандующего,  но  все-таки быстро примирился с
этим.   Панаев,   как  адъютант  Меншикова,  передал  ему  личную  просьбу
светлейшего не оставлять увлекающегося Хрулева своими советами, и Врангель
торжественно обещал <всемерно помогать и содействовать успеху предприятия,
во всех отношениях рискованного>.
     У  него  и  раньше  был  вид  человека,  удрученного опасениями и  не
уверенного в своей судьбе. Ему не нравилось находиться в близком соседстве
с Евпаторией; это соседство не сулило ему ничего доброго. Теперь же он был
обеспокоен вдвойне,  потому что в <успех предприятия> совершенно не верил,
очень его боялся и то и дело твердил Хрулеву:
     - Меня  утешает только одно  -  что  вы  самоотверженно сняли с  меня
всякую ответственность,  Степан Александрович!  Вы благороднейший человек,
дорогой  Степан  Александрович!..  Позвольте дружески  пожать  вашу  руку,
родной мой Степан Александрович!
     Но и  при всей утешительности этого обстоятельства заметно было,  как
обычно лиловый шрам на правой стороне его головы побледнел от испытываемых
волнений.
     Еще когда только подъезжал от Севастополя к Евпатории Хрулев,  он  не
мог утерпеть,  чтобы не свернуть с прямой дороги в сторону тех самых озер,
около которых производился десант интервентов в сентябре предыдущего года.
Отсюда,  держась  близко к берегу моря,  он выбрался к кургану,  стоявшему
близ правого фланга евпаторийских укреплений.  Ему непременно  хотелось  с
этого  кургана  рассмотреть,  не  прибавилось ли и насколько именно,  если
прибавилось,  орудий у  противника.  Однако  курган  этот  оказался  занят
пикетом конных татар,  которые открыли стрельбу и,  слышно было,  ругались
по-русски.
     Но  эта  разведка дала Хрулеву толчок к  тому,  чтобы именно с  этого
фланга,  -  правого для  противника,  левого для русских войск,  -  начать
приступ.  Тут,  кроме кургана,  который господствовал над местностью и мог
быть занят без всяких потерь,  лежало еще в стороне и кладбище,  способное
укрыть до  двух батальонов пехоты.  Перед фронтом же  и  с  другого фланга
тянулась открытая ровная степь, и тут всю надежду можно было класть только
на  артиллерию.  Хрулеву представилось очень ярко,  как именно отсюда,  от
кургана и кладбища, врываются азовцы в укрепления правого фланга турок так
же точно,  как ворвались они в  редут ј 1 в Балаклавской долине,  и только
тогда он дает сигнал, чтобы и две другие колонны его войск - центральная и
правофланговая - шли на приступ.
     В  этот же  заезд верстах в  девяти от  Евпатории,  в  тылу кургана и
кладбища,  облюбовал он  себе  под  главную  квартиру покинутый владельцем
помещичий дом в имении Ораз,  возле деревни Хаджи-Тархан, а на другой день
переселился туда и разместил около себя свой скороспелый штаб.
     Панаев,  пробывший довольно долгое время адъютантом Меншикова, привык
к  тому,  что тот обдумывал план сражения про себя и  молча и только потом
или писал сам,  или диктовал совершенно готовую,  но очень скупую на слова
диспозицию,  в  которой  множество  невыясненных  мелочей  предоставлялось
решению начальников отдельных отрядов.
     Совсем не то он видел у Хрулева.  Этот черноусый, некрупного сложения
человек  с  блестящими цыганскими глазами  обладал  большим воображением и
какою-то неистощимой энергией.  Еще за несколько дней до штурма он уже шел
на штурм, шел каждый час, каждую секунду часа, мгновенно перевоплощаясь то
в  батарею,  то в  батальон,  то в  отдельную роту пехоты,  то в  эскадрон
драгун,  то  в  саперов,  то  в  санитаров с  носилками для раненых,  то в
фельдшеров  и  врачей  перевязочных пунктов,  то,  наконец,  в  кашеваров,
которые в  тылу,  в  безопасном от  неприятельских снарядов месте,  должны
будут  расположиться,  чтобы приготовить обед  для  резервных частей,  для
раненых, для всех, кто будет иметь возможность обедать в день штурма...
     В  расстегнутом мундире или  даже совсем без мундира,  чтобы ничто не
стесняло  его  движений,  то  загребая,  то  отгребая тощими  на  вид,  но
жилистыми руками, то сгибаясь в поясе, то выпрямляясь внезапно, он метался
по канцелярии своего штаба, всем в нем задавая работу по диспозиции.
     Каждый день рано утром,  чуть брезжило,  он  выезжал с  кем-нибудь из
своих штабных на рекогносцировку,  подъезжая очень близко к неприятельским
укреплениям и  вызывая тем против себя оживленнейшую пальбу.  И  с  каждой
такой  прогулкой под  пулями  он  привозил в  штаб  что-нибудь  новое,  не
вложившееся еще в диспозицию, не предусмотренное раньше, не представленное
им прежде во всей своей яркой очевидности и осязаемости, однако важное.
     - А  штурмовые лестницы!  -  кричал он вдруг,  едва входя в  штаб,  с
розовыми  от  возбуждения  щеками.   -  Послать  приказ  всем  эскадронным
командирам дивизии генерала Корфа,  чтобы  скрыто,  -  подчеркнуть это,  -
скрыто и  непременно секретно где-нибудь в  сараях,  в  конюшнях сейчас же
начать  работу  по  постройке лестниц указанного образца...  А  какого  же
именно образца, - позвольте! Образец - образцом, а лес - лесом! Надо иметь
в  достаточном количестве  лес  для  постройки  лестниц.  Озаботиться этим
вопросом капитану Мартынову!  И ни минуты не мешкая, черт побери, извольте
ехать сейчас же!..  А если чаю еще не пили, то проглотите на-скорях стакан
чаю и марш, голубчик, - дело это не может ждать!
     Мартынов,  молодой  штабс-капитан  артиллерии,  был  при  Хрулеве для
особых поручений.  Конечно,  он тут же мчался в  расположение дивизии улан
барона Корфа хлопотать насчет штурмовых лестниц.
     Или вдруг возникал вопрос у Хрулева:
     - А  как  же  так,  господа,  собираемся  мы  штурмовать  и  занимать
Евпаторию,  а расположение евпаторийских улиц и площадей?  Может быть,  вы
привезли из Петербурга план Евпатории? - обращался он к Волкову.
     - План Евпатории?  -  удивился Волков. - А разве здесь нельзя достать
этого плана?
     - У кого прикажете его доставать?  Где доставать?  Ведь я, лично я, -
стучал пальцем себе в грудь Хрулев, - числился до сего времени начальником
штаба евпаторийского отряда и  отлично знаю,  что  никакого плана города у
нас не было и  нет...  и  никто о  нем не вспоминал даже...  А  между тем,
господа,  как же можно без плана,  черт побери?..  Вот у нас уже имеется в
диспозиции,  чтобы образа из  православной церкви,  хоругви,  подсвечники,
престол с  антиминсом -  всю вообще церковную утварь вынести на площадь на
предмет отправления в наш лагерь... А вдруг там не одна площадь, а две или
целых три?  На какую же именно площадь? Ведь так всех с толку можно сбить,
черт побери! Один будет тащить подсвечники на одну площадь, другой хоругви
на другую,  - ищи потом, где что!.. А ведь наша задача какая? Основательно
ограбить Евпаторию,  однако не жечь!  Евпатория русский город, - русским и
будет;  жечь его -  свое добро жечь,  -  преступление выше головы! Вывезти
оттуда что ценное -  это другое дело! Так и солдат всех оповестить: <Грабь
с дозволения начальства!> Если солдатам обещать грабеж,  да они к черту на
рога  полезут!..  Но  ведь  на  вальяжный  грабеж  нам  не  дадут  времени
неприятельские суда,  значит это надо проделать с быстротой фокусников,  -
не так ли?  А как же это проделывать,  когда плана города ни у кого нет?..
Вы были когда-нибудь в Евпатории? - обратился Хрулев к Панаеву.
     - Никогда не приходилось, - ответил Панаев.
     - Черт побери!  Остальных хоть не спрашивай!  Но, может быть, чертить
планы умеете? Приходилось? И чтобы красками, как следует, а?
     - Это могу, пожалуй.
     - Можете?  Отлично-с...  Узнайте у  кого хотите,  как  там  и  что  в
Евпатории,  -  где  какая улица,  где  какая площадь,  -  и  живым манером
соорудите...  Сколько именно? Десять?.. Нет, лучше уж всю дюжину, чтобы во
все  части  раздать,  черт  побери,  и  чтобы обязать,  обязать непременно
выучить этот план наизусть!
     Панаев разузнавал расположение улиц и площадей в Евпатории и чертил и
перечерчивал планы,  другие писали и  переписывали диспозицию,  выросшую в
толстую тетрадь, но все помнили при этом и о завтраках, обедах и ужинах, и
о  чае,  и  о  сне;  забывал обо  всем этом,  необходимом для  поддержания
энергии, один только Хрулев.
     Просто даже как-то не находил времени для этого: подготовка к большой
и, конечно, рискованной военной операции отнимала буквально все его время.
     За обеденный стол он даже и не садился:  пожует что-нибудь схваченное
на ходу,  запьет двумя-тремя глотками оставленного кем-нибудь из чинов его
штаба холодного чая и опять принимается за диктовку все той же диспозиции,
повторяя при этом:
     - Кажется вам,  господа,  что это мелочи,  однако от копеечной свечки
целая Москва сгорела!..  А знаменитый подковный гвоздь?.. От потери гвоздя
пропала подкова,  от  потери подковы пропал конь,  от  потери коня  пропал
всадник, от потери всадника пропала битва, от потери битвы пропало войско,
от  потери  войска  пропало  царство!   Итак,   запишите,  не  поленитесь,
благодетели...
     Дальше шло что-нибудь,  относившееся или к порядку движения отрядов к
месту боя,  или к  размещению их  в  боевой линии,  или к  поведению их  в
городе, когда он будет захвачен после штурма...
     Но работой над подробнейшей диспозицией не ограничивался Хрулев.
     Он  вызывал к  себе  в  Ораз  то  одного,  то  другого из  командиров
отдельных частей,  расспрашивал их,  оценивая при  этом,  чего они  стоят,
насколько можно на  них положиться;  отдавая им приказания,  заставлял их,
как  солдат,  повторять,  чего именно от  них хочет,  и  отпускал,  только
окончательно  убедившись,  что  дело  свое  они  представляют ясно  и  его
исполнят.
     Однако и  этого ему  казалось мало;  он  вызывал еще  и  адъютантов и
ординарцев их и  им втолковывал то же самое,  чтобы не случилось ошибки по
забывчивости их  прямых  начальников:  он  не  возлагал больших надежд  на
человеческую память.
     Иногда,  уставая  от  напряжения,  он  кидался  на  оттоманку,  чтобы
отдохнуть,  и тогда можно было видеть,  как он то поднимал ноги кверху, то
сгибал их  в  коленях,  то  разводил их,  то сводил,  то вытягивал правую,
стараясь вытянуть и  носок,  то  левую,  но при этом действовал и  руками,
проделывая ими шведскую гимнастику.
     Это он  называл  отдыхать  и,  отдохнув  так минут пять-шесть,  снова
вскакивал и кого-нибудь вызывал к себе,  наставлял,  втолковывал, относясь
при  этом  ко  всем  не  наигранно дружески,  и только в случаях,  крайней
непонятливости кого-нибудь хватался за голову и говорил горестно:
     - Вот какой уж я  стал дурак:  не могу объяснить человеку!..  Пропало
дело!


                                   III

     Пришел  Азовский полк  с  генералом Криднером во  главе;  подтянулись
резервные батальоны Подольского полка... Для действий 8-й дивизии была уже
написана особая,  притом обширнейшая инструкция, но самой дивизии пока еще
не было,  и  никак не удавалось,  несмотря на все уловки казаков по ночам,
добыть <языка>, чтобы узнать, много ли гарнизона в городе.
     Напротив, с  русской  стороны  перебежал  в стан противника один улан
поляк.  Он был денщиком у одного эскадронного командира  и  вдруг  как  бы
затосковал  по военным подвигам и начал просить своего ротмистра позволить
ему хотя бы раз постоять на передовых постах.
     Ротмистр оказался добродушно настроенным,  похвалил даже его за такое
желание и нарядил в аванпосты.
     Только и видели этого улана: изменник ускакал и передал, что на город
готовится  нападение,   что  уже  идет  работа  по   устройству  штурмовых
лестниц...  Рекогносцировка, предпринятая на другой день после этого самим
Хрулевым, показала, как за одну ночь удвоилось число орудий на укреплениях
и как стало на них людно от придвинутых резервов.
     По всем расчетам 8-я дивизия должна была подойти 3 февраля,  почему и
штурм был назначен на 4-е.  Но 2-го утром появились неожиданно для Хрулева
волонтеры греки,  пять рот,  всего около шестисот человек,  и заявили, что
8-я дивизия 3-го прийти не сможет по причине глубокой грязи на дорогах.
     На  4-е  по  диспозиции был назначен штурм,  и  это известие огорчило
Хрулева, но греки-волонтеры упали к нему, как с неба в подарок: ему ничего
не было известно о том, что приготовлена для него такая поддержка.
     Но  она  и  не  была приготовлена для него:  греки должны были идти в
Севастополь,  а  к  Евпатории свернули они вполне самовольно,  прослышав в
пути, что главный командир здесь теперь Хрулев, которого они успели хорошо
узнать еще на Дунае, и что против него стоят турки под командой Омер-паши,
а турок они знали гораздо лучше, чем даже Хрулева.
     Именно  с  турками-то  им  и  хотелось  теперь,  как  всегда  раньше,
сражаться; к ним они были полны огненной ненависти.
     В Дунайской кампании на стороне русских участвовало их не пять рот, а
много больше. Но при отступлении армии Горчакова только им посчастливилось
перебраться вслед  за  последними рускими частями на  левый  берег  Дуная.
Другие же  греческие роты  не  успели этого сделать и  остались на  правом
берегу  вместе  с  беженцами-болгарами,  так  как  мост  очень  спешно был
разобран.  И  эти  отставшие  их  товарищи  были  настигнуты тут  турецкой
кавалерией и зверски изрублены вместе с болгарами.
     Среди  серошинельных солдат  отряда Хрулева прибывшие греки  казались
оперно-живописными в своих национальных костюмах. На них были коричневые и
синие,  щедро расшитые короткие куртки,  больше похожие по  форме своей на
жилеты,  под которыми за  широкими кушаками из  шалей располагался весь их
огромный арсенал:  пистолеты,  ятаганы, кинжалы, по нескольку штук каждого
вида оружия;  кроме того, у всякого была привешена к тому же кушаку кривая
турецкая сабля,  а  сзади красовался карабин...  На головах круглые низкие
суконные шапочки с  кистями;  лица у всех смуглые,  обветренные,  жесткие,
из-под воинственного вида острых орлиных носов торчали лихие усы...
     Пятеро  капитанов  их   -   командиры  рот  -   гурьбою  ввалились  в
штаб-квартиру Хрулева.  Они сияли от удовольствия видеть боевого генерала,
который встретил их, как старых своих друзей.
     - Вовремя вы подошли: я как раз собирался идти в атаку на Евпаторию.
     - Очень хорошее дело,  господин генерал!  -  отозвались ему  капитаны
через переводчика, так как ни один из них не говорил по-русски.
     - Вот выберите-ка при мне себе старшего:  он будет у вас за командира
батальона, - предложил им Хрулев.
     - Нет из  нас никаких старших-младших:  мы  все равны между собою,  -
недовольно ответили капитаны.
     - Помилуйте, что вы! Разве так можно! - улыбнулся Хрулев и сам выбрал
из них наиболее плечистого и рослого за старшего.
     Но капитаны сказали решительно и твердо:
     - Все равно, господин генерал, мы его слушать не будем!
     - Спроси их, - сказал переводчику Хрулев, - какого же черта им нужно?
     Оказалось,   что   они   не   прочь  были  бы   подчиняться  русскому
штаб-офицеру. Тогда Хрулев подвел к ним Панаева.
     - Вот,  -  сказал он,  -  штаб-офицер вам!  Притом же  это не простой
подполковник, а целый адъютант самого главнокомандующего, князя Меншикова!
     Это последнее обстоятельство явно понравилось капитанам.
     - Очень  хорошо,  господин  генерал!  -  радостно согласились они,  и
каждый  из  них  счел  своею  обязанностью,  любезно  улыбаясь,  похлопать
дружески по  спине Панаева и  подать ему  руку в  знак признания его своим
начальником.


                                    IV

     В  этот же  день вечером встреченный на  дороге разъездом казаков при
офицере, заранее посланным для этой цели в сторону Перекопа, явился в штаб
Хрулева и князь Урусов, опередивший свою дивизию.
     Радостно-шумливо  встретил  его   Хрулев.   Широко  раскрыв  объятия,
расцеловался с ним крепко.  Тут же с приходу усадил его за горячий самовар
и  с  первых же слов посвятил во все свои планы.  Сказал и  о том,  что со
штурмом  Евпатории  необходимо  спешить,   чтобы   не   дать   противнику,
предупрежденному уланом-изменником, подготовиться к защите свыше меры.
     - Поэтому штурм  я  назначил на  утро  четвертого числа,  -  закончил
Хрулев,  сам наливая Урусову крепчайшего чаю и  пододвигая к  нему бутылку
коньяку.
     - На  четвертое число чего?  Февраля?  -  удивленно уставился на него
Урусов несколько сонными, воспаленными с дороги глазами.
     - Разумеется,  февраля  -  не  марта  же!  -  удивился и  Хрулев  его
удивлению.
     - Это совершенно немыслимо,  что ты!..  Дивизию после такого похода и
вдруг - бух! - прямо под пушки! Дай же передохнуть хоть неделю!
     Урусов был моложе Хрулева лет на семь-восемь,  но его служба в смысле
чинов и  положения шла  гораздо успешнее,  чем служба Хрулева,  потому что
проходила в гвардии, на глазах царя.
     Даже и теперь, после дороги, он значительно отличался от Хрулева этой
нарочитой барственностью гвардейца,  который и в те времена, как и гораздо
позже,  считал своею первой обязанностью снисходительно-свысока относиться
к армейцу, независимо от того, кто бы он ни был.
     Казалось со стороны,  что и глаза он щурил не потому,  что ему сильно
хотелось спать,  -  что было бы извинительно,  конечно, - а потому только,
что  этим было принято в  его среде подчеркивать свое умственное и  прочее
превосходство.  Продолговатое лицо его было холеное и руки тоже.  Несмотря
на  то,  что он  попал к  Хрулеву прямо с  дороги,  он  был довольно чисто
выбрит;  Хрулев же,  забывший об еде и сне, забыл также и о бритье и зарос
колючей щетиной.
     - Неделю передохнуть дать?  Ты шутишь,  что ли? - испугался Хрулев. -
Когда же именно придет твоя дивизия?
     - Когда  именно,  это,  брат,  сказать затруднительно,  -  растягивая
слова, не спешил с ответом Урусов.
     - Завтра начнет подходить, как я получил донесение... ведь так?
     - Завтра может быть только один первый полк...
     - Ну,  вот и  прекрасно!  (Хрулев не ожидал и этого.) И чудесно,  что
завтра будет полк! Днем полк, вечером другой, ночью остальные два, а утром
- пойдем штурмовать Евпаторию.
     - Да,  да,  так я тебе и дал свою дивизию на убой! - пренебрежительно
сказал Урусов.  -  Нет,  брат,  пока все до одного орудия в укреплениях не
будут сбиты, я свою дивизию на штурм не поведу, как ты хочешь!
     Хрулев принял это за дружескую шутку. Он даже расхохотался весело.
     - Ну, еще бы, чудак ты, приказал я штурмовать раньше времени!.. Итак,
значит