и конских шкур, шерстью наверх.
     Когда  батальоны  эти  проходили  мимо  встречавшего их  дежурного по
лагерю  генерала,  был  жаркий  день,  -  пластуны же  были  в  стареньких
шинелишках поверх чекменей.
     - Пускай-ка снимут шинели - жарко, - сказал генерал командиру первого
батальона;  на это начальник, почтительно, всей пятерней взяв под козырек,
отозвался тем не менее очень твердо:
     - Нияк не можно цего, ваше прэвосходытэльство!
     - Это почему же именно "не можно"? - удивился генерал.
     - А так,  ваше прэвосходытэльство,  -  бо богацько е таких, шо зовсiм
без штанiв!
     Когда об  этом  доложено было Меншикову вместе с  письменной просьбой
командиров обоих батальонов об  отпуске для их нижних чинов сукна,  холста
на подкладку,  сапог и ниток, то светлейший, поглядев на пластунов издали,
приказал отправить их к  Корнилову и в сопроводительной бумаге просить его
"включить пластунов в раздачу штанов".
     При   этом  он   добавил:   "Прикажите  объявить  черноморцам  особым
предписанием,  что  за  даруемую им  из  складов морского ведомства одежду
никакого взыскания учинено не будет.  Предписание это надо будет прочитать
при   собрании  нижних   чинов,   ибо   казачье  начальство  в   состоянии
воспользоваться этим, но только в свою пользу".
     Потомки  выселенных  Екатериной  с   Днепра  на   Кубань  запорожцев,
соратников гетмана Сагайдачного,  атамана Сирко, полковника Тараса Бульбы,
пластуны имели такой неказистый вид,  что  в  Севастополе солдаты пехотных
полков смеялись над ними, толкая один другого.
     - Смотри ты? Вот вояки какие до нас прибыли!
     - Да  это  же  те  самые  петрушки,  какие  на  ярмонках в  балаганах
представляют!
     - Ну да, какие через гребешки пищат и друг дружку за волосья тягают!
     Но  пластуны,  рассыпанные в  секреты впереди бастионов,  очень скоро
показали,  как они могут,  распластавшись на земле, по-кошачьи подползти к
самым позициям противника, притаиться за камнями и пролежать незамеченными
целый день, чтобы, сменившись ночью, доложить подробно начальству, сколько
и  каких именно орудий видели они у  противника и  сколько снарядов к  ним
заготовлено на  батареях,  и  как,  выбиваясь из  сил  при подвозе тяжелых
осадных мортир,  падают и сдыхают справные кони, и как, видимо, не хватает
для работы на позициях этих коней и  люди на себе волокут длинные фашины и
чувалы  с  землей,  и  щеки  у  людей  сильно позападали,  и  как  заметно
работающие в траншеях люди сильно бедствуют водой.
     Между тем  союзники отвели воду от  Севастополя в  расположение своих
войск,  и гарнизону,  как и оставшимся жителям,  пришлось довольствоваться
одними колодцами,  в  которых теперь,  перед  зимними дождями,  вода  была
солоновата на вкус.
     Жителей  же,  имевших средства и  возможность уехать  из  осажденного
города,  оставалось уже  мало.  Задержавшиеся в  первые  дни  осады  семьи
теперь,  с приходом армии Меншикова,  безудержно ринулись по свободной для
проезда дороге  на  Симферополь.  Все  крупные магазины стояли  запертые и
пустые:  купцы  поспешили  распродать свои  товары  по  дешевке,  лишь  бы
поскорее  унести  ноги.  Зато  появилось  достаточно предприимчивых людей,
которые с  базара перебрались на более видные места,  у  которых страсть к
легкой наживе окончательно победила страх возможной и напрасной смерти.
     Но были и такие семьи, которые могли бы уехать из обреченного города,
но все-таки не уехали в силу смутных причин,  не менее смутно выраженных в
пословице: "В своем доме стены помогают".
     Со  "своим домом" -  и  это осталось в  человеке,  конечно,  от очень
давних времен -  связано именно такое представление о безопасном месте,  в
которое можно спрятаться от бушующих около бед.  Мудрость улиток и черепах
внушила им таскать на себе свои дома,  чтобы спрятаться в них при малейшей
угрозе со  стороны.  "Мой дом  -  моя  крепость",  принято было говорить у
англичан, обеспеченных законом от набегов полиции.
     Семья капитана 2-го ранга в отставке Зарубина осталась в скромном, не
похожем на  крепость доме  на  тихой  Малой  Офицерской улице,  отчасти по
непреоборимой чисто  кошачьей привязанности к  месту,  отчасти  из  боязни
лишиться всего накопленного долгим трудом,  отчасти из  опасения,  что  на
малую пенсию капитана не  проживешь где-нибудь в  другом городе на наемной
квартире, но больше всего - в надежде на помощь России, которая неужели же
и  в  самом деле не отстоит Севастополя,  раз появляются все новые и новые
полки и спешат - идут и скоро уже придут - новые дивизии и корпуса!
     Никому  из  семейства  Зарубиных  не  было  известно,  что  замышляют
англо-французы,  но все видели, как много воинских команд лихо, с песнями,
барабанным боем,  с  оркестрами музыки,  проходят по  улицам;  как везут с
грохотом и  гиканьем орудия,  все гуще устанавливая их  там,  по  редутам,
люнетам, на бастионах оборонительной линии.
     К  пушечной пальбе уже привыкли,  потому что не проходило дня,  чтобы
суда противника не завязывали перестрелки с  фортами.  Пальба эта тянулась
обыкновенно  с   полчаса  и   кончалась  ничем.   Только  один  снаряд  из
дальнобойного орудия с  небольшой неприятельской шкуны разорвался на одном
из  фортов и  ранил тяжело двух артиллеристов...  Но  шкуна эта ушла и  на
другой день  не  появилась.  Юный  Виктор Зарубин горячо уверял мать,  что
шкуна  и  вообще не  появится больше,  что  ей  "здорово всыпали из  наших
дальнобойных орудий".
     Раза  два  заходил Дебу,  -  теперь в  унтер-офицерской форме,  явный
защитник Севастополя.
     - Арсенал наш,  -  говорил он старику Зарубину, - кажется, совершенно
неистощим!  Оттуда все черпают-черпают без конца снаряды,  лафеты, станки,
орудия,  дистанционные трубки,  ядра,  и прочее,  и прочее...  Надо отдать
справедливость начальству:  заготовило  оно  всего  на  порядочную  войну!
Союзникам придется довольно туго, - это теперь ясно.
     - Ага!  Вот видите!.. Да... вот! - капитан от этих слов начинал сиять
и постукивать в пол своей палкой.  -  Отчалят!.. Я вам говорю: от-чалят!..
Они отчалят!..
     - Было бы очень хорошо,  -  лучше не надо и  для нас и  для них тоже.
Они,  конечно, могут заварить бойню, но чего именно этим могут достигнуть?
Наскочит коса на камень!
     - Наскочит,   да!..  И  пополам!  По-полам!  -  одушевлялся  капитан,
приставляя свою палку к здоровому,  неконтуженному колену и делая вид, что
вот-вот сломает ее пополам.
     Капитолине Петровне и Варе, правда, Дебу говорил несколько иначе.
     - Каждую ночь ждут штурма,  и  это очень изнуряет солдат.  Чуть что -
тревога.  Встретились в  темноте наши патрульные с  патрулем другой части,
приняли его за неприятельский,  начали перестрелку,  - сразу весь гарнизон
поднялся на ноги:  штурм! А днем выспаться некогда, - все люди работают до
упаду.  Это может кончиться тем,  что, когда действительно начнется штурм,
люди наши будут спать как убитые,  и по их телам союзники в полчаса дойдут
до  Малой  Офицерской...  тут  я  закрываю глаза,  чтобы не  видеть картин
ужаснейших!  Напрасно вы не уехали, Капитолина Петровна, хотя я думаю, что
вы уже собираетесь все-таки.  Все бегут!  Пока есть еще время, бегите-ка и
вы!
     - С одной стороны, вы правы, конечно: все бегут - значит, и нам надо:
но,  с другой стороны... - раздумчиво тянула Капитолина Петровна, глядя не
на него, а на изогнутую ножку старого, еще екатерининской поры дивана.
     Варя  же,  переплеснув по  привычке тяжелую косу  с  плеча на  плечо,
отзывалась более решительно:
     - Совсем не  все  бегут из  Севастополя!  Вот Елизавета Михайловна не
уехала же в Симферополь...  Даже еще и в сражении на Алме была,  где вы не
были!
     Дебу  знал  Елизавету Михайловну Хлапонину,  соседку Зарубиных,  жену
батарейного командира,  очень красивую и очень скромную, что редко бывает,
молодую женщину,  которая была для Вари предметом восхищения. Он знал, что
если к  нему Варя и неравнодушна,  то ценит в нем его ум,  образованность,
начитанность,  пожалуй  немного  и  то,  что  он  пострадал  за  идеи:  но
Хлапонина, - ее счастливая внешность и весь ее внутренний мир, та теплота,
с которой относилась она к шестнадцатилетней, восторженной, готовой верить
каждому ее слову девушке,  то сияние ее лучистых глаз,  с каким она на нее
смотрела,  -  Хлапонина представлялась ей  солнцем,  к  которому  радостно
тянулась она, как молодое сильное деревце.
     Хлапонина любила  ездить  верхом в  светло-голубой амазонке,  и  Варя
говорила уже  ему  как-то  летом,  что  она,  всегда  спокойно сидящая  на
горячившемся под  нею  вороном с  лысиной коне,  точь-в-точь  "Всадница" с
картины знаменитого Брюллова.  Но он не знал,  что эта всадница отважилась
на такую прогулку.
     - Она, конечно, беспокоилась очень о своем Дмитрии Дмитриче, - охотно
рассказывала ему Варя.  -  Его батарея стояла там на  каком-то  фланге или
центре,  -  одним словом, очень опасно. Мало ли что могло случиться! Могли
даже и  ранить.  Вот она и помчалась.  Разумеется,  не одна же,  и Дмитрий
Дмитрич,  - говорила, - очень удивился, когда ее там увидел, и все посылал
домой...  Как же,  поедет она домой, когда она так его любит! Конечно, она
там и осталась и все видела.
     - Все видела,  хотя и смотрела только на мужнину батарею?  - вставил,
улыбнувшись, Дебу.
     Но Варю задела эта улыбка.
     - А как же хотели бы вы?  -  Она вдруг раскраснелась.  - Ради кого же
она туда поехала,  как не ради Дмитрия Дмитрича,  да чтоб и на его батарею
не смотрела? Вот еще!.. Конечно, она все время боялась: "А вдруг ранят!"
     - Могли и убить,  не только ранить,  - постарался как мог равнодушнее
отозваться на  ее горячность Дебу.  -  Во время сражения иногда и  убивают
людей...  даже менее порядочных,  чем  Дмитрий Дмитрич,  а  он  -  человек
хороший,  -  поспешил добавить он,  заметив ее изумленный и даже как будто
недовольный взгляд.
     - Ну,   конечно,   Дмитрий  Дмитрич  -  очень  хороший,  -  Варя  вся
засветилась. - Стала бы Елизавета Михайловна любить плохого!
     - Он,  конечно,  уцелел, и они вернулись благополучно, конь о конь? -
опросил он весело.
     - Да, конечно. Она обратно ехала с его батареей!
     - И сейчас уже она больше за него не боится?
     - Ну,  как же  так -  не боится!  Конечно,  очень боится,  потому она
отсюда никуда и  не поехала.  "Если убьют,  говорит,  так пусть уж и  меня
тоже".
     - Она  имеет  большой  успех  среди  офицерства,  а  среди  генералов
особенно,  -  сказал Дебу,  наблюдая за выражением лица Вари.  (Капитолина
Петровна в  это  время,  как  всегда,  хлопотала на  кухне или  в  саду по
хозяйству.)
     - Но зато они не имеют у нее успеха! - Варя энергично качнула головой
и переплеснула косу.
     Это понравилось Дебу, но он продолжал, как будто не замечая:
     - Я слышал даже, что вся ссора генерала Кирьякова с князем Меншиковым
началась из-за Хлапониной. Оба пустились за ней ухаживать, чуть только она
появилась в Севастополе,  и каждому из них показалось,  что другой стоит у
него поперек дороги.  Ведь может же  быть такое помрачение светлых умов!..
Недавно,  говорят,  Кирьяков выкинул такой фортель. Пил где-то в компании,
за столом сидел генерал Бибиков,  слепой и ограбленный: наши же солдаты во
время отступления ограбили его имение на Бельбеке.  Теперь перебрался сюда
с  женой,  и  жена все хлопочет,  чтобы ей  вернули убытки,  а  светлейший
приказал дело ее бросить в корзину, ее же совсем не принимать... А Бибиков
- участник Бородинского боя...  А  в дивизии Кирьякова как раз Бородинский
полк.  Поднимает Кирьяков бокал:  "Предлагаю,  господа, выпить за здоровье
настоящего, подлинного бородинца, к великой скорби нашей лишенного зрения,
старого ветеринара!"
     - Ничего не  поняла!  Почему "ветеринара"?  -  Варя подняла тоненькие
бровки.
     - То-то  и  дело!  Кое-кто за  столом тоже не  поняли и  подсказывать
пустились:   "Ветерана!..  Ветерана!"  Но  наш  Кирьяков  еще  отчетливее:
"Ве-те-ри-на-ра!" -  и сел.  И сам же первый свой бокал выпил. А другие уж
после догадались,  что метил он совсем не в  старца Бибикова,  а  в самого
светлейшего,  который и участник Бородинского боя, и ветеринар по диплому,
и,  по  мнению Кирьякова,  лишен зрения...  Хотя  ведь  вот  же  Елизавету
Михайловну  разглядел,   -   значит,   это  просто  клевета  оскорбленного
генеральского самолюбия.
     - Мне  можно  рассказать это  Елизавете Михайловне?  -  рассмеявшись,
опросила Варя.
     - Зачем же? Тем более что она это, наверное, и сама знает. Что-что, а
такие вещи очень живо расходятся: на них большой спрос.
     Маленькую Олю,  которая  застенчиво и  врастяжку называла его  теперь
"солдатом",  очевидно, вкладывая в это слово самое растяжимое значение, от
немного как будто снисходительного до вполне почтительного,  как к  своему
защитнику от каких-то несчастий,  которых все кругом нее ждали,  Дебу тоже
спрашивал:
     - Ну, а ты как? Тебе не страшно?
     И беловолосая Оля,  оглядываясь на сестру и приближая пухлые нетвердо
еще очерченные губы к самому его уху, шептала доверчиво:
     - Страшно!.. Очень бывает страшно!..
     И от этого доверчивого детского шепота на ухо самому Дебу становилось
страшно,  что вот домчится сюда неприятельская бомба, и тут он вздрагивал,
как от сильнейшего холодного ветра, резким движением головы отбрасывал то,
что  пыталось навязать воображение,  отечески целовал  ребенка  в  завиток
волос на виске и бормотал:
     - Ничего, ничего... Еще успеете уехать, пока подойдет самое страшное.
     Команду  юнкеров  флота,   которой  ведал  лейтенант  Стеценко,   уже
распустили по приказу Корнилова, и Виктор Зарубин жил теперь дома, а не на
корабле, но все его мысли были там, на рейде и фортах, охраняющих рейд.
     Плечистый и  плотный для своих пятнадцати лет,  с  открытым и упругим
лицом,  с  привычкой самоуверенно вскидывать голову,  когда он  что-нибудь
утверждал,  и с тонкими и высокими,  как у старшей сестры, бровями, Виктор
подробно рассказывал Дебу,  куда  должны  будут  палить при  ночном штурме
какие суда:
     - Пароходы  "Крым",  "Эльбрус"  и  "Владимир" будут  громить  Ушакову
балку,  а  "Бессарабия",  "Громоносец",  "Одесса" -  эти будут бить по той
балке,  какая  идет  мимо  кладбища  к  Карантинной бухте...  Ведь  важны,
конечно, балки... В балки они и напрутся, конечно, ночью, а тут их как раз
и огреют как следует!
     - Без порядочной бомбардировки они не  пойдут на  штурм,  -  замечал,
любуясь им, Дебу.
     - А  что же  такое бомбардировка?  Они откроют,  и  мы откроем,  -  и
прикроем!.. Они наткнутся, вот вы увидите!
     И  так  лихо подбрасывал при  этом голову пятнадцатилетний,  что Дебу
даже переставал замечать, как несколько смешно ломается у него голос.
     - По нашим судам,  должно быть, будут они калеными ядрами бить, чтобы
вызвать пожары, - сказал он, но Виктор отозвался живо:
     - Велика штука!  Тоже невидаль - каленые ядра!.. Везде на судах стоят
бочки с водою и шланги:  чуть что,  сейчас же зальют. А над крюйт-камерами
мокрые паруса навалены...  Наконец,  если даже, допустим, загорелось какое
судно,  так что потушить нельзя,  -  потопят его, только и всего!.. Пожар,
конечно,  опасен, потому что крюйт-камера может взорваться, - так разве же
моряки до этого допустят!
     - Я   думаю,   что  и  неприятельский  флот  праздным  свидетелем  не
останется, - заметил Дебу. - А флот у них силен.
     - Ого!  Пускай-ка,  пускай  их  флот  сунется к  нашим  фортам -  ему
пропишут ижицу!..  У нас только один Константиновский слабоват, ну, это уж
девятого числа  натворили в  суматохе:  посбрасывали бомбические орудия  в
море!
     - Я что-то такое слышал,  да не верил,  признаться. Неужели правда? -
удивился Дебу.
     - Конечно,  правда!..  Тогда много кое-чего натворили.  Что же, когда
приказ был - ничего не оставлять неприятелю! "Ростислава" чуть не утопили,
- насилу потом откачали воду.
     - Как  же  так  с  Константиновским фортом?  Должны же  новые  орудия
поставить! - забеспокоился Дебу.
     - Конечно,  должны... Может, и поставили уже теперь. Форта без орудий
не оставят. Корнилов и Нахимов не таковские!
     И  после  этих  весьма  убежденных  слов  лихо  вскидывается  голова.
Унтер-офицер Дебу видел, что перед ним настоящая военная косточка, которая
ждет  не  дождется  бомбардировки и  штурма,  и,  уходя,  он  негодовал на
"ветеринара",  которому вверена  забота  о  людях  в  явно  уже  для  всех
осажденном городе и который не догадается приказать просто выслать из него
всех женщин,  детей,  инвалидов и таких воинственных подростков,  как Витя
Зарубин.


                                    V

     Расположив  армию  на  Бельбекских  высотах,  Меншиков  сказал  своим
адъютантам:
     - Устраивайтесь здесь по-домашнему,  господа.  Нам  здесь над флангом
союзников придется висеть, кажется, долгонько. По крайней мере до тех пор,
пока не подойдет двенадцатая дивизия.  Скорого штурма я не ожидаю и вам не
советую ждать.
     И адъютанты принялись устраиваться.
     Была выкопана канава, идущая прямоугольником. В канаву, если сесть на
ее борт, можно было опустить ноги, а землю в середине принять за стол.
     Адъютанты  -   их  было  человек  пятнадцать  -  деятельно  принялись
натягивать над  этим  сооружением навес  из  хвороста и  полотнищ палаток.
Получалась обширная столовая -  она же и главный штаб армии,  - закурлыкал
неугасимый ведерный  самовар  посредине прямоугольника на  земле,  наконец
подвезли  и  установили столы  для  письменных работ  и  застрочили бойкие
адъютантские перья.
     Для  самого  Меншикова,  как  и  для  командира корпуса  князя  Петра
Горчакова, который на бивуаке под Бахчисараем помещался под навесом кустов
со связанными верхушками,  натянули палатки.  Начали даже думать о крупной
разведке в  сторону неприятельского лагеря,  готовя  для  этого  гусарские
полки и бригаду пехоты.
     Между тем Гектор* новой Трои - Корнилов - все еще одержим был мыслью,
что  союзники  накапливают при  устьях  балок,  скрытых  от  наблюдений из
Севастополя холмами, крупные силы для ночной атаки, и все неутомимо сновал
от одного укрепления к другому, добавляя траншей, орудий и штыков.
     _______________
          *їГїеїкїтїоїрї -   сын   троянского   царя  Приама,  героический
     защитник Трои, осажденной греками.

     Контр-адмиралу Истомину,  ведавшему тем участком обороны,  в  который
входил Малахов курган,  он приказал устроить примерное учение -  штурм его
укреплений двойными силами,  и учение это было проведено, а потом Корнилов
торжествующе говорил Истомину:
     - Владимир Иваныч,  хорошо, что своевременно мы проделали это. Теперь
я  вижу,  что  ваш  участок надо усилить целым полком!  По  крайней мере -
полком, за неимением большего!
     Против  Малахова  кургана  расположен был  хутор  Дергачева,  занятый
отрядом союзников.  В  зрительную трубу Корнилов разглядел там,  в ущелье,
идущем от Южной бухты, девять больших осадных орудий и три мортиры.
     - Осадные орудия,  не  правда ли?  Вы видите?  -  обратился он весьма
оживленно к  Истомину.  -  Это  отрадный признак того,  что они,  кажется,
готовятся к  бомбардировке,  а  не к ночному штурму!  В таком случае мы их
вспрыснем! Прикажите открыть стрельбу из шестидесятивосьмифунтовых!
     Дальнобойные бомбические орудия Малахова кургана и  третьего бастиона
открыли стрельбу.
     - Удачно!..  Еще удачнее!..  Молодцы! - радостно вскрикивал Корнилов,
наблюдая разрыв бомб.
     Союзники не  отвечали,  так как орудия их только еще устанавливались;
подвоз ими  новых орудий был  прекращен,  но  ночью,  конечно,  они  могли
беспрепятственно выполнить свои планы.
     Корнилов  немедленно дал  знать  Меншикову,  что  четвертая дистанция
обороны,  в центре которой был Малахов курган, требует подкрепления, - и к
вечеру того же дня в распоряжение Истомина