если  только  пали  редуты,  Тотлебен  повернул  к  мосту  через
Килен-балку.  Навстречу ему  непрерывно двигались солдаты с  носилками,  -
несли раненых.
     Носилок,  однако,  не хватало, - тащили раненых и на ружьях, покрытых
шинелями,  переругиваясь на  ходу  хриплыми голосами,  так  как  поминутно
спотыкались в темноте на тела убитых. Около моста было особенно много этих
тел, - они лежали грудами по обе стороны моста, оттащенные сюда с дороги.
     - Эй,  братцы!  Вы  какого полка?  -  остановил Тотлебен лошадь перед
идущими с носилками, на которых слабо стонал раненый.
     - Эриванского, ваше всок... - устало ответил один из передней пары.
     - Откуда идете?
     - А оттеда, с редута, ваше...
     - С редута? С какого именно?
     - Кто же его знает,  как его имечко,  ваше...  - Солдат пригляделся и
добавил: - Нам ведь не говорили, ваше пресходитс...
     - Значит,  Во-лын-ский  редут  наш  теперь  и  Селенгинский  тоже?  -
отчетливо и раздельно спросил Тотлебен.
     - Известно,  наши,  ваше  пресходитс...  -  уже  совсем  бравым тоном
ответил солдат,  но  Тотлебен,  чтобы окончательно уяснить себе это,  счел
нужным спросить еще:
     - Отбиты, значит, вашим полком у французов?
     - Так точно-с,  отбиты!  -  громко уже и даже не без гордости за свой
полк ответил эриванец, а трое других молчали.
     - Ну, молодцы, когда так! - обрадованно сказал Тотлебен.
     - Рады,  стратс, ваше пресходитство! - гаркнули теперь все четверо, и
Тотлебен послал коня дальше, уже не останавливая других встречных.
     Но невдали от холма, на котором расположена была Забалканская батарея
и   где  заметно  было  многолюдство,   какой-то   фельдфебель,   судя  по
начальственно-жирному голосу,  отдавал приказания кучке солдат, и Тотлебен
задержал около него лошадь.
     - Какого полка? - спросил он, слегка нагибаясь к фельдфебелю.
     Тот,  наметанным глазом  окинув  его,  сразу  вытянулся,  вздернул  к
козырьку руку и отчеканил:
     - Кременчугского егерского, ваше превосходитс...
     - Ага!   Хорошо,  -  Кременчугского...  А  что,  редуты  Волынский  и
Селенгинский в наших теперь руках?
     - Редуты, так что... не могу знать, ваше превосходитс...
     - Не знаешь даже? Как же ты так? - удивился Тотлебен.
     - Наш полк до эфтих редутов не дошел, ваше превосходитс...
     - Вот тебе раз! А почему же именно он не дошел?
     - По причине сильного огня противника, ваше превосходитс...
     - Допустим... Допустим, ваш полк не дошел, - но тогда, значит, другой
полк дошел, а?
     - Не могу знать за другой полк,  а  только наш Кременчугский пришел с
города  последний,   а   других  еще  после  нас  не  видать  было,   ваше
превосходитс...
     Тотлебен вздернул непонимающе плечи и  заторопился на батарею,  чтобы
там  расспросить того,  кто  должен знать  это  лучше,  чем  фельдфебель и
рядовые.
     Непроходимый беспорядок нашел он  на  батарее.  Он  спросил одного из
попавшихся ему  офицеров о  редутах,  тот  довольно уверенно ответил,  что
удалось отбить только эту батарею, редуты же остались за французами.
     - А кто здесь командир? - спросил возмущенно Тотлебен.
     - Подполковник князь Урусов.
     - Где он сейчас?
     - Не могу знать, ваше превосходительство.
     С трудом удалось найти Урусова.
     - Скажите хоть вы, наконец, князь, наши или не наши редуты?
     - Какое же может быть сомнение в этом, ваше превосходительство? - как
будто даже удивился Урусов такому вопросу. - Разумеется, наши.
     - Ну вот,  насилу-то я узнал,  что надо! - обрадовался Тотлебен. - Но
это есть безобразие,  должен признаться, что никто у вас тут ничего толком
не знает!..  Кто же командиром там, на обоих редутах? Или на каждом из них
особый?
     - Командиром всего  этого закиленбалочного участка назначен генералом
Хрулевым  я,  ваше  превосходительство,  но  командующий Эриванским полком
подполковник  Краевский  подчиняться  моим  распоряжениям  не  желает,   а
командир Кременчугского, полковник Свищевский, старше меня чином и тоже не
желает меня знать! - желчно ответил Урусов.
     - Хорошо,  отлично,  но  где  же они,  эти штаб-офицеры - Краевский и
Свищевский? - полюбопытствовал Тотлебен.
     - Они?.. При своих полках, ваше превосходительство.
     - Какой же из двух полков на Волынском, какой на Селенгинском редуте?
     - Этого я не могу сказать в точности...
     - Вот  тебе раз!  Но  ведь вас же,  князь,  оставил генерал Хрулев за
командира всего этого участка?
     - Что же  я  могу сделать,  если они этого словесного распоряжения не
слыхали и подчиняться мне не желают?
     - Однако нижних чинов Кременчугского полка я встретил сейчас здесь, -
вспомнил Тотлебен.
     - Да,  здесь, около батареи, есть, кажется, и кременчугцы и эриванцы,
но большая часть этих полков должна быть там, на редутах...
     - Боже мой,  это есть неразрешимая для меня задача!  -  развел руками
Тотлебен.  -  Но,  может быть,  здесь есть кто-нибудь из бывшего гарнизона
редутов, а? Комендантом Селенгинского, например, был лейтенант Скарятин...
Он жив, не знаете?
     - Лейтенант Скарятин здесь,  ваше превосходительство,  - по-строевому
ответил из темноты около сам лейтенант Скарятин и выдвинулся вперед.
     - А-а,  ну вот, ну вот, голубчик, вы мне скажете, наконец, кто теперь
командиром на вашем редуте и кто на Волынском?  -  обрадованно обратился к
нему Тотлебен, но Скарятин ответил так же, как многие до него:
     - Не могу знать, ваше превосходительство.
     - В таком случае сейчас же подите и узнайте и доложите мне! - вспылил
Тотлебен.  - Черт знает, какой тут беспорядок!.. Возьмите команду матросов
и идите немедленно. Я буду вас ожидать здесь.
     - Есть, ваше превосходительство!
     Скарятин исчез в темноте,  а Тотлебен пошел осматривать укрепление, и
первое,  что его поразило, были заклепанные ершами орудия, - одно, другое,
третье, все подряд.
     - Безобразие!  Что же это такое?  Это есть полнейший абсурд! - кричал
Тотлебен Урусову.  -  Раз  только батарея была занята вами,  это  был  ваш
первейший долг приказать расклепать орудия! Или же... или вы намерены были
сдать батарею совсем без всякого боя, в случае ежели противник пошел бы на
вас в атаку, а?
     - Это мой недосмотр,  ваше превосходительство,  - сконфуженно отвечал
Урусов.
     - Недосмотр,  вы говорите?  Это... преступление, а совсем не какой-то
там недосмотр!
     Не меньше получаса провел на батарее Тотлебен,  лично во все вникая и
приводя ее в боеспособный вид. Наконец, вернулся Скарятин.
     - Из  разведки  прибыл,   ваше  превосходительство,   -   доложил  он
Тотлебену.
     - Ну что? Как? Говорите!
     - Приблизившись к  редутам,  насколько было  возможно,  я  очень ясно
слышал   там    французский   разговор   в    нескольких   местах,    ваше
превосходительство...
     - Это... это что же значит? - недоумевал еще Тотлебен.
     - Для  меня  стало  ясно,  что  оба  редута  заняты французами,  ваше
превосходительство, - очень отчетливо ответил Скарятин.


                                   VIII

     Главнокомандующий русскими силами князь  Горчаков был  небезучастен к
штурму "Трех отроков": он наблюдал его с Северной стороны, пока можно было
что-нибудь оттуда видеть.  Правда,  сам он  не видел ничего дальше,  чем в
десяти шагах,  но  из  чинов  его  штаба были  все-таки  зрячие люди,  как
генералы Коцебу,  Сержпутовский,  Бутурлин,  Ушаков, Липранди, и в руках у
них были зрительные трубы.
     То  и  дело обращался он то к  одному из них,  то к  другому,  и  ему
сказали, наконец, что идут колонны французов, что начался штурм редутов...
     - И что же? Что же? Как наши?
     - Неизвестно,  ваше сиятельство, - отвечали ему политично генералы. -
Виден только пороховой дым,  и  пока  ничего больше...  Придется подождать
эстафеты с телеграфа.
     Телеграфная вышка была тут  же,  на  берегу,  и  поражен был Горчаков
известием,  полученным  оттуда:  "Редуты  Волынский  и  Селенгинский взяты
неприятелем".
     - Так быстро?  Взяты?..  Но ведь это значит совсем без сопротивления?
Как же так, а? - бормотал, почти лепетал по-детски Горчаков, поводя очками
то в сторону одного, то в сторону другого из своих генералов.
     Он искал у них поддержки, сочувствия своему недоверию к эстафете, и в
том прошло несколько минут, что каждый из генералов должен был сказать ему
что-нибудь успокоительное,  тем  более что  чувствовал он  себя плохо весь
этот день,  -  осунулся,  был бледен,  сгорбился,  втянул и без того тощую
впалую грудь и все жевал по-стариковски губами.
     Но вот принесли вторую бумажку с  телеграфа.  Все кинулись к  ней,  и
Коцебу, как начальник штаба, прочитал громко:
     - "Камчатский люнет взят".
     - Что же это такое?  -  почти прошептал Горчаков.  - Конец это или...
еще не конец?
     Теперь уже  никто  из  генералов не  пытался его  утешить,  все  были
поражены быстротой действий французов и  их  успехом и  смотрели на  вышку
телеграфа, ожидая еще чего-то, гораздо горшего.
     Но следующее известие о ходе боя пришло уже обычным путем: его привез
один  из  адъютантов Сакена,  переправившийся через  Большой  рейд.  Сакен
доносил,  что он ожидает общего штурма Севастополя и,  хотя у него требуют
помощи с Корабельной стороны, больше одного полка туда с Городской стороны
отправить не может и просит личных указаний главнокомандующего и войск для
отражения штурма города.
     Донесение Сакена никаких кривотолков уже  не  допускало:  минута была
решительная.
     - Только у Петра, у Петра Великого на Пруте было такое положение, как
у меня сейчас!  -  бормотал Горчаков. - Ни одна армия в мире не находилась
никогда в таком скверном положении!..  А все Меншиков, все он, все он! Это
его отвратительнейшее наследство!..  Почему же он во дворце теперь,  а  не
здесь, не здесь, не здесь?..
     Он  весь  дрожал  нервической дрожью.  Коцебу вызвался сам  поехать в
город на помощь Сакену,  а  Липранди предложил послать один полк из своего
шестого корпуса взамен того, который Сакен отправил на Корабельную.
     Несколько раз  совершенно безнадежно махнув рукой,  Горчаков пошел  к
своей лошади,  еле переставляя ноги.  Ночью же -  во второй половине -  от
него  пришел приказ генералу Хрулеву,  чтобы не  только оставить "безумную
затею" отбивать редуты у  французов,  но и  Забалканскую батарею очистить,
перевезя орудия оттуда на первый и второй бастионы.
     Так контрапрошная  система  обороны Севастополя,  с которой радостный
ехал он из Кишинева,  заранее торжествуя при мысли,  как удобно  и  просто
удастся  емуї оїтїжїаїтїьї к морю союзников,  погибла в нем даже несколько
раньше,  чем погибла она впереди бастионов. На смену не то чтобы возникла,
но  быстро выросла новая,  противоположная:  не расширяться,  а сжиматься,
чтобы как можно скорее выжать из Севастополя весь гарнизон.
     Это  было не  теперешнее его решение,  -  к  такому решению пришел он
гораздо раньше,  но  зато оно  стало в  нем бесповоротным.  Он,  путаник и
дергач,  мог  на  время  забыть  решимость  свою  проводить  неуклонно это
решение;  он мог подчиниться не только приказу свыше,  а и доводам близких
лиц из  своего же штаба,  но решения увести из Севастополя гарнизон он уже
не менял больше за все остальное время осады.
     Настало утро 27  мая -  8  июня.  Горчаков,  не спавший эту ночь,  но
несколько  успокоенный  тем,  что  союзники,  видимо,  ограничились только
захватом трех редутов, дрожащей рукою писал царю:
     "Прибыв  сюда   тому  восемь  недель  назад,   я   застал  неприятеля
превосходного  числом,   в  неприступной,   с  тылу  укрепленной  позиции,
охватывающей город  своими  апрошами и  редутами по  всему  объему  его  и
находящегося уже в 60 саженях от четвертого бастиона.
     Теперь,  после восьми недель утомительнейшей осады,  после выдержания
неслыханного бомбардирования,  причинившего нам огромную потерю в людях, и
особенно в штаб-  и обер-офицерах,  я вижу неприятеля снова усилившегося и
беспрестанно  продолжающего  получать  новые  подкрепления.   Он  угрожает
прервать сообщение по бухте, а пороху у меня на 10 дней. Я в невозможности
более защищать этот несчастный город!
     Государь!  Будьте милостивы и справедливы! Отъезжая сюда, я знал, что
обречен на  гибель,  и  не  скрыл  это  пред  лицом  Вашим.  В  надежде на
какой-либо неожиданный оборот я  должен был упорствовать до крайности,  но
теперь она настала.  Мне нечего мыслить о другом,  как о том:  как вывести
остатки храбрых севастопольских защитников,  не  подвергнув более половины
их гибели. Но и в этом мало надежды; одно, в чем не теряю я надежды, - это
то,  что,  может быть, отстою полуостров. Бог и Ваше Величество свидетели,
что во всем этом не моя вина".
     Это было уже не письмо,  а вопль главнокомандующего, побежденного так
же,  как и его предшественник,  гораздо раньше,  чем была побеждена армия,
вверенная его руководству.  В охватившем его отчаянье он забыл даже, когда
именно прибыл в Севастополь: с 8 марта по 27 мая прошло не восемь, а почти
двенадцать недель. Но положение его действительно было трудное.
     Ожидая штурма с  Городской стороны,  он  отправлял туда с  Северной и
Инкермана полк за  полком,  так что интервенты могли бы в  этот день очень
легко захватить всю Северную сторону,  если бы высадились на Каче,  сделав
одновременный нажим со стороны Черной речки на Мекензиевы горы и Инкерман.
     Но  интервентам было  совсем не  до  таких сложных операций:  кое-что
заставило задуматься и  Раглана и  даже пылкого Пелисье,  Горчаков не знал
точно,  во что обошлось им занятие разгромленных бомбардировкой, небывалой
в  истории войн,  трех  редутов и  ложементов перед третьим бастионом,  но
союзники  успели  уже   подсчитать  свои  потери  и   донести  о   них   в
приблизительных цифрах в  Париж и  Лондон.  По этим донесениям,  англичане
потеряли семьсот человек, французы - свыше пяти с половиной тысяч убитыми,
ранеными и пропавшими без вести.
     Русские потери, как выяснилось потом, оказались гораздо меньше.
     День 27 мая прошел в обычной орудийной перестрелке, а 28 мая французы
первые выставили белый флаг  и  послали парламентера,  предлагая перемирие
для уборки трупов, и перемирие было дано.
     От  других подобных оно  отличалось тем,  что  с  французской стороны
появилась целая кавалькада амазонок,  а  французские офицеры были чересчур
любезны с русскими и вызывающе парадно одеты.
     Резало глаза  еще и то,  что попадались среди них и какие-то штатские
люди в соломенных шляпах и белых костюмах, с тросточками в руках. Едва ли,
впрочем,  было  для  них  приятным  зрелищем то огромное количество убитых
зуавов,  алжирских стрелков,  егерей, солдат иностранного легиона, которое
возникло перед их глазами на этом небольшом клочке русской земли.
     Но  вот  кончилось перемирие,  перестали белеть  и  плескаться мирные
флаги,  отзвучали сигнальные рожки,  убрался  весь  празднично настроенный
народ, и будни войны начались новой перестрелкой.


                              Глава седьмая

                             ПИРОГОВ УЕЗЖАЕТ

                                    I

     Сто восемьдесят шесть раненых перевязала в  ночь с  26  на  27  мая в
своем блиндаже на Корниловском бастионе боевая сестра милосердия Прасковья
Ивановна Графова.
     Даже помогавшие  ей  при  этом  двое  матросов  - и те к утру чуть не
валились с ног от усталости;  правда,  оба они были тоже  ранены  в  самом
начале боя,  хотя и легко, и перевязка им была сделана еще засветло тою же
Прасковьей Ивановной;  сама же она ворочала своими толстыми,  привычными к
делу ручищами неутомимо, накладывая на раны корпии и бинтуя.
     Ящики с корпией и бинтами,  два ведра воды; оплывшая свеча в хомутике
штыка,  воткнутого в  пол блиндажа,  и  другая такая же в горлышке квасной
бутылки;  наконец,  красная от крови,  липкая табуретка, на которой сидели
раненые во время перевязки,  если могли сидеть, - это и был весь инвентарь
маленького перевязочного пункта,  самого близкого к амбразурам,  мерлонам,
пороховым погребам и пороховому дыму.
     - Ну,  дорогой,  будь весел! - не забывала сказать Прасковья Ивановна
каждому,  кого  отправляла из  своего блиндажа после перевязки снова ли  в
строй,  или к  профессору Гюббенету на  Корабельную,  или к  Пирогову -  в
город.
     Это  "будь  весел"  казалось с  первого раза  странностью здоровенной
пожилой женщины,  простонародного склада мысли и слова, всем от солдата до
главнокомандующего говорившей "ты".  Но  в  этих  двух  коротких словечках
таился какой-то  отдаленно глубокий,  нутряной смысл,  точно вся  огромная
родина  защитников  Севастополя  -  Россия  -  говорила  устами  сестры  с
передовой позиции - ключа Севастополя:
     - Держи голову гордо!  Не теряй бодрости! Любую смертельную опасность
встречай шуткой! За тобой - непобедимая Родина!
     Тем же, как и у Прасковьи Ивановны, неискоренимо народным складом ума
и  характера отличался и академик Пирогов,  несмотря на то,  что учился он
медицине в Дерпте и несколько ученых трудов своих написал по-немецки.
     Веселость как  признак нескудеющей бодрости не  покидала его  ни  при
каких обстоятельствах.  Если  даже он  и  сердился на  кого-либо из  своих
помощников за  его неловкость или на  начальство,  старавшееся откладывать
его требования в долгий ящик, а иногда и просто не выполнять их, то даже и
тогда он умел говорить образно,  саркастически,  пускать в  дело насмешку,
которая била в цель не хуже меткого выстрела.
     И  если  Прасковья Ивановна обрела себе  блиндаж на  бастионе,  то  и
Пирогов в конце концов поселился на городском перевязочном пункте,  в доме
бывшего Дворянского собрания, и перетащил туда же приехавших с ним врачей.
     Отчасти произошло это  потому,  что на  первой его квартире в  городе
чувствительно похозяйничала неприятельская бомба,  пробив крышу и потолок;
на второй, в домике напротив Артиллерийской бухты, другая бомба, к счастью
в  его  отсутствие,  отбила как  раз  тот  угол,  где  стояла его койка...
Впрочем, и одну боковую комнату перевязочного пункта в Дворянском собрании
тоже сумела разрушить третья назойливая бомба, пущенная ночью с английской
канонерки, близко подобравшейся в темноте ко входу на Большой рейд.
     И  если Прасковья Ивановна способна была сделать за  одну ночь больше
ста  восьмидесяти перевязок раненым,  то  и  Пирогов за  несколько месяцев
своей  работы  в  Севастополе одних  только  ампутаций сделал  около  пяти
тысяч... Бывало, что, поднявшись рано утром, когда другие врачи еще спали,
он  уже орудовал в  операционной,  пользуясь помощью дежурного фельдшера и
сестры.  Только  около  четырехсот ампутаций пришлось  на  долю  остальных
хирургов этого перевязочного пункта, хотя их было немало.
     Но  Пирогов приехал в  Севастополь не  для  одной только этой  работы
непосредственно у  стола в операционной.  По Кавказу он знал,  как скверно
поставлено вообще в  России дело помощи раненым.  Он  ехал как  реформатор
этого дела.
     Помня,  как военный министр,  светлейший князь Чернышев,  принял его,
когда он вернулся с Кавказа с докладом о госпитальных ворах,  он заручился
теперь  покровительством влиятельной  великой  княгини  Елены  Павловны  и
помощью не  только преданных ему врачей,  но и  нескольких десятков сестер
милосердия.  Он  ехал  сюда  во  всеоружии своих  огромных знаний и  опыта
кавказской войны для того,  чтобы вести не подпольную,  а открытую войну с
теми,  кто  наживается на  войне,  обкрадывая раненых и  тем содействуя их
гибели,  а также и с теми,  кто,  считая дело содержания и лечения раненых
второстепенным делом,  имеет власть и все возможности, но уверен, что хаос
в этом деле неустраним.
     В  Крымской армии был  главный врач Шрейбер,  носивший длинное звание
генерал-штаб-доктора;  об  этом Шрейбере Пирогов говорил,  что  он,  "хотя
седой и рябоватый, все видит в