рбурге, в военном министерстве, и одобренная не
только  Долгоруковым,  но  и  самим  царем?  Наступление на  правый  фланг
противника совершилось, - план его, Вревского, был воплощен, - и что же?
     Он мог бы кричать на всю Россию,  на весь мир, что воплощен бездарно,
тупоумно,  дико,  в чем он совершенно не виноват; что составленная при его
участии диспозиция совершенно как  бы  позабыта была с  самого начала боя;
что гарнизон Севастополя нисколько не помог делу, потому что ему даже и не
дали  сигнала  о  выступлении;   что  многочисленная,  безусловно  сильная
артиллерия совсем почти не принимала участия в сражении... и многое еще.
     На  Телеграфной горе он  говорил об  этом Липранди,  и  Бутурлину,  и
Ушакову 2-му,  но  не  Горчакову,  не тому,  от которого в  конечном счете
зависела  вся  путаница,  приведшая  к  постыдному  поражению  с  огромным
количеством жертв. Горчаков сознательно избегал разговора с ним, Вревским,
представителем в его штабе не кого иного, как самого императора.
     Именно   об   этом   последнем  все   хотелось   Вревскому  напомнить
главнокомандующему,  дать  понять ему,  что  ведь вместе с  его  реляцией,
которая будет составлена,  может быть,  и  красноречиво,  но лживо,  будет
отослано  в  Петербург  князю  Долгорукову  его  пространное и  безусловно
правдивое письмо,  которое он  со всею прямотою и  честностью мысли должен
будет закончить так:  "Хотя князь Горчаков и  остался в  этом неудачном по
его вине и кровопролитнейшем сражении жив, но тем не менее заменить его на
посту главнокомандующего в  Крыму генералом Лидерсом,  как о  том я  писал
вашему сиятельству ранее, совершенно необходимо".
     Этот рой мыслей и  соображений,  кипевший в  голове Вревского,  вдруг
рассыпался:  прожужжало мимо  него ядро и  оторвало силой полета рукав его
наброшенной на плечи шинели.  Оторвало,  правда,  не совсем и  по шву,  от
плеча.
     Когда мимо  нас  промчится явная смерть,  мы,  кто  бы  мы  ни  были,
приходим в  понятно возбужденное состояние,  особенно на людях.  Вревский,
скинув  с  себя  шинель  и  осматривая оборванный рукав,  сказал одному из
адъютантов, князю Мещерскому, улыбаясь:
     - Вот  доказательство  того,  что  портной  шил  эту  шинель  гнилыми
нитками!
     Он сказал это громко,  и  ему хотелось,  чтобы Горчаков остановился и
выказал ему участие,  конечно, необходимое в подобных случаях; но Горчаков
даже не  обернулся назад,  и,  глядя в  его  спину,  Вревский презрительно
кривил свои  полные губы:  был  хороший повод  наладить разговор с  ним  и
пропал бесследно.
     Однако минуты через две  новое ядро раздробило обе  передние ноги его
лошади. Это было уже серьезнее: лошадь упала, едва не придавив его, - он с
трудом успел соскочить.
     - Плохой знак,  ваше превосходительство!  -  обеспокоенно обратился к
нему Мещерский.  -  Второй раз задевает вас ядро!  Вам лучше бы  удалиться
отсюда.
     - Подождем третьего ядра,  -  улыбаясь, но глядя в сторону Горчакова,
отозвался на  это Вревский,  внутренне взбешенный тем,  что даже и  теперь
главнокомандующий не  обернулся и  продолжал ехать дальше,  а  за ним,  по
долгу службы, двигались и адъютанты и казаки конвоя.
     - Постой-ка,  братец, дай-ка мне своего конька, - остановил одного из
казаков Вревский.
     Тот послушно спрыгнул с  седла,  но  как раз в  это время третье ядро
отыскало голову Вревского.
     Казак   неистово  закричал,   весь   обрызганный  кровью  и   мозгами
генерал-адъютанта, и сначала остановилась свита Горчакова, потом, наконец,
и он сам.
     - Что такое там случилось? - спросил он Коцебу.
     - Говорят, убит ядром Вревский, - сказал тот.
     - А-а,  -  неопределенно протянул Горчаков;  потом он  снял  фуражку,
перекрестился,  повернул лошадь и,  не  взглянув на  то,  что  осталось от
вдохновителя боя, поскакал к Мекензиевым горам.
     Обезглавленное тело барона подобрал казак,  перекинул его через седло
и так довез его до площадки,  на которой расположился перевязочный пункт и
где рядами лежали уже многие умершие от ран.


                                    IX

     Тело другого виновника поражения,  Реада, вынесено не было: оно так и
осталось около Екатерининской мили и  было найдено в куче трупов на другой
день французами,  похоронившими его  с  почестями сообразно с  его высоким
чином и, пожалуй, даже с той услугой, которую он оказал им, посылая под их
картечь, пули и снаряды один за другим русские безотказные полки.
     Другие такие же  полки,  собранные на Корабельной стороне для вылазки
под   начальством  Хрулева,   целое   утро   до   обеда  ожидали  сигнала,
прислушиваясь к раскатам канонады.
     Ожидание было напряженное, тревожное. Тревога была за Севастополь, за
его  участь,   которая  решалась  там,  на  Черной  речке,  а  что  участь
Севастополя решалась именно в  этот  день,  понимал всякий матрос,  всякий
солдат.
     Сигнальные,  наблюдавшие  с  брустверов  за  неприятелем в  подзорные
трубы,  еще  в  седьмом часу  утра доносили однообразно радостно:  "Уходят
французы? Очищают траншеи!"
     Французы  действительно  очищали  траншеи  и   уходили  в   восточном
направлении, к Сапун-горе, к Федюхиным высотам. Хрулев без промедления дал
знать об  этом Сакену,  сидевшему в  библиотеке,  но тот все внимание свое
отдал оптическому телеграфу, который должен был принять сигнал к вылазке.
     По  этому сигналу он  в  свою  очередь должен был  снять с  гарнизона
Городской  стороны  десять  батальонов и  отправить  их  на  Корабельную в
распоряжение Хрулева,  однако  Хрулеву момент для  атаки  представлялся до
того удачным,  что он готов был начать вылазку и  с  теми силами,  какие у
него были,  лишь бы получить для этого не прямое приказание даже, а только
согласие, только намек...
     - Эх, захватили бы в полчаса столько, что им бы у нас потом не отбить
и в полгода! - сокрушался Хрулев и все глядел туда, на восток, где гремела
свирепая канонада,  но там не видно было,  конечно,  ничего,  кроме белого
дыма в небе, висевшего подобно туче.
     На  этот дым смотрели во  все глаза со всех бастионов,  каждую минуту
ожидая приказа начать орудийную стрельбу, так как ранним утром все батареи
получили  письменные указания,  против  каких  именно  позиций  противника
одновременно по всей линии должны они были открыть сильнейший огонь.
     И все было приготовлено на бастионах для этого огня,  предшественника
вылазки, но... час проходил за часом, - огня не открывали.
     Батареи противника тоже молчали: пушки говорили там, на Черной речке,
здесь же дан был им отдых, заслуженный, правда, но тем не менее обидный.
     К  полудню для всех уже,  от старших и до самых младших из защитников
Севастополя, стало ясно, что там не осилили врага, что успеха, который дал
бы возможность занять опустевшие траншеи французов, не добились.
     Не  добились  успеха  -  это  становилось все  ясней  каждому,  но  в
полнейший неуспех,  в  поражение русских войск  никто  все-таки  не  хотел
верить, так как канонада продолжалась.
     Однако после полудня и  канонада стала ослабевать,  наконец и  совсем
почти прекратилась -  явный признак того,  что  русская армия отступила на
дистанцию,  превышающую  дальность  неприятельских снарядов,  а  союзники,
обессилены они были боем или нет, решили ее не преследовать.
     Уже к  одиннадцати часам дня все русские полки были снова оттянуты на
Мекензиевы горы,  очистив таким образом место для  наступления французским
войскам, однако это все не входило в планы Пелисье, который довольно долго
потом,  когда  утихла  уже  перестрелка,  красовался на  Трактирном мосту,
окруженный  генералами,   и   усиленно  разглядывал  в   зрительную  трубу
расположение русских войск на противоположных высотах.
     Батальон зуавов  приводил  в  порядок  предмостное  укрепление,  а на
Телеграфной горе устраивались по-прежнему сардинцы.
     Издали,  с гор,  казалось, что в стане врагов действительно как будто
все  по-прежнему,  точно штурмующие колонны полков 12-й  и  17-й  дивизий,
пробившись сквозь лаву картечи и  штуцерных пуль бельгийского образца,  не
доходили до самой вершины Федюхиных гор.
     Но не так было на деле.  Если артиллерия русская не принимала участия
в штурме высот,  то штыки работали на совесть, когда удавалось сходиться и
скрещивать их со штыками французов.
     Имея  все  преимущества на  своей  стороне,  войска  Пелисье  все  же
потеряли в  этот день до двух тысяч человек;  русские полки -  еще больше,
так как и наступали и отступали они под непрерывным огнем,  и очень дорого
обошлись им обе переправы.  Одиннадцать генералов выбыло из строя,  из них
трое убитыми, и двести пятьдесят офицеров.
     Семь  медиков  перевязочного пункта  работали  неустанно  с  утра  до
поздней ночи. Большая поляна на Мекензиевых горах, на которой разбиты были
операционные палатки,  была  сплошь завалена ранеными.  Отрезанные руки  и
ноги зарывали тут же,  между кустами. Лазаретные фуры и полуфурки, а также
обывательские  подводы  немцев-колонистов  отвозили  перевязанных  дальше.
Иногда,  выбиваясь из сил,  медики хватали кровавыми руками сухарь и,  жуя
его,  запивали водой из баклажки,  потом принимались снова за ланцеты... А
раненых снизу все несли и несли.
     Несколько иначе  подкреплялся Коцебу,  сидя  поздно вечером в  хорошо
обставленной и  неплохо освещенной землянке генерала Бухмейера за ужином с
вином и фруктами.
     Наскоро рассказав ему,  возившемуся целый день со  своим мостом через
Большой рейд,  впечатления от  неудачного боя,  он  добавил не без горечи,
однакоже и без большого уныния:
     - Нет,  любезнейший Александр Ефимович,  я  вижу теперь,  что  у  нас
ничего нельзя предпринять,  потому что  все,  все,  решительно все выходит
наоборот?  Все  получается совершенно противно моим распоряжениям!  Ведь я
каждому объяснял,  показывал на  карте,  что  надобно сделать.  Спрашивал:
"Поняли?"  Отвечали мне:  "Как же  не  понять?  Что  же  тут  непонятного,
помилуйте?" Что непонятного?  Ничего,  конечно,  не было непонятного,  все
было азбучно просто.  Но отчего же,  спрошу я вас, отчего дивизия, которой
следовало  стоять  налево  от  дороги,  очутилась вдруг  направо,  другая,
которой надобно стоять уже на линии огня, торчит еще почему-то в лагере?..
Нет,  я сегодня так много испытал, что страшусь уже предпринимать когда бы
то ни было что-нибудь решительное! Довольно!.. Ничего не выходит и ничего,
решительно ничего не  может выйти!  А  все-таки,  какая это  была картина,
когда семнадцатая дивизия штурмовала Федюхины!  Ах, как жалел я тогда, что
со мною рядом не было моего брата Александра - художника? Конечно, если бы
приехал он из Мюнхена, он был бы сегодня со мной, и тогда... Гениальнейшее
произведение своей кисти он мог бы создать по наброскам, какие бы сделал с
натуры!
     Горчаков же в  эту ночь,  лунную и  тихую,  заперся в  своей спальне,
долго молился,  стоя на коленях, и плакал, а несколько придя в себя, начал
писать "всеподданнейшее донесение".
     "Я мало рассчитывал на удачу,  -  писал он, - но не думал, что понесу
столь большой урон.  Порыв,  оказанный всеми частями войск наших, имел бы,
без  сомненья,   счастливый  исход,   если  бы   генерал  Реад  не  сделал
преждевременной частной атаки  вместо той,  которую я  предполагал сделать
совокупно  войсками  его  и  генерал-лейтенанта Липранди,  непосредственно
поддержанными главным резервом".
     Свалив на мертвого всю вину за неудачу боя,  Горчаков писал потом уже
гораздо более искренно и правдиво:
     "Войска дрались с примерным мужеством.  Пехота явила в сей день опыты
самой  блестящей  храбрости,  преодолела  под  убийственным огнем  двойное
препятствие (реку и  канал) и  неоднократно выбивала штыками превосходного
по численности противника из сильных позиций, укрепленных окопами, искусно
приспособленными к местности..."
     "Артиллерия,  невзирая  на  относительные невыгоды  ее  расположения,
действовала  с   большим   успехом:   не   раз   заставляла  она   молчать
неприятельские  батареи,  расположенные  на  господствующей  местности,  и
сильно поражала пехоту..."
     Донесение это  рано  утром повез царю флигель-адъютант Эссен,  но как
раз в это время,  когда выезжал он из ставки главнокомандующего,  началась
генеральная,  пятая по счету,  давно подготовлявшаяся и весьма старательно
подготовленная бомбардировка Севастополя.


                               Глава третья

                           ПЯТАЯ БОМБАРДИРОВКА

                                    I

     Две   крепости  одиннадцать  месяцев  стояли   одна   против  другой:
патриархальная русская Троя,  возникшая наскоро,  на  авось,  на  глазах у
многочисленного врага,  внизу, у берегов узкого морского залива, и гораздо
более  сильная,  устроенная на  высотах  над  нею  и  по  последнему слову
техники, крепость четырех союзных европейских держав.
     И  если  русские  генералы,   повинуясь  указке  из  Петербурга,   не
задумались бросать на приступ твердынь интервентов на Федюхиных горах полк
за полком своей безотказной пехоты, которой на помощь где не успела, а где
и  совсем не могла прийти артиллерия,  то гораздо расчетливей оказались их
противники: чрезмерно богатые снарядами, они всячески берегли людей.
     Крымская война  и  без  того  уже  стоила  слишком  много  союзникам,
затянувшись,   по  мнению  политических  деятелей  Лондона  и  Парижа,  на
непростительно долгий  срок;  огромное  число  потерь,  понесенных армиями
англичан и  французов,  и  без  того уже  испугало тех,  кто легкомысленно
начинал войну на Востоке.
     Несчастное словцо  Горчакова "начинать" двинуло  войска  злополучного
Реада  в  атаку  почти  за  полверсты от  французских батарей,  совершенно
необстрелянных,  так как снаряды русских пушек туда не  долетали.  Траншеи
интервентов были уже  местами всего в  нескольких десятках сажен от  валов
русских бастионов,  и  почти  каждый  снаряд,  -  французский он  был  или
английский,  прицельный или навесный, - находил свои жертвы, приносил свой
вред.
     Казалось бы,  все  уже  было подготовлено маршалом Пелисье и  другими
генералами союзных армий  для  несомненной удачи  штурма  Севастополя,  но
свежа еще  была  память о  6/18  июня,  а  успех отражений русских атак на
Федюхины горы  достался не  такой уж  дешевой ценой.  Главное же,  дело на
Черной речке показало Пелисье и  другим,  что представляет из себя русский
солдат, даже и предводимый совершенно бездарными генералами.
     Беззаветная храбрость русских полков,  лезших на  неприступные  горы,
явилась причиной того, что бомбардировка, начатая утром 5/17 августа, была
заранее  рассчитана  союзным  командованием  не  только   на   огромнейшую
интенсивность,  но еще и на очень долгое время,  чтобы выбить,  наконец, у
героического гарнизона даже и самую мысль  о  возможности  сопротивляться,
когда начнется общий штурм бастионов.
     В   превосходстве  своего  огня  над   огнем  защитников  Севастополя
интервенты не  сомневались -  это  было  учтено  и  взвешено  точно,  -  и
бомбардировка,  начатая ими,  должна была не  только непоправимо разметать
все верки, но еще и придавить их остатки миллионом пудов чугуна так, чтобы
дело обошлось совсем без штурма,  чтобы не для уборки трупов,  а  в  целях
сдачи крепости заплескали, наконец, в один прекраснейший день белые флаги,
которых слишком заждались в нескольких европейских столицах.
     Ровно в пять утра пять батарей французских, расположившихся на бывшей
Камчатке, начали канонаду: весь Зеленый Холм (Кривая Пятка) сразу окутался
плотным дымом,  сквозь который замелькали желтые огоньки выстрелов,  а  не
больше как через минуту загрохотало, засверкало и заклубилось во всю длину
неприятельских батарей вправо и влево от Камчатки...
     Как  будто возобновился тот самый,  прерванный ровно два месяца назад
бой за второй и  третий бастионы и за Малахов курган,  потому что на них и
на  куртину между Малаховым и  вторым бастионом был  направлен весь ураган
разрывных и сплошных снарядов.
     Давно уже  не  было  дождей;  земля всюду на  бастионах,  -  сто  раз
перемотыженная  и  перешвыренная  с  места  на  место  лопатами  земля,  -
расселась, растрескалась, расслоилась и теперь взвивалась густою пылью над
глубоко  уходившими в  нее  ядрами  интервентов.  А  огромные  -  пяти-  и
семипудовые взрывчатые снаряды взметывали уже не  пыль,  -  целые земляные
смерчи;  местами же  обрушивались с  брустверов во  рвы,  ссовывались вниз
сдвинутые взрывами до середины рыхлые насыпи,  увлекая за собой и туры,  и
фашины,  и мешки...  То, на что рассчитывали, - ошибочно, как оказалось, -
инженеры и артиллеристы интервентов в первую бомбардировку - 5/17 октября,
было достигнуто ими  теперь,  в  двенадцатый месяц осады:  земля бастионов
оставалась та же - хрящеватая, сухая, очень опасная для тех, кто доверился
ее защите,  но число осадных орудий выросло вдвое, причем мортир среди них
стало больше в несколько раз.
     На помощь союзникам пришел в  это утро и  ветер,  который гнал густые
тучи дыма на русские батареи,  и уже в первые несколько минут канонады все
вздернулось на  дыбы,  напряглось до  последних пределов  сил,  отведенных
человеку...
     Дым от своих орудий,  туча чужого дыма,  заслонившая все кругом,  так
что  и   в   двух  шагах  не   было  ничего  видно;   ежесекундные  взрывы
неприятельских снарядов;  гул  и  треск,  и  мелкие  камешки,  срываясь  с
насыпей,  бьют в  лицо,  как град,  и около падают иные разорванные,  иные
стонущие товарищи;  и все же, не теряя ни одного мгновенья, нужно заряжать
и посылать ответные ядра и гранаты...  Куда посылать? - Неизвестно: нет ни
малейших возможностей для прицела...
     Траншеи противника были пусты: только артиллеристы работали там около
орудий,  разбившись на  три смены,  и  чуть начинала выбиваться из сил или
выбиваться русскими ядрами одна смена - место ее заступала другая.
     Совсем не то было на севастопольских бастионах:  они были переполнены
людьми.  Никто  из  начальствующих  лиц,  начиная  с  самого  Горчакова  и
Остен-Сакена,  не  ожидал,  что  канонада затянется надолго,  поэтому  для
отражения штурма были собраны на бастионах испытанные полки.
     Они таились до времени в длинных и в надежных, казалось бы, подземных
казармах-блиндажах,  но в эту бомбардировку в дело введены были союзниками
новые сильнейшие мортиры,  от  которых не спасали уже ни двойные накаты из
толстых бревен,  ни  двухметровые пласты утрамбованной земли над  накатами
блиндажей.
     Даже если бомбы и не врывались внутрь блиндажа,  действие их все-таки
было ужасно,  так как вниз,  на плотные массы солдат,  валились бревна,  и
раздавленные ими тела засыпало землей, как в готовой могиле.
     Обилие  орудий и  снарядов позволяло англо-французам скрещивать огонь
многих соседних батарей на  каком-нибудь одном  из  русских укреплений,  и
тогда буквально не  было на нем места,  где бы не падал снаряд,  истребляя
всю живую и чугунную силу его в две-три минуты.
     Теперь уже не только простодушный кубанец,  пластун Трохим Цап,  но и
любой из  самых привычных и  опытных артиллеристов русских мог бы сказать:
"Это уж не сражение -  это душегубство!"  И,  однако,  все стояли на своих
местах и делали свое дело около орудий.
     В  одних  рубахах,  мокрых от  пота  и  черных от  дыма,  в  таких же
парусиновых шароварах, в бескозырках, сдвинутых на затылок, а где и совсем
без них,  в черных форменных галстуках, а где и сорвав их с себя, чтобы не
давили шеи,  то и дело стряхивая и смахивая пот со лба, чтобы не ел глаза,
действовали матросы,  командуя при этом не словами,  -  сильными жестами и
выпадами подбородков, теми солдатами, которые были присланы им в помощь.
     Только изредка слышали солдаты ободряющее рычание матросов:
     - Что? Жарко?.. Не рробь, братцы!
     И вдруг взлетал на воздух или отбрасывал