,  где зуавы
Боске устанавливали свои батареи.
     На киленбалочной плотине, устроенной незадолго перед войной как часть
Саперной дороги,  стояла такая глубокая вязкая грязь, что не только орудия
застревали в ней,  даже и люди с трудом вытаскивали ноги,  а иные теряли в
ней сапоги.
     Меншиков,  пробираясь по ней, желчно бросил ехавшему на шаг сзади его
Исакову:
     - Вот  мерзавцы,  а!  Видишь,  как  они  строили  дорогу?  Не  смогли
замостить как следует... Камня кругом прохвостам было мало.
     Исаков согласился,  конечно,  что строили дорогу прохвосты, но мог бы
заметить,  так как отлично знал это, что на дорогу светлейший сам всячески
старался не  отпускать денег,  находя ее  совершенно лишней,  и,  когда ее
бросили делать, наконец, не докончив, сказал облегченно:
     - Слава богу,  отсосались казнокрады!..  Любопытен я знать, какой они
еще преподнесут мне проектец!
     Казнокрады эти были из  инженерного ведомства,  но Меншиков не мог не
знать за  свою долгую,  почти полувековую службу,  что казнокрадов сколько
угодно и  во всех других ведомствах и  что,  если отнять у них возможность
красть на  необходимых работах,  прекращая эти  работы,  они  будут искать
способы красть и  на безработице,  и в конечном счете потеряет государство
на   бездействии  и   застое  несравненно  больше,   чем  на  самом  лихом
казнокрадстве.


                                    IX

     Корреспондент лондонской газеты "Морнинг кроникл" писал как  очевидец
об отступлении русской армии так:
     "Судьба  сражения еще  колебалась,  когда  прибывшие к  нам  французы
атаковали левый  фланг  неприятеля.  С  этой  минуты русские не  могли уже
надеяться на  успех,  но,  несмотря на это,  в  их рядах незаметно было ни
малейшего колебания и беспорядка.  Поражаемые огнем нашей артиллерии,  они
смыкали ряды свои и храбро отражали все атаки союзников, напиравших на них
с  фронта и  фланга.  Минут  по  пяти  длилась иногда страшная схватка,  в
которой солдаты дрались то  штыками,  то прикладами.  Нельзя поверить,  не
бывши  очевидцем,   что  есть  на  свете  войска,  умеющие  отступать  так
блистательно, как русские.
     Преследуемые всею союзною полевой артиллерией,  батальоны их отходили
медленно,  поминутно смыкая  ряды  и  по  временам  бросаясь  в  штыки  на
союзников.  Это отступление русских Гомер сравнил бы с  отступлением льва,
когда,  окруженный охотниками,  он отходит шаг за шагом,  потрясая гривой,
обращает гордое чело к врагам своим и потом снова продолжает путь, истекая
кровью  от  многих  ран,  ему  нанесенных,  но  непоколебимо мужественный,
непобежденный".
     Очевидец,  кто бы  он  ни  был,  не мог,  конечно,  видеть всего поля
сражения, как не мог видеть его любой из командующих боем.
     Это  мнение могло сложиться у  него  несколько позже,  когда к  своим
личным  впечатлениям мог  он  прибавить наблюдения других и  сделать общий
вывод.
     Но о  том,  что русские полки,  сбитые с английской позиции благодаря
превосходству оружия и  сил  интервентов,  не  оставили в  руках у  них не
только ни одного из шестидесяти четырех введенных в  дело орудий,  но даже
ни одного зарядного ящика,  ни одной простой повозки с целыми колесами,  -
об этом говорят многие очевидцы с обеих сторон.
     Кому  же  приписать честь  этого отступления,  о  котором восторженно
отзываются даже враги?
     Данненбергу ли,  который уехал  в  Севастополь в  самом  начале этого
отступления,  или Меншикову,  который уехал на час позже, - в то время как
войска  отступали до  полной  темноты,  до  восьми  часов  вечера,  -  или
Тотлебену, который пробыл на месте почти до конца?
     Тотлебен сделал,  конечно,  много,  -  гораздо больше,  чем  кто-либо
другой из начальствующих лиц,  -  чтобы отступление велось в  порядке и  с
меньшим количеством потерь.  Он  добился того,  чтобы спустившиеся уже  до
половины дороги вниз роты Углицкого полка и батальоны Бутырского в большем
порядке, чем они могли бы это сделать сами, отразили наседающих зуавов; он
даже остановил полубатарею из  четырех легких орудий и  заставил ее  вести
перестрелку с легкой батареей союзников; посланный им к Истомину лейтенант
Скарятин привел матросов,  и дюжие, привыкшие обращаться с пушками матросы
действительно много помогли артиллеристам,  на своих руках спуская орудия,
потерявшие упряжки  в  бою;  он  даже  посылал  на  пароходы  "Херсонес" и
"Владимир",  чтобы  усилили огонь,  и  эта  мера  оказала свое  действие и
значительно охладила пыл французов...
     Но все-таки настоящим и  подлинным героем отступления,  как и  героем
боя,   проигранного  неспособными  и   неспевшимися  русскими  генералами,
оказался русский солдат.
     Солдаты полков 10-й  и 11-й дивизий,  только что прибывшие из далекой
Бессарабии,  которая рядом с чужою Молдаво-Валахией, знали и понимали, что
вызваны они защищать родину,  а  не воевать с турком на его земле;  и еще,
что очень крепко знали они о себе, это то, что они непобедимы.
     Легенды  ли,  песни  ли,  предания ли,  которые передаются от  старых
солдат  молодым  из  поколения  в  поколение,   внушили  им  веру  в  свою
непобедимость,  или это был просто приказ начальства: "Заучи наизусть, что
ты непобедим, и знай это по гроб жизни, а то шкуру спущу!"
     Могло быть и  то,  и другое,  и третье,  но главное все-таки -  такую
уверенность солдатской голове  давали ноги,  которые вышагивали в  походах
маршруты в тысячи верст, пока приходили к границам русской земли.
     Ведь солдаты русские были сами люди деревни;  они  знали,  что  такое
земля, с кем бы ни довелось за нее драться, и без особых объяснений ротных
командиров могли понять,  что такую уйму земли, как в России, могли добыть
с бою только войска, которые непобедимы.
     География учила их истории и  вере в  себя,  и на Инкерманские высоты
поднялись они как хозяева, выгнать непрошеных гостей.
     Гостей этих они не выгнали,  правда,  гости остались,  но остались на
весьма долгий срок, что совсем не входило в их расчеты.
     Интервенты хотели покончить с Севастополем до наступления зимы, чтобы
зиму провести под крышами, если русские тут же после взятия Севастополя не
согласятся на мир.
     У  них  все  уже было подготовлено к  штурму двух соседних бастионов:
англичане должны были  штурмовать третий,  французы -  четвертый,  и  была
полная уверенность в  успехе,  тем  более что  со  дня  на  день ждали они
подкреплений войсками,  орудиями,  снарядами,  патронами,  порохом, зимней
одеждой и прочим.
     Укрепившись  после  Балаклавского дела  на  кадыккойских  позициях  и
сделав почти неприступной Сапун-гору против Федюхиных высот,  они  считали
обеспеченным свой тыл, если только не кинется на Балаклаву сразу вся армия
Меншикова, но и на этот случай они приняли ряд необходимых мер.
     О  прибытии  к  Меншикову 4-го  корпуса  осведомлены были  Канробер и
Раглан,  но они не думали, что русский солдат выкажет такое нечеловеческое
упорство в бою с противником, вооруженным гораздо лучше его, и нанесет ему
такие страшные потери, после которых нельзя уже было и думать о штурме.
     "В Инкерманской битве,  -  писала тогда "Таймс", - нет ничего для нас
радостного. Мы ни на шаг не подвинулись к Севастополю, между тем потерпели
страшный урон". Урон же интервентов, особенно англичан, был так велик, что
Раглан  несколькими  последовательными депешами  подготовлял  общественное
мнение Англии к  ошеломляющей цифре  этого  урона и  все-таки,  по  общему
мнению корреспондентов газет, так и не рискнул назвать эту цифру.
     Опасаясь волнений на бирже и падения ценных бумаг, значительно урезал
список потерь французов Наполеон III. Напротив, чтобы поднять настроение в
Париже,  он приказал палить из пушек с Дома инвалидов, что делалось только
в  случаях большой победы французского оружия.  Между прочим,  при  церкви
Дома инвалидов погребен был  прах трех величайших французских полководцев:
Тюрення,  Наполеона и...  Сент-Арно!..  Так  торопился маленький племянник
великого дяди сравняться по части великих побед с эпохой Наполеона.
     Конечно,  братец его,  граф  Морни,  делал хорошие дела на  парижской
бирже под победный,  -  и  уже не выдуманный,  -  гром пушек с Инвалидного
дома, а императрица Евгения приготовляла все для балов и процессий.
     Но  это было значительно позже,  а  вечером в  день Инкерманского боя
Раглан с Канробером обсуждали начерно вопрос о том,  не лучше ли будет как
можно скорее снять осаду,  так  как еще одна такая победа над русскими,  и
некому  будет  стоять  около  осадной  артиллерии  англичан,  а  следующая
подобная победа обнажит позицию французов.
     Официальные потери   интервентов   были   показаны   вдвое   меньшими
сравнительно с русскими потерями (в круглых  цифрах:  четыре  с  половиной
тысячи  против девяти),  но список потерь офицеров и генералов нельзя было
подчистить,  - лица командного состава были на виду и на счету, - и если в
русских  войсках  выбыло  в этот день,  считая и отряд генерала Тимофеева,
двести восемьдесят девять офицеров и шесть генералов,  то  и  у  союзников
вышло  из  строя  двести  шестьдесят  три офицера и одиннадцать генералов,
причем у англичан немногим больше, чем у французов.
     И  если Раглану казалось,  что в  сражении на  Алме он  в  офицерском
составе  понес  большие потери,  чем  Веллингтон при  Ватерлоо,  то  после
Инкермана ему уже приходилось не вспоминать Ватерлоо.
     Кроме того, в полках интервентов слишком велика была смертность среди
раненных в  штыковом бою,  в  то время как в  списки русских потерь попало
очень много легко раненных, скоро вернувшихся в строй.
     При русской армии тогда не было корреспондентов газет,  и некому было
давать  живые  и  правдивые  картины  этого  исключительного  по  упорству
сражавшихся боя.
     В  дыму пороховом и в тумане,  в оврагах и в тесноте редутов,  отнюдь
даже не  на глазах своего начальства,  выбитого меткими пулями снайперов в
самом начале боя,  врукопашную,  безвестно и геройски бился и побеждал или
погибал русский солдат,  очертя голову наступая и  гоня перед собою лучших
по тому времени солдат Европы.
     И  из всех героев в  серых шинелях только об одном в  дошедших до нас
воспоминаниях сохранилось смутное указание,  что он,  уже при отступлении,
несколько раз ходил под штуцерным и  картечным огнем в  овраги каменоломни
за  своими ранеными товарищами и  притаскивал оттуда каждый раз  по  два и
даже по три человека.
     Но имя и этого героя все-таки не сохранилось для потомства.
     Все тяжело раненные в этом бою, как и на Алме, остались как пленные у
англичан, зато англичане и всех своих убитых имели у себя под рукою, им не
пришлось уже  теперь посылать парламентеров в  русский стан,  как это было
после кавалерийского Балаклавского дела.
     Тогда благовоспитанные  английские  джентльмены-офицеры  в числе трех
человек явились под белым флагом к генералу Липранди и,  - может быть, они
вспомнили  сцену из "Илиады",  как Приам привез Ахиллу кучу драгоценностей
для выкупа тела своего сына Гектора,  или были просто осведомлены,  что  в
России ничего вообще не добьешься без приличной взятки,  - они с первых же
слов предложили Липранди денег за то,  чтобы  разрешил  он  взять  с  поля
сражения трупы убитых английских офицеров бригады лорда Кардигана.
     Конечно,  это были трупы молодых представителей английской знати; они
имели большую  цену  и  для своих богатых семейств и для их великосветских
родственников и хороших  знакомых,  но  русский  дикарь-генерал  этого  не
понял.  Он  даже  как  будто  оскорбился  предложением  денег.  Он ответил
высокомерно:
     - Я мертвецами не торгую! - и отошел.
     Он   ни   о   чем  больше  не   хотел  разговаривать  с   английскими
джентльменами, и хотя разрешил, конечно, забрать трупы, но мотивировал это
разрешение  целями  чисто  санитарными,  и  о  невежестве  этого  русского
дикаря-генерала долго и язвительно писали потом не только английские, но и
французские газеты,  называя  его,  впрочем,  для  пущего  эффекта  князем
Горчаковым.
     Трупы английской знати и здесь, на Инкерманском плато, были тщательно
собраны еще до восхода луны. Но у многих английских солдат, большей частью
ирландцев,  были  жены,  жившие  на  задворках  лагеря  в  палатках.   Для
начальства трупы этих солдат какую же могли иметь цену,  если даже и живым
солдатам за их военную работу цена была всего один шиллинг в день?  Но  ко
многим  женам не вернулись в этот злой день их мужья-солдаты,  и вот,  при
луне,  среди гор трупов,  лежащих повсюду:  около редутов, возле лагеря, в
оврагах,  на  взлобьях  холмов,  в  кустах,  бродили женщины,  поворачивая
бледные лица убитых к луне,  надеясь узнать и боясь  узнать  в  них  своих
мужей, причитая и плача.
     Так  когда-то,  после  битвы  при  Гастинге,  Эдифь -  Лебединая шея,
воспетая Генрихом Гейне,  -  искала труп короля саксов Гаральда не потому,
что  он  был  король,  а  потому,  что задолго до  своей смерти он  был ее
"незаконным" мужем.


                               Глава пятая

                      ПОБЕЖДЕННЫЙ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ

                                    I

     Прожить долгую и богатую  впечатлениями  жизнь,  занимать  все  время
видные  и  высшие  посты  в  государстве,  добыть  себе  славу умнейшего и
остроумнейшего человека,  пользоваться прочной дружбой самого  царя,  быть
одною из "двух голов, на которых покоились честь России и ее достоинство",
и потерпеть поражение в то время,  когда все обещало полный успех,  притом
не без досадных свидетелей, как на Алме, а напротив, в присутствии великих
князей,  то есть все равно почти что самого Николая,  - это  очень  тяжело
отразилось  на  Меншикове,  это  встряхнуло  весь его крепкий еще,  хотя и
старый, организм, как внезапная и жестокая болезнь.
     Когда он вернулся в Севастополь, он только справился, благополучно ли
доехали великие князья и его сын, а сам не мог успокоиться, не переговорив
до конца с Данненбергом, которого считал виновником катастрофы этого дня.
     Он  разослал своих адъютантов искать его,  и  Панаеву посчастливилось
встретить его около тюрьмы.
     Когда Данненберг услышал,  что его хочет видеть Меншиков,  то  сказал
устало и равнодушно:
     - Хорошо, передайте князю, что я к нему не поеду, - не поеду, нет! Но
если ему  все-таки захочется продолжать говорить со  мною в  том  тоне,  в
каком он это начал было, то я... я могу подождать его здесь.
     И  он  слез с  лошади и  уселся на  куче камней,  оставшейся здесь от
разбитого бомбардировкой дома.
     Панаев,  конечно,  не передал этого так, как было сказано, и Меншиков
не  замедлил  приехать  к  командиру 4-го  корпуса.  Два  старых  "полных"
генерала,  всего за несколько дней перед тем впервые увидевшие друг друга,
встретились, как смертельные враги.
     Данненберг,    конечно,    поднялся   с   камней,    когда   подъехал
главнокомандующий,  и стал по-строевому. Он приготовил было оправдательную
фразу,   ссылку  на   свою  слабость  и   полную  неспособность  двигаться
куда-нибудь теперь, но Меншиков обратился к нему не с тем.
     - Что вы сделали, а?.. Что-о такое вы сделали? - задыхаясь от прилива
душившей его ярости и  разевая шире,  чем нужно,  наполовину беззубый рот,
прокричал он.
     - Я  сделал все,  что  мог,  ваша  светлость,  чтобы исправить ошибку
Соймонова, - с виду спокойно и даже с достоинством ответил Данненберг.
     - Какую ошибку,  какую?..  Ошибка Соймонова!.. На мертвых, на мертвых
валите?
     - Разве Соймонов умер  уже?  -  устало удивился Данненберг.  -  Этого
обстоятельства я  не  знал...  Но  суть дела состоит в  том,  что покойный
Соймонов пошел со своей колонной не по моей диспозиции.
     - Не по вашей, а по моей, вы хотите сказать?
     - Нет,  также и не по вашей... Едва ли даже и по своей собственной...
Но,  может статься,  тут был виноват проводник,  которому он  доверился по
незнанию местности в ночное время...
     - Проводник? Так, стало быть, во всем виноват проводник?
     - Это мое соображение,  ваша светлость,  на  основании того,  что мне
известен...  был генерал Соймонов с  лучшей стороны,  и  я  отрицаю в этом
несчастном случае его личную злую волю.
     - По  какой же  дороге пошел Соймонов?  -  догадываясь уже,  но боясь
догадаться, понизил голос Меншиков.
     - По  той  самой,  по  которой должен был  вести свою колонну генерал
Павлов...  Так  что  никакого охвата  противника не  получилось,  почему и
победы быть не могло.
     Канонада  еще  гремела  и  там,  на  горе,  откуда  сорвалось столько
разбитых русских полков,  и  здесь,  вдоль  линии  бастионов;  но  гораздо
оглушительнее ее  показалось Меншикову то,  что  он  услышал о  Соймонове,
которого из  трех новых для него генералов 4-го  корпуса счел за  наиболее
надежного.  Он молчал,  изумленно подняв седые пучки бровей,  а Данненберг
продолжал:
     - Так же точно мне неизвестно,  состоялась ли означенная в диспозиции
вашей вылазка генерала Тимофеева...
     - Состоялась,   -   подтвердил  только  что  сам  узнавший  об   этом
светлейший.  -  Вылазка Тимофеева состоялась и  как будто бы достигла мною
намеченной цели...  Но Соймонов...  как же мог не понять Соймонов,  что он
идет  совсем не  туда,  куда  надо было?..  Однако,  -  вдруг вышел он  из
оцепенения,  -  вы  должны были тут же  исправить ошибку Соймонова,  когда
приняли командование, - вот что вы должны были сделать!
     - Я  принял  командование над  обеими  колоннами только около  восьми
часов,  а  к  этому времени уже  не  было  в  целости трех  полков дивизии
генерала Соймонова,  также  и  самого Соймонова,  ваша  светлость.  И  под
напором противника невозможно уж было ничего поправить.
     - Не в  восемь,  а в шесть часов!  В шесть,  а не в восемь вы обязаны
были принять командование! - снова резко крикнул Меншиков.
     - В шесть?  -  поднял было и сорвал голос Данненберг. - Если в шесть,
то  нужно  было  заблаговременно  озаботиться,  чтобы  мост  был  готов  к
переправе отряда и почти ста орудий при отряде! Однако мост и к семи часам
готов не был... Я же сделал все, что мог сделать, чтобы поспеть вовремя.
     - Нет,  вы  не  сделали!  Вы  ничего не  сделали!  -  упрямо повторил
Меншиков,  хотя в  голову его  и  било,  как  молотом,  это круглое слово:
Соймонов... Соймонов... Соймонов...
     - Я  мог  бы  сделать  еще  кое-что,  -  оскорбленно  прошипел  вдруг
обезголосивший Данненберг,  -  а именно:  послать за двенадцатой дивизией,
бесполезно торчавшей... торчавшей там... на левом фланге... но она была не
под моей командой, а князя Горчакова!
     Эта  шипуче  сказанная фамилия  совершенно вздернула светлейшего.  Он
понимал,  конечно, что Данненберг обвиняет - хочет обвинить - его самого в
том  же  именно,  в  чем  виноват сам:  в  неуменье распорядиться отдельно
расставленными отрядами.
     - Князь Горчаков выполнил то,  что было ему предписано выполнить моей
диспозицией!  -  прокричал Меншиков. - О князе Горчакове я не хочу слышать
ни слова больше.
     - Сожалею,  что не могу, - показал на свою шею Данненберг, - ответить
вам также криком, поэтому прошу на меня не кричать.
     И  он  потянулся  к  поводьям  своей  ординарческой лошадки  с  явным
намерением сесть на нее и уехать.
     - Вы у меня не будете больше в армии,  нет,  -  решительно,  но более
сдержанно сказал Меншиков, поворачивая донца.
     - Об  этом  я  сожалеть  не  стану,   -   отозвался  довольно  внятно
Данненберг.
     - Можете   считать  себя   отставленным  от   командования  четвертым
корпусом!
     Данненберг ничего не сказал на это,  да и не мог успеть сказать,  так
как Меншиков ударил донца плеткой,  и  тот от непривычки к  такому слишком
сильному жесту  со  стороны своего  старого хозяина бросился в  сторону со
всех четырех ног сразу и поскакал.
     Лейтенант  Стеценко,  из  приличия  в  отдале